Воронцов. Перезагрузка

Глава 17

А тут, как по заказу, во дворе появился Пётр. Видно было, что уставший, но довольный — за забором на дороге стояла телега, нагруженная узлами и мешками. Видать, с Липовки вернулся с очередной ходкой вещей. Рубаха на нём тёмными пятнами пота пропиталась, но в глазах светилось удовлетворение от хорошо сделанной работы.

Я подозвал его:

— Петька, поди сюда! Скажи мне, ты когда в свою часть… таунхауса перебираться будешь?

— Таунхауса? — переспросил тот, недоумённо почёсывая затылок. — А, в часть избы! — Он потёр лоб, что-то прикинул в уме. — Барин, ну я ещё пару дней у Ильи поживу. Упахался что-то нынче — сил нет с сундуками да баулами возиться, таскать их туда-сюда. Спина, знаете ли, уже не та, что в молодости была.

— Ну и ладно, — кивнул я, хлопнув себя по коленям от облегчения. — Тогда пока Прасковья с Аксиньей эти дни твою часть дома займут. Ты же не против? А то бывший староста той ещё подлюгой оказался, а баб жалко.

Пётр аж брови вздёрнул, когда услышал, что Игнат уже бывший староста. В его глазах мелькнуло понимание — видать, и сам не раз страдал от поборов старосты в Липовке. Но мужик он был дельный, лишнего не стал спрашивать, просто кивнул, буркнув:

— Пусть живут, боярин. Места хватит, а порядочным людям всегда рад помочь.

И ушёл к брату, волоча за собой один из тяжёлых мешков.

Я же повернулся к Прасковье и сказал, стараясь, чтобы голос звучал ободряюще:

— Ну вот и нашлось вам жильё на пару дней! Идите в таунхаус — в часть Петькину. Там и топчан есть, и матрас, и даже мебель какая-то. В общем, жить можно, а переночевать уж тем более. А дальше разберёмся — что-нибудь придумаем.

Прасковья подняла на меня глаза, полные благодарности и неверия в такую удачу. Аксинья тоже выглянула из-под платка — впервые за этот вечер на её лице мелькнула слабая улыбка.

— Спасибо вам, барин, — прошептала Прасковья, низко кланяясь. — Дай вам Бог здоровья за доброту. Мы вам отработаем, не сомневайтесь — я и шить умею, и готовить, а Аксинья моя рукодельница ещё та.

— Да не о чём разговор, — махнул я рукой. — Идите, обустраивайтесь. А завтра утром ещё поговорим — посмотрим, как дальше жить будем.

Она, подхватив небольшой узелок — видимо, всё их нехитрое имущество — потопали к обновлённому дому. Я смотрел им вслед и думал: вот же заваруха, как сериал какой-то! Только отвернулся — а тут на тебе новый поворот, новый сюжет. Сначала с жильем решай, потом со старостой-вором, теперь вот приходится семьи разорённые приютать. А что дальше? Может, ещё и разбойники нагрянут, или пожар случится?

А Игнат, гад ещё тот — он ведь не просто воровал. Он и семью свою терроризировал, и всю деревню под себя подмял. Сколько ещё таких скелетов в шкафу у него найдётся? Надо будет с Фомой потолковать обстоятельно. Может, тот сможет как-то делишки Игната в Туле проверить — может, у того там целый склад всякого добра припрятан? А может, и долги какие имеются, или ещё хуже — связи с кем не надо?

Солнце уже почти почти зашло, окрасив закат в багряный цвет, словно кровь на снегу. Я подумал: ох и длинный же день сегодня выдался! Присел под яблоней, где ещё в обед Игнату разнос устроил, и прикинул обстановку. Эта деревня в плане стартапа — полное банкротство. Игнат воровал направо и налево, крестьяне еле-еле тянут лямку, урожаи скудные, хозяйство запущенное, а я — лишь барин с идеями из двадцать первого века, которые тут могут и не сработать вовсе.

Но ничего, завтра с Петром начнём что-то по мельнице решать. Дай Бог, получится наладить дело так, чтобы и мука была качественная, и доход приносила. А потом и торговлю с Фомой постараемся поставить на ноги — он мужик смышлёный, в людях разбирается. А Прасковью с Аксиньей тоже куда-то пристроим, найду им занятие по силам. Прасковья хозяйка опытная — может, кухней в доме заведовать будет, а Аксинья девка растет ладная, рукодельница, судя по словам матери. А Игнат — да пусть катится к чёрту, куда хочет! Лишь бы подальше от Уваровки.

Тут вдруг появилась Машка, неслышно подошла, будто тень, неся крынку кваса. Поймала мой взгляд и улыбнулась — опять эти ямочки, от которых у меня аж в голове всё переворачивается! Такая же точно улыбка была у той, другой Машки, из двадцать первого века. Даже морщинка у глаза точно такая же появляется, когда смеётся.

— Квасу принесла, — тихо сказала она, ставя крынку рядом. — День тяжёлый был, пить небось хочется.

Я уже и улыбку не прячу в ответ — да и зачем? И так все видят, что творится со мной при виде этой девушки. Она присела рядом на лавку, поправляя сарафан, и я почувствовал тот же самый запах чего-то неуловимо женского.

— Машенька, — начал было я, но она перебила:

— А правда ли, что Прасковью с Аксиньей к себе взяли? Народ говорит уж…

— Правда. А что такого? Куда им деваться-то? Вот только не к себе, а вон пока в танхаус определил, а там видно будет.

— Да ничего такого, — она склонила голову набок, точь-в-точь как та Машка, когда о чём-то думала. — Просто добрый вы. Не всякий барин так бы поступил.

Мы посидели в молчании, слушая, как где-то в траве стрекочут кузнечики, а из деревни доносятся последние звуки дня — лай собак, мычание коров, детский плач. Машка встала, взяла пустую крынку.

— Спокойной ночи, — сказала она и пошла прочь, оглянувшись на прощание.

Я завалился на топчан, но сон, зараза, не шёл. Всё как-то навалилось разом — и день сегодняшний, и мысли о завтрашнем, и эта проклятая загадка с моим попаданием сюда. Лежал, смотрел в потолок, где даже в темноте было видно, как паук плёл свою паутину — медленно, методично, будто мой бизнес-план для Уваровки.

Мысли крутились одна за другой, как белки в колесе. Кто я тут? Егор Воронцов, барин начала девятнадцатого века, или всё ещё Лёха из двадцать первого, что в пробках на МКАД матерился и мечтал о выходных? И главный вопрос — почему я тут? Как я тут оказался? Почему попал в тысяча восемьсот седьмой год, как в сериал или игру без кнопки «выход»?

Да ещё и история, как оказалось, не моя — вон Екатерина правит до сих пор, хотя должна была уже лет десять как почить. Зачем всё это? В чём суть?

Может, всё же я умер там, в Москве? Тогда, в метро, башкой стукнулся и помер там же, на месте? Да, скорее всего, так и было. А Машка моя, небось, плачет сейчас, пересматривая фотографии с нашего отпуска в Сочи. Там я ещё, помню, так сгорел, был красный как рак, а она всё хохотала да сметаной меня мазала по вечерам, приговаривая: «Ну что ты, как дурак, на солнце-то лежишь без крема?»

А тут — вон она, другая Машка, точная её копия. Те же ямочки, тот же взгляд такой, что прямо в душу залезает, да и характер один в один, разве что с поправкой на нынешнее время. То подмигнёт лукаво, то подколет ласково, как будто и вправду она — та самая. И от этого страшно и тошно одновременно, ведь пути назад нет, это я понимал. Жизнь там кончилась, а тут вот она, новая.

И что за жизнь такая? Уваровка с её покосившимися избами, с вороватым старостой да с крестьянами, что смотрят на меня как на диковинку заморскую. Ну ничего, надо жить дальше, надо поднимать деревню, строить мельницу, торговлю мутить, людям работу давать.

И с Машкой… чёрт, не сойти бы с ума от этого сходства. Судьба подкинула её как некий второй шанс или как подколку злую, чтоб я мучился, не зная — любить мне её за неё саму или за память о той, прежней?

Паук наверху всё плёл свою сеть, а я под эти мысли и самокопания уже проваливался в сон, когда вдруг дверь с треском распахнулась и в избу влетел Митяй, весь запыхавшийся, будто за ним не просто волки гнались, а целая стая голодных зверей. Грудь его ходила ходуном, капли пота стекали по лицу, в глазах горел азарт охотника, выследившего дичь.

— Барин! — зашипел он, сбиваясь с дыхания и едва сдерживая возбуждение. — Игнат, староста… он это… дождался, пока темно станет, взял лопату и стал красться к забору! И оглядывается так, будто вор какой-то… Он там сейчас!

Я подскочил с топчана, словно ужаленный — сон как рукой сняло. Сердце забилось часто и громко, кровь прилила к вискам.

— Вот ты, Игнат Салыч, и попался! — пробормотал я, натягивая сапоги и хватая кафтан. — Митяй, веди!

К счастью, ночь была лунной — полная луна висела над деревней как китайский фонарь, заливая всю округу серебристым светом. Пусть не как прожектор, но силуэты и даже очертания всего было видно достаточно хотя бы для того, чтобы не сломать себе шею, пробираясь в темноте.

Мы прокрались к огороду Игната, ступая осторожно, стараясь не хрустнуть веткой, не зацепить забор. Каждый шаг казался оглушительно громким в ночной тишине. Спрятались за сараем, и я почувствовал, как адреналин разливается по всему телу — давно я не испытывал такого волнения, такого ощущения настоящей игры.

Староста в это время, пыхтя как паровоз, орудовал лопатой в дальнем углу огорода, где грядки кончались и начиналась заросшая бурьяном земля. Работал он с остервенением, земля прямо летела во все стороны, будто он копал не простую яму, а искал клад самого Кощея Бессмертного.

Вдруг раздался звонкий металлический стук — лопата обо что-то твёрдое ударилась. Игнат замер, прислушался, оглянулся по сторонам, а потом нагнулся, присел на корточки и начал ковырять уже руками в вырытой яме. Было видно, что он напрягся, поднатужился, и наконец выдернул оттуда здоровенный глиняный горшок. Судя по тому, как он его поднимал — еле-еле, с видимым усилием — штука была неслабо тяжёлая.

«Ба, да неужели?» — пронеслось в голове. «Неужели и впрямь клад?»

Сердце заколотилось ещё сильнее. Я шагнул из тени сарая навстречу Игнату и нарочито спокойно скрестил руки на груди.

— Добрый вечер, Игнат Салыч! — произнёс я с ехидной усмешкой. — Между прочим, какая лунная ночь сегодня, не находишь? Прямо располагает к… огородничеству.

— Мать твою… — простонал староста.

Игнат замер как истукан, и даже в мягком лунном свете было отчётливо видно, что его глаза превратились в блюдца размером с печные заслонки. Горшок в одной руке, лопата в другой — картина маслом! Но недолго думая, зараза такая, он отбросил горшок на землю с глухим звоном, а сам замахнулся лопатой, целясь мне прямо в голову. Видать, собирался череп раскроить к чертовой матери.

— Ну сам напросился! — выдохнул я.

Спасибо айкидо, которым я в своё время четыре года занимался, пока сэнсей не сказал, что из меня толку никакого. Хотя что значит «никакого» — свой «кю» получил! Память сработала сама собой: шаг в сторону, лопата со свистом пролетает в каких-то десяти сантиметрах от моего уха. Тут же захват за запястье, рывок на себя — и Игнат, громко кряхтя и матерясь, летит носом в собственную грядку. Лопата падает рядом с глухим металлическим звуком.

Я заломил ему руку так, что тот взвыл как резаный, да ещё и прижал коленом к сырой земле. Как в каком-то боевике, ей-богу! Он дёргался, извивался, матерился на чём свет стоит, но куда там — мёртвая хватка.

— Митяй! — рявкнул я. — Верёвку тащи!

А парень, как будто заранее знал, что она понадобится — нарисовался с бечёвкой буквально через десять секунд. В два счёта мы Игната связали как рождественского гуся и оставили у сарая. Он пыхтел, плевался проклятиями и угрозами, но толку от этого было мало.

Утром я выспался, будто неделю не спал. Сон был крепкий, без снов — такой, какого я не помнил уже давно. Умылся ледяной водой из колодца, прогнав остатки дремы, и почувствовал, как тело наполняется бодростью. Вода была настолько холодная, что аж зубы свело, но именно это и требовалось — мозг заработал с кристальной ясностью.

Первым делом, конечно, пошёл к сараю Игната. Ещё издалека услышал шум голосов — не обычный утренний гомон, а что-то напряжённое, встревоженное. Там уже толпа селян, человек десять, стояли кружком вокруг связанного Игната. Все шепчутся, переминаются с ноги на ногу, но трогать не смеют — пусть и староста, но связанный. А про вчерашнее то уж все знают — вот и не трогают.

Игнат каким-то образом умудрился сесть. Сидит весь в пыли, борода в грязи, рубаха измятая и порванная. Глаза злые, как у волка в капкане, налитые кровью. Да ещё и орёт на всех, огрызается, брызгая слюной:

— Развяжите меня! Прокляну вас всех вместе, вместе с барином вашим! Сами себе же хуже делаете! Вот разберусь с ним — и увидите, кто здесь главный! Кому говорю — развяжите!

Голос его хрипел, срывался — видно, всю ночь не молчал. Мужики стояли вокруг него полукругом, словно зрители в театре, не зная, что делать дальше. Кто-то покрякивал, кто-то почёсывал затылок, но все поглядывали в мою сторону, ожидая.

Я неспешно подошёл, лениво, так, будто мимо проходил. Не торопился — пусть подождут, пусть напряжение нарастает. Крестьяне же, завидев меня, расступились, как волны перед носом корабля, глядя на меня, как на судью. Кто-то шепнул:

— Барин идёт!

— А чё он связанный-то?

— Тихо, дурак!

Я молча сделал пару шагов в сторону и поднял горшок — тот самый, что Игнат ночью в сторонку бросил. Глиняный, обычный, каких в любой избе дюжина найдётся. Развязал бечёвку, которой горлышко было перетянуто. Откинул тряпицу и, даже сам не заглядывая, показал односельчанам содержимое.

А внутри были монеты — серебро, медь и даже пара золотых сверху поблёскивала на утреннем солнце. В Уваровке, поди, и не каждый видел такое богатство. Золото особенно сверкало, переливалось, гипнотизировало взгляды.

Толпа разом ахнула, словно воздух из неё выпустили. Прасковья же, жена Игната, всплеснула руками и чуть не упала — еле ноги держали. Аксинья её за подол только дёрнула, придержала, шепча что-то успокаивающее на ухо. Лица у всех вытянулись — одни от удивления, другие от возмущения.

— Вот! — начал я, потрясая горшком и показывая всем его содержимое. — Вот что ваш староста насобирал, пока вы сено косили да оброк платили! Овёс в Тулу сплавлял, а деньги, что за него получал, себе в карман складывал! А вчера, когда его на чистую воду вывел, он, сукин сын, ещё и с лопатой на меня кинулся! Хотел, значит, барина пришибить, чтоб дальше воровать!

Голос мой крепчал с каждым словом, наполняясь праведным гневом. Мужики да бабы заохали, загудели, заговорили все разом. Степан аж сплюнул в пыль под ноги бывшему старосте — плевок получился меткий, прямо у сапог Игната. А Прохор, самый ворчливый из мужиков, пробасил своим густым голосом:

— Скотина он, а не староста! Сколько лет нас дурил!

Шум нарастал, толпа начинала кипеть. Кто-то уже сжимал кулаки, кто-то выкрикивал проклятия. Я поднял руку, утихомиривая толпу — движение получилось властное, как у настоящего барина.

— Игнат Силыч! — продолжил я, глядя на него, как на таракана. — Ты не просто вор, ты деревню обдирал, как липку! А ещё Сеньку, мужа покойного Прасковьи в лес на верную смерть отправил — за то, что она тебе приглянулась!

Игнат дёрнулся, хотел что-то сказать, но я не дал:

— Я б тебя князю сдал за воровство да покушение на барина, но вот знаешь — так сложилось, что воспитание не позволяет. Так что так уж и быть, сделаю тебе одолжение. Убирайся из Уваровки, чтоб духу твоего здесь не было! И если увижу хоть раз, даже случайно… — Я сделал многозначительную паузу, давая понять всю серьёзность угрозы. — Надеюсь, ты меня понял?

Игнат смотрел на меня с такой ненавистью, что, казалось, готов был сгореть от неё сам, лишь бы меня спалить. Но что он мог сделать, связанный, опозоренный перед всей деревней?

Он что-то промычал, но в глазах его был такой страх, как у крысы, загнанной в угол. Взгляд метался из стороны в сторону, ища поддержки среди односельчан, но встречал лишь отвращение и холодное презрение. Даже те, кто ещё вчера заискивающе кланялись перед ним, теперь отворачивались, словно от прокажённого.

Я кивнул Митяю, и тот развязал верёвки, стягивающие руки старосты. Пальцы его дрожали — то ли от холода, то ли от страха, то ли от унижения. Игнат, кряхтя и потирая запястья, разминая затёкшие конечности, медленно встал. Каждое движение давалось ему с трудом, как будто годы вдруг навалились на плечи свинцовой ношей. Отряхнувшись и не глядя на толпу — а толпа эта смотрела на него с таким выражением, будто он был последней тварью — побрёл к своей телеге, что так и стояла у избы, запряжённая заранее, словно он и сам чувствовал, что пора убираться восвояси.

Крестьяне какое-то время молчали, переваривая увиденное. Но потом я стал слышать шёпотки, сначала робкие, потом всё смелее: «Так ему и надо», «Пусть князю ноги целует», «Пусть боярину кланяется, что живым оставил». Голоса становились увереннее, злее — столько лет копившееся недовольство наконец вырвалось наружу.

Прасковья же сделала неуверенный шаг ко мне, всё ещё не веря в произошедшее. Лицо её было мокрым от слёз, но слёзы эти были не горькими — радостными, облегчения. Она шепнула едва слышно: «Спасибо, барин», — и ушла с Аксиньей, которая крепко держала мать за руку, боясь, что всё это окажется сном.

Мужики закивали одобрительно. Степан пробурчал: «Всё по справедливости, Егор Андреевич. Слишком уж вы по-доброму к нему отнеслись. Я бы за такие делишки…» — он не договорил, но по лицу было понятно, что наказание предложил бы куда более суровое.