Воронцов. Перезагрузка

Глава 3

Митроха, вместо того чтобы прикинуться ветошью, вдруг расправил плечи:

— Да это ж земля боярская! Боярина Романова! — и, гордо кивнув на меня, добавил: — И между прочим, как раз вот боярский сын сзади!

«Ой, дурааак. Кто ж тебя за язык-то тянет, олух⁈» — я чуть не застонал вслух.

Душегубы переглянулись и заметно оживились.

— Дык это лучшее, чё могло случиться! — радостно оскалился щербатый разбойник. — Значить, и в сундуке не сено, да и в бауле чавой-то ценное найдётся.

— Слышь, барин, — подал голос третий, с перебитым носом, — ты не серчай. Мы тебя не тронем. Так, пощупаем малость, чё везёшь. Подать, значица, соберём за проезд.

— По нашей-то земельке, — добавил четвёртый с вилами, гнусно хихикнув.

Пока трое разбойников пытались изобразить из себя таможенников, один медленно обходил телегу с явным намерением зайти со спины. Я заметил манёвр, но виду не подал. Решил потянуть время.

— Послушайте, мужики, — сказал я спокойно, — я сын боярина. Если сейчас разойдёмся миром, сделаю вид, что ничего не было. Одумайтесь.

Разбойники заулыбались, переглядываясь.

— Слыхал, Хромой? — обратился один к главарю. — Барчук сказывает, чтоб мы адумались. А чаво думать-то? И так всё ясно! — и довольно загоготал.

— Дык это!.. мы ж то не со зла, — подхватил другой, криво улыбаясь. — Мы ж только малость поглядим, чаво у тебя. Может, сам и отдашь чаво? По доброй воле?

Из кустов напротив раздался тонкий голос:

— Дядя Хромой, а может, правда не надо? Вон там на дороге стража была…

Я повернул голову и увидел молодого парнишку, едва ли старше шестнадцати. Худой, с испуганными глазами — он явно не вписывался в компанию матёрых разбойников.

— Заткнись, Митька! — рявкнул главарь.

Понимая что ситуация накаляется, я спрыгнул с телеги и в этот момент тот, что зашёл мне за спину, замахнулся дубиной, целясь по голове.

Я, тот который Алексей, ещё в институте получил первый кю по айкидо — почти первый дан, между прочим — и сейчас интуитивно попытался применить один из базовых приёмов: уйти с линии атаки и, используя инерцию противника, швырнуть его на остальных.

Почти всё получилось, если бы не два казуса.

Во-первых, тело-то было не моё — ни гибкости, ни плавности движений. Хотя сила, надо признать, имелась.

Во-вторых, мужик оказался крепкий, стоял как вкопанный. Выходит, в удар особо не вкладывался — просто хотел слегка «тюкнуть по темечку».

Но всё же, дёрнув его за руку с дубинкой, я вывел нападавшего из равновесия и провёл стандартный котэ-гаэси — захватил запястье державшее дубинку и, выворачивая его, бросил его через разворот кисти. Тот завалился с диким воплем.

Те трое явно не ожидали, что их приятель вместо успешного нападения вдруг полетит на них. Чем я и воспользовался. Пока они соображали, что происходит, я подбил колено ближайшему из них — тому, что с вилами. Он тоже с воем повалился на землю, выронив своё оружие. От второго я ловко отскочил в сторону когда он замахнулся дубиной, а третий, с гнилыми зубами, бросился поднимать первого упавшего.

Я кружился вокруг них как волчок, стараясь держать всех в поле зрения. Габариты мужиков, конечно, впечатляли — каждый на полторы головы выше меня и раза в два шире в плечах. Но двигались они с грацией беременных коров, каждый замах дубиной телеграфировали заранее, будто давая мне время подготовиться. Против такого даже неповоротливое тело Егора оказалось в выигрыше.

— Держи его, леший! — орал главарь, пытаясь ухватить меня за сюртук.

— Руку! Руку сломал, ирод! — взвыл его подельник, когда я перехватил его запястье и резко вывернул.

Через минуту трое из четверых выбыли из строя: у двоих скорее вссего переломаны кисти рук, у третьего выбито колено. Они катались по земле, воя от боли и поминая всех святых вперемешку с грязными ругательствами.

Митроха, видя, что шансы неожиданно переместились на нашу сторону, проявил завидную сообразительность. Выхватив откуда-то из-под сена небольшой топор, он подкрался сзади к Хромому и коротко, без замаха, тюкнул его обухом по затылку. Главарь рухнул, как подкошенный.

— Надобно связать душегубов да боярину сообщить, — сказал Митроха деловито, будто каждый день разбирался с разбойными шайками.

В этот момент из кустов вышел тот самый парнишка — без оружия, с расставленными в стороны руками.

— Не губите, батюшка, — дрожащим голосом попросил он. — Я не хотел с ними идти. Они меня силой заставляли…

Я повернулся к Митрохе:

— Бери коня, скачи к боярину. Одна нога тут, другая там. Только свяжи их хорошенько сначала. А я тут подожду, с предводителем душегубов пообщаюсь.

— Кто предводитель-то? — не понял крестьянин, озадаченно глядя на бесчувственного Хромого.

— Так вот же он, — сказал я, кивнув на парня.

Тот побледнел так, что, казалось, вот-вот грохнется в обморок.

— Я? Нет! Нет, батюшка, это неправда! Это Хромой, он главный! Я просто… я…

— Ты-то откуда здесь взялся? — перебил я его, внезапно осознав, что этот разговор может оказаться куда информативнее всех моих расспросов Митрохи. — Говори, если жизнь дорога.

Парень сглотнул, явно соображая, стоит ли врать или лучше сказать правду. В его глазах читался тот особый сорт страха, который бывает только у людей, случайно оказавшихся не в то время и не в том месте — я сам испытывал нечто подобное, когда очнулся в теле Егора.

— Я… я из Высоких Прудов, — наконец выдавил он. — Сирота я. У тётки жил, да только она померла по зиме. Работы нету, есть нечего… На большак вышел, думал, в город подамся. А тут они, — кивок на разбойников, — прибились. Говорят, кормить будут, денег дадут, только помогай нам малость… А как понял, чем промышляют, уйти хотел. Так Хромой сказал — только через его труп. Убьёт, говорит, ежели сбегу.

Я вздохнул. История банальная до зубовного скрежета: голодный сирота связался с бандитами от безысходности. Не то чтобы я сильно ему сочувствовал, но какая-то часть меня понимала его положение.

— Ладно, — сказал я, наблюдая, как Митроха споро вяжет разбойников. — Давай, подходи, не трону. Пока. Лучше расскажи, что там в твоих Высоких Прадах такого, что ты решил уйти оттуда?

— Так, а чего там? Тетка как померла, так староста и сказал, что-либо иду как мужи работать на деревню либо чтоб виметался, ему мол дармоедов не надо. Я и пошел. Да только… не поспевал за ними. Сначала те молчали, а потом дядька Дима взял да сказал, что меньше всех работаю. А я старался, из шкуры лез.

— И что дальше было?

— А дальше староста сказал, что дом то вовсе и не тётки моей, а жила в нем, пока податок уплачивала. А я выходит и не могу его уплачивать. А я просился к старосте работать. Я и читать умею и считать.

— Грамоте обучен?

— Да не. Просто умею.

— А что в мире делается, знаешь? А то давно я из дома не выбирался, новостей не знаю.

Митька замялся, переминаясь с ноги на ногу, словно ему неловко было стоять перед барином — пусть даже и его подельники уже обезврежены.

— И… с чего начинать-то? — наконец выдавил он, комкая в руках потрёпанную шапку.

— Для начала представься, — предложил я. — По-человечески, а не как в разбойной шайке.

— Митька я, — буркнул парень, глядя куда-то мимо меня. — Митькой и кличут.

— Дмитрий, значит, да? — уточнил я.

Парень замотал головой, словно я предложил ему что-то непристойное:

— Не-е, боярин, Дмитрием меня не кличут. Митька, так всегда звали. Батюшка до крещения не дожил, а матушка… — он запнулся, — словом, Митька я.

— Ну, Митька так Митька, — кивнул я. — Давай, расскажи, что знаешь. Что в деревнях творится?

— Так что рассказывать-то? — он пожал плечами, но глаза его вдруг оживились, будто кто-то поднёс огонь к промасленному фитилю. — Беда у нас, боярин, неурожаи большие, третий год кряду. Подать большу́ю платим, тягло тяжкое. Староста в Высоких Прудах уж который месяц волком воет — жаловался намедни, что ничего не останется на засев на следующий год. А не засеешь — и вовсе с голоду помрём. А сам приворовывает.

Я оценивающе посмотрел на парня. Информации с такого болтуна можно получить немало — умеет же судьба подкидывать нужных людей в нужный момент!

— Слушай, Мить, а ты Уваровку такую знаешь? Деревушку.

— Дак конечно, знаю, — он даже фыркнул, словно я спросил его, знает ли он, что солнце на востоке встаёт. — То ещё захолустье! Староста ихний, как к нам ходит за солью аль дёгтем, всё жалуется.

— На что жалуется?

— Да уйти всё хочет. Говорит, деревня заглохла совсем. Боярин-то прежний, что Уваровкой владел, помер давно, а новый носу не кажет. Избы гниют, скотина дохнет. Как зима — так думают, переживут аль нет.

— Ну вот и славно, — кивнул я, принимая решение. — В общем, так, Митроха, скакать никуда не надо, а берёшь гавриков, да и топай себе обратно к батюшке моему. А меня вот Митька проведёт, раз он дорогу знает.

— Эх, — вздохнул Митроха. — Лошадка то одна, а груз тяжелый.

Мы с Митькой подошли помочь. Сначала, взялись за тех, кто не мог идти сам. Взвалили их на лошадь, словно мешки с картошкой. Митроха связал им через живот лошади руки и ноги, чтоб не попадали. Двух других, у которых были сломаны кисти он привязал к седлу, достав веревку из телеги. Перекрестился зачем-то, да и отправился в обратный путь.

Я же продолжил расспрос Митьки. Тот, слово за слово, разошёлся — будто плотину прорвало. Начал рассказывать, что стало много разбойников, особенно на дорогах.

— Народу деваться некуда, боярин, — говорил он, жестикулируя так, словно пытался нарисовать в воздухе карту губернии. — Кто с земли бежит, кто из острогов вырывается, кто от рекрутчины хоронится. Вон, намедни к нам в деревню заявились ночью какие-то, всю скотину перерезали. А до этого на Покров целый обоз с купеческим товаром под Озерками перехватили, всех до единого положили. Такая страсть была — люди боялись вёрст на десять вокруг из домов выходить!

— А у нас как — доедем до Уваровки то? — спросил я, мысленно прикидывая что еще может случиться по дороге.

Митька лишь кивнул, отмахнулся рукой и продолжил рассказ:

— Вот недавно — в Волчьем яру — трактирщика-немца всей семьёй вырезали. Даже девчонку малую не пожалели… — перекрестился, зажмурившись, словно видел эту картину перед глазами. — Говорят, беглые каторжники шалят. А по зиме — возле Сухого моста — целый санный поезд разграбили, что из столицы с товаром шёл. Десять человек охраны положили, а товару на три тыщи рублей увели! Купец, сказывают, умом тронулся с горя.

Я слушал, понимая, что мой путь до Уваровки, похоже, не будет лёгкой прогулкой. Митька же, распалившись, перешёл на внешнюю политику:

— А на южных границах, в государстве-то нашем, набеги продолжаются, — говорил он с таким видом, словно сам недавно вернулся с дипломатических переговоров. — Басурмане шалят, людей уводят. Мой двоюродный брат, Фёдор, в третьем годе под Ростовом в кабалу татарскую попал. Насилу выкупили, двести рублей собрали всем миром!

— А в городах что? — спросил я, пытаясь построить в голове картину этого параллельного мира.

— В городах порядки ужесточились, — Митька понизил голос до шёпота, хотя вокруг не было ни души. — Просто так уже не подойдёшь, особливо к казённым зданиям. Если на рожу не вышел — могут документы спросить на проверку. А не дай Бог, найдут чего запретное — секут нещадно! Вон, Кузьму-сапожника из соседнего села забрали в часть за то, что пьяный песни непотребные орал. Так он неделю в каталажке сидел, да ещё потом двадцать плетей получил.

Я решил перейти к более важному вопросу:

— А про государыню нашу Екатерину Алексеевну что слышно? Правда, что болеет?

Митька понизил голос, словно опасаясь, что его услышат шпионы, спрятавшиеся за каждым деревом:

— Истинная правда, боярин! Ноги у неё отниматься стали, — он сделал страшные глаза. — Но… — тут голос его упал до шёпота, — последние полтора десятка лет у неё появился новый лекарь. Мудрёный такой, сказывают, не нашенский. И лечит не как все прочие — ни пиявок, ни кровопусканий, а какими-то зельями да притирками заморскими. Поговаривают, что он то ли чернокнижник, то ли масон какой…

— Масон? Что ты такое несёшь? — удивился я.

— Дак не я это, боярин! Люди сказывают, — заторопился Митька. — Болтают, что с тех пор, как этот лекарь матушку-царицу взял в оборот, стала она после хворей быстрее оправляться.

— Что ещё знаешь? Что в мире творится?

— Дык это… В Польше волнения были, — Митька почесал затылок. — Бунтовали поляки-то. Говорят, что к нам собирались идти, но казаки наши их шибко потрепали — три тыщи одних убитых! Так, сказывают, по тракту кровь текла, пока дожди не пошли видно было. А Суворов-то наш, Александр Васильич, так разъярился, что велел всех пленных пороть, а предводителей на колы сажать. То давно уже было, но с тех пор поляки тихие стали, как мыши.

— А что с престолонаследником нашим? С Павлом Петровичем?

— Он сейчас самый первый помощник Екатерины Великой, — тут голос Митьки стал особенно серьёзным. — Она хворает крепко, и часть власти перешла в его руки. Он войском занимается, казной ведает. И что сказать — жёсткий он, Павел-то Петрович! Многих бояр, что при матушке-царице в фаворе были, разогнал. А кой-кого и под суд отдал за казнокрадство. Готовится, как говорят, к возможной войне с французами.

— С французами? — удивился я. — Почему?

— А Бог его знает, боярин! Я ж тёмный человек, почти не грамотный. Только болтают, что у них там революция случилась — царя своего сбросили. А теперь и до нас добраться хотят, чтоб и наши бояре того… без голов остались.

Я внимательно вслушивался в рассказ Митьки, пытаясь составить в голове картину. Ход истории здесь явно сильно отличался от того, что я знал из учебников.

— Вы, стало быть, в Уваровку направляетесь? — переспросил Митька, заметив, что я задумался. — Дорогу-то я знаю, провожу, тут можете быть уверены.

Я кивнул, осматривая поваленное дерево. Ситуация с разбойниками могла закончиться куда хуже, но теперь у меня появился неожиданный проводник. И, похоже, источник бесценной информации об этом чудном мире, в который меня занесла судьба.

— Ладно, Митька, рули к Уваровке, поговорить и в дороге можно. А там, глядишь, и до Уваровки моей доберёмся.

Митя со знанием дела обошел телегу, поправил завязки на упряжке лошади. Оглядевшись, я указал на брошенные вилы и дубинки душегубов. Митька кивнул и принялся укладывать их в телегу — в хозяйстве пригодятся. Уложив так, чтоб не мешали в дороге, и мы тронулись в путь.