Воронцов. Перезагрузка

Глава 19

Тут из-за угла выскочил запыхавшийся Митяй с плетёной корзиной в руках.

— Барин! — выпалил он, переводя дух. — Обед вам Аксинья принесла от матери! Там похлёбка густая, хлеб свежий, сало, квас холодный. Где ставить-то? А то, говорит, барин наш оголодает совсем, работает с утра до ночи.

И эта туда же.

Я очнулся, будто из сладкого сна вынырнул, и махнул рукой в сторону крыльца:

— Давай сюда неси, Митяй. — И после небольшой паузы, стараясь говорить как можно естественнее, спросил: — А ты это… Машку не видел случайно?

А он, зараза, только ухмыльнулся хитро и промолчал — мол, нет, ничего не видел, ничего не знаю. И корзину поставил как ни в чём не бывало, будто ничего необычного не происходило. Я думаю, может, на самом деле показалось? Может, от усталости или солнечного удара такое придумал себе?

Да нет же, чёрт возьми! Вкус её губ ещё оставался на моих, сладковатый, тёплый. И руки явственно чувствовали её тело под тонкой рубашкой — округлые плечи, тонкую талию, которую я буквально только что обнимал. Всё это было слишком реально, слишком осязаемо, чтобы быть плодом воображения.

Я тяжело сел на лавку, потряс головой, пытаясь прояснить мысли. Да нет, была же, в самом-то деле была! Не мог же я придумать такие подробности, такие ощущения. Открыл полотенце, которым была накрыта корзина, и сразу ароматы ударили в нос — домашний хлеб, ещё тёплый, с хрустящей корочкой. Отломил кусок, достал деревянную ложку из похлёбки и вдохнул глубоко — гороховый суп с дымком, точь-в-точь как батя в детстве варил в старой чугунной кастрюле.

Жуя всё это нехитрое, но сытное угощение, я смотрел на деревенскую жизнь, которая кипела вокруг. Мужики всё ещё стучали молотками возле таунхауса — видать, Пётр свою лепту активно вносит в обустройство, и правильно делает. Работа спорится, когда руки умелые и желание есть.

Прасковья вон с Аксиньей суетились во дворе возле своей избы — то ли бельё развешивали, то ли что-то другое по хозяйству. А вон и Пётр с Ильёй тащили тяжёлый сундук уже в новое жильё Петра — справляются вдвоём, хоть и нелегко им.

Да всё-таки удачное место себе бабка выбрала для дома. Прямо с крыльца всех видно, всю деревню как на ладони — кто куда идёт, кто что делает. Настоящая смотровая площадка получилась.

Но в голове всё-таки была одна назойливая мысль — Машка, её пухлые губы, её зеленые глаза с искорками. Тряхнул головой ещё раз, пытаясь отогнать видения. Но наваждение так и не проходило, крепко засев в голове.

Через час ко мне зашёл Пётр, довольно потирая натруженные руки и улыбаясь во весь рот.

— Барин, — начал он, — вещи, значит, как полагается в таунхаус перенёс. Илюха здорово помог, силёнка у парня есть. А вон сейчас жена с малыми всё разбирает по местам, раскладывает. Правда, я её отругал строго, чтоб тяжести не поднимала без нужды. Мы ж малого ещё ждём к осени. Так вот, барин, что дальше будем делать-то? Дело не ждёт же, я так понимаю.

— Молодец ты, Петька, — кивнул я одобрительно, — завтра с утра пораньше на Быстрянку пойдём, ещё раз всё хорошенько прикинем на месте. Нужно нам подходящий материал искать — брёвна ровные, доски. Может, пилы да топоры с собой возьмём, хоть часть заготовим сразу на месте. А сейчас, вон, давай пошли — чертежи покажу подробные. Вы же инструменты у Игната забрали?

— Забрали, конечно, забрали, — хмыкнул он удовлетворённо. — Прасковья всё отдала без разговоров, говорит: «Мне ничего этого не надо, а для барина ничего не жалко». Там и пилы добрые, и рубанки разные, и для кузницы всё добро есть. Я всё перетащил, как вы велели. Митяй помог — парень, хоть и молодой, а толковый.

— Ну, добро, — сказал я, поднимаясь с лавки, — тогда пошли, покажу, что у меня получается. И потом отдохнём до завтра как следует — завтра день тяжёлый будет.

Мы зашли в избу, я развернул парусину с чертежами на столе. Пётр наклонился над рисунками, внимательно разглядывая каждую деталь: колесо с лопастями, втулки, ось, редуктор.

— Всё оно вот вроде как понятно, — проговорил он задумчиво, водя пальцем по линиям.

— Так то оно так, да только на схемах пока. — Ответил я. — Осталось теперь всё это сделать руками, да чтоб работало как надо.

Пётр всё вглядывался в мои чертежи на парусине, будто это не схема водяного колеса, а карта сокровищ капитана Флинта. Его глаза, прищуренные немного от старания, бегали по линиям лопастей и втулок, а мозг, видать, уже прикидывал, как всё это вырезать и строгать, какой инструмент понадобится, где брать материалы.

Вопросы сыпались, как горох из дырявого мешка:

— Барин, а лопасти точно если гнуть не треснут? А втулки как смазывать будем? Дёготь-то не вытечет со временем? А если вал перекосит чуть-чуть, как шестерни будут держаться? И ещё — зубья на звёздочках какой глубины делать?

Я отвечал как мог, вспоминая сопромат и уроки физики, которые в школе казались абсолютно бесполезными. Вот оно, практическое применение теории!

— Гнуть, Петька, будем осторожно, не сильно, отмеряя угол точно. Можно будет попробовать под паром — распарим древесину, тогда гнуться будет легче. Но если не получится, то проще сделать внахлёст. Просто сделаем каждую лопасть из двух частей под углом, скрепим намертво. А дёготь смешаем с салом, с жиром растопленным — так смазка будет держаться дольше и не будет вымываться. Для вала нужно будет взять обязательно очень ровное бревно, без сучков и трещин. Металлом укрепим по всей длине — и не поведёт никогда. Получится всё, если не лениться и всё делать строго по чертежам, без самодеятельности.

Он кивнул, потёр подбородок мозолистой рукой, но сомнения в глазах всё-таки остались. Видать, привык к простым вещам — табуретки там, лавки, а тут механизм сложный. Ну ничего, инженер из 21 века и плотник из Уваровки, хотя он все-таки из Липовки, конечно, что не важно — горы свернут, если захотят.

— Слушай, Петь, — перебил я его размышления, — чето так жрать захотелось. Пошли похлебаем чего-нибудь, а то я с голоду сейчас чертежи эти жрать начну. Парусина небось на вкус как подошва.

Сели под яблоней, куда Митяй уже перетащил корзину с нехитрой снедью. Пётр, видать, у брата своего наелся раньше, только ковырял ложкой так, для компании, а я же проголодался, как после марафона — вон уплетаю за двоих, даже стыдно немного, потому что ел буквально недавно.

Между ложками Пётр заговорил снова, не оставляя тему:

— Барин, ты про акацию говорил для втулок? У нас её нет, не растёт в наших краях. Я вон у Фомы спросил вчера, он сказал, что в Туле найти сможет, так что если без неё никак, то найдём, но дуб у нас сколько угодно растёт. Есть ещё ясень — он тоже твёрдый, прочный, но колется легко, трескаться может под нагрузкой.

Потом он понизил голос, будто государственный секрет выдавал:

— А на шестерни… под Липовкой у меня морёный дуб есть припрятан. Мы, как в Тулу лет пять назад ходили торговать, у реки ночевали — по осени это было, и воды было мало в русле. И как-то пошёл я до ветру, увидел, что кусок дерева выглядывает из воды. Да не просто какая-то коряга, а гладкое, обработанное.

Пётр отложил ложку, глаза заблестели от воспоминаний:

— Я место заприметил хорошенько и на следующий год по лету туда сходил специально. Воды было больше после весеннего половодья, но я понырял с полчаса. И понял тогда, что там ладья целая затоплена. Не знаю, чья она и когда затонула, но таких конструкций я не видел никогда — и киль особенный, и крепления странные, — рассказывал он так, как будто сейчас был там.

— Так вот, — продолжал он, отламывая кусок хлеба, — борта у неё полностью сгнили за годы, истлели, а киль дубовый остался целёхонький. Сколько он на дне в иле пролежал, не знаю — может, триста лет, а может, и полтысячи. Но дуб в итоге получился морёный, чёрный как смоль. Он там и до сих пор лежит на дне, я его не трогал. Но если понадобится для дела…

Я аж ложку отложил, не веря своим ушам.

— Мореный дуб? Да это ж просто золото для мельницы! Петька, да ты гений! — Выдохнул я, представляя себе возможности. Мореный дуб — материал мечты любого мастера. Он на шестерёнки пойдёт идеально, на втулки, на самые ответственные узлы. Прочность у него что надо, и вода ему нипочём.

— Тяжёлый, небось? — спросил я, уже предвкушая трудности с транспортировкой.

— О, как чёрт! — хмыкнул Пётр. — Я было пытался выдернуть один чурбак, но не смог и на сантиметр сдвинуть. Это разве что телегой дёрнуть с парой лошадей, и то не уверен, что потянут.

— Ладно, — прикинул я мысленно объёмы работ, — хоть часть какую-то заберём. Может, на месте отпилим нужные куски? На ключевые узлы точно хватит, а остальное уже сделаем из обычного дуба.

Пётр кивнул, явно довольный похвалой, и собрался уходить. А над Уваровкой появились уже первые звёзды. Ох и засиделись мы за обсуждениями. Я проводил его долгим взглядом, размышляя о будущем. Вот он, главный мой инженер и мастер золотые руки. С таким помощником мельницу мы за месяц-полтора поставим, и будет она работать как швейцарские часы.

Тут в дом ввалился Митяй — уставший, как после трёхдневного покоса, но сияющий гордостью, словно медный самовар, до блеска натёртый хозяйкой.

— Барин! — выпалил он, тяжело дыша. — Мужики в этом таунхаусе вашем меня просто загоняли работой, но мы всё сделали как надо! Стены подновили, щели все заделали, печь новую сложили — такую, чтобы она на обе стороны работала, посередине стоит. А я ещё забор плёл весь день…

Митяй воодушевлённо замахал руками, рассказывая:

— Мужики все аж ахнули, говорят, что такого плетения даже в Туле, да что там — в самой Москве не сыщешь! Узор-то какой вышел, загляденье!

— Молодец, плетун, — хмыкнул я, искренне радуясь его энтузиазму. — Слово-то какое прижилось у нас — таунхаус! Скоро, глядишь, и всю Уваровку в город переименуем.

Митяй заржал от души, но тут разговор прервался — на крыльцо вышла Машка, неся очередную плетёную корзину, видимо, с ужином для нас. Пироги с яблоками, ещё тёплые, от которых шёл такой дразнящий дух, что слюнки потекли. И здоровенная глиняная крынка с парным молоком — аромат такой, что я чуть язык не проглотил, хотя вроде бы недавно и обедал плотно.

— Маш, — сказал я, отодвигаясь на скамье, — садись с нами, поужинаем вместе.

Она кивнула, улыбнувшись той самой улыбкой, от которой всё внутри переворачивалось. Опять эти искорки в её бездонных глазах, от которых у меня просто мозги плавились, и все разумные мысли разлетались прочь.

Митяй, было присев рядом на деревянную скамью, внимательно глянул на нас обоих, что-то понимающе хмыкнул и вдруг как испарился, будто деревенский домовой. Пробормотал на ходу что-то невнятное про то, что не забыть бы потом корзину забрать, и растворился в вечерних сумерках.

А мы остались вдвоём. Взяли по кусочку ароматного пирога, запили молоком. Но я больше смотрел не на еду, а на неё — на то, как отблески лунного света играют на её лице, как шевелятся пряди волос от лёгкого ветерка. Она же ловила мой взгляд и не отводила своего. В глазах её играли таинственные огоньки, как далёкие звёзды на бархатном небе.

— Маш, — сказал я, отставив глиняную миску с недоеденным пирогом, — иди сюда.

Поманил её к себе, и она, тихо хихикнув от смущения, пододвинулась ближе. Усадил её на колени, крепко обнял, прижался лицом к её волосам, вдыхая знакомый запах полевых трав и домашнего тепла. В этот момент я был, наверное, самым счастливым человеком на всём белом свете.

— Моя, — прошептал я ей на ухо, — никому не отдам.

И мы слились в долгом поцелуе — таком же бесконечном, как летний закат. Мир вокруг остановился, перевернулся, и остались только мы двоём. Её тепло, её сбившееся дыхание, её руки, что прижимали меня к себе с такой силой и нежностью одновременно, что всё остальное вокруг просто исчезло, растворилось в этом моменте.

Все вокруг закружилось, как в каком-то водовороте, но, черт возьми, эти шнуровки — кафтан, рубаха, её платье, сплошные завязки, как в какой-то дьявольской головоломке. Я дёргал их, чертыхаясь под нос, а Машка хихикала, наблюдая, как я чуть не запутался, как муха в паутине. Пальцы дрожали от нетерпения, узлы словно издевались надо мной. В итоге, психанув окончательно, рванул посильнее — чуть не порвал её подол.

— Да погоди ты, Егорушка! — смеялась она, но руки её тоже дрожали.

В итоге бросил и свой кафтан, и её одежду куда-то в угол — пусть лежат до утра. Машка, заливаясь смехом, шепнула:

— Егорушка, ну ты горе-барин совсем!

Я только ухмыльнулся в ответ, подхватил её на руки — лёгкая, как пушинка, как облачко летнее. И мы оказались на топчане.

Ночь была… Господи, как сон, который не хочешь забывать никогда. Её кожа мягкая, как дорогой шёлк, нежные руки обвивали меня, ласковые прикосновения сводили с ума. Мы тонули друг в друге, и каждый её вздох, каждый тихий шёпот отзывался где-то в груди сладкой болью.

Лунный свет лился через щели в ставнях, рисуя на её плечах серебряные узоры, а я смотрел и не верил, что это реальность — что мы здесь, что она настоящая, тёплая, живая рядом со мной. Мы любили друг друга то яростно, как будто бы завтра конец света и больше не будет никогда такой возможности, то медленно, замирая, как будто у нас целая вечность впереди и спешить некуда.

Её пальцы скользили по моей спине, оставляя невидимые следы огня, а я шептал её имя, как молитву, как заклинание. И она вторила мне, повторяла моё имя так нежно, что сердце готово было выпрыгнуть из груди. Мир просто исчез за пределами этого топчана — только мы, только она, её тепло, её сердце, что билось в унисон с моим.

Уснули мы только под утро, измученные и счастливые. Сплетённые, как лоза в том заборе, что делал Митяй. Засыпая, вдруг подумал сквозь дрёму: «Эх, судьба, ты закинула меня чёрт знает куда, но спасибо, что хоть одного не оставила».

Утро же встретило нас петушиным оркестром за окном, но я впервые за все эти дни не злился на горластых птиц. Машка спала рядом, её ровное дыхание щекотало мою шею, и я смотрел на неё как на самое настоящее чудо, спустившееся в мою жизнь.

Да… Вот теперь-то, вот это уже точно мой дом. Не просто крыша над головой, а настоящий дом — там, где она.

Аккуратно поцеловав Машу в макушку, я осторожно выбрался из её объятий, стараясь не разбудить. Она что-то пробормотала во сне, потянулась рукой туда, где только что лежал я, нащупала пустоту и недовольно сморщила носик. Ухмыльнувшись на эту милоту, я натянул рубаху и вышел на двор.

Сходил до ветра, умылся ледяной водой из колодца — холод пробрал аж до костей, как в армии на зимних учениях. Вода была такая студёная, что дыхание перехватило, а кожу словно тысячей иголок кольнуло. Но зато проснулся окончательно, голова прояснилась.

Входя в сени, поймал взгляд Машки — она стояла у печи, поправляя платок, который накинула на плечи, и смотрела на меня так, что я опять чуть не поплыл. Столько было обожания в её взгляде, такая нежность, что сердце ёкнуло. Но тут же, зараза такая, с лёгкой насмешкой выдала:

— Егорушка, а мне полей на руки, умыться же надо. Не один ты тут красавец.

Я хмыкнул, плеснул ей воды из ковша. Она, аж фыркая от холода, умылась, потом взяла и брызнула на меня остатками.

— Ах ты, бесстыдница! — засмеялся я, уворачиваясь.

— А то! — звонко рассмеялась она в ответ.

Мы вернулись в избу и оделись как следует. Машка достала корзину с остатками вчерашнего ужина — пироги с яблоками, молоко в глиняном кувшине, кусок мягкого хлеба. Неспешно перекусили, сидя на лавке у окна. Она прижималась ко мне, уткнувшись носом в плечо, и я чувствовал, как её волосы щекочут шею.

— Егорушка, — шепнула она, поднимая голову, — мне вчера так было хорошо. Так просто не бывает… А вон девки в деревне говорили, что мужики — они все такие фу, что просто нужно потерпеть и все. А мне… мне было очень хорошо.

Я обнял её крепче, прижал к себе — и прям не хотелось отпускать. Такая она была тёплая, родная, словно всю жизнь ждал именно её.

— Не бывает, — повторил я, целуя макушку, — но с тобой, видать, всё бывает. Ты у меня особенная.

— Правда? — тихо спросила она, заглядывая в глаза.

— Правда, — кивнул я. — Самая особенная на свете.

Тут в дверь постучали — робко, но тем не менее настойчиво. Машка тут же соскочила с моих колен, поправляя подол и разглаживая волосы, а я крикнул:

— Входите!