Вершина Мира

Глава 21

Шторм встретил нас так, будто гора решила взять реванш. Ветер выл, как зверь, срывая палатки за нашими спинами, и швырял нас в снег. Мы шли вниз цепочкой — я впереди, за мной Фомин, потом Анг, Норсон и остальные шерпы. Видимость — не больше пяти шагов. Снег летел горизонтально, обжигая лицо ледяными иглами. Лампы давно погасли — свет все равно не пробивал эту белую стену.

Каждый шаг был как бой. Ледоруб — вбить, ногу — поставить, тело — перенести. Верёвка между нами натягивалась и снова провисала. Я слышал, как где-то позади кто-то срывается — короткий крик, треск, и снова тишина, только вой ветра. Сердце обрывается — потом голос Анга, глухой, уставший, но дарящий надежду:

— Всё в порядке! Идём!

Мы шли вслепую, ориентируясь на старые флажки, которые снег уже почти похоронил. Иногда я находил их руками, когда пальцы натыкались на обледеневшую ленту. Иногда — по памяти: на этом участке тропа делает изгиб, там — ледяной гребень, чуть правее — трещина. Но сейчас всё было не так. Всё исчезло под новой бурей.

Через час спуска ветер ударил, с другой стороны. Гребень, по которому мы шли, начал осыпаться — целые куски настов летели вниз, в туман. На этом участке нужно было спускаться вниз, и мы расцепили страховку, и поэтому чтобы удержаться на месте, мы с Фоминым бросились на снег, вцепившись ледорубами в лёд и камень. Один из шерпов не успел — его силуэт мелькнул на краю и исчез в молоке. Ни крика, ни звука. Только ветер, и обрыв, глотнувший человека, как горсть снега. Я замер, глядя вслед погибшему шерпу. Погибшему, это без сомнений, даже если он и пережил падение, помочь мы ему ничем не сможем. Я не помнил его имени, но он был частью моей команды, и у меня кольнуло от тоски сердце. Первая потеря, и тогда, когда мы уже на финишной прямой, совсем не далеко от спасения!

— Идём! — крикнул я, перекрывая шторм. — Быстрее вниз!

Мы начали спускаться на верёвках, используя старые анкеры, которые ставили ещё на подъёме. Некоторые пришлось заново забивать — старые вырывало порывами ветра. Металл был такой холодный, что даже через рукавицы кожа к нему липла.

Фомин держался молодцом, хотя я видел — его глаза стекленеют, движения становятся вялыми.

— Арсений, держи дыхание ровно! Не думай о руках, не думай о ногах, просто иди! — кричал я, но он уже не слышал. Всё внимание — на спуск, на шаг.

У подножия гребня мы остановились — дальше идти было невозможно. Поток ветра выдул снежный мост через трещину. Пришлось искать обход. Я отправил Анга и одного шерпа влево — они ползли по склону, цепляясь кошками за лёд, пока мы страховали их. Минут через двадцать они нашли место, где можно было перебросить верёвку. Мы шли по ней, по одному. Под ногами будто хрустел воздух — так тонко натянулась ледяная корка.

Когда трещина осталась позади, я понял, что пальцы рук больше не чувствую. Ладони — словно деревянные, лицо жгло, губы лопнули. Дыхание стало тяжёлым, грудь сжимала стальная лента.

— Ещё немного! Лагерь близко! — кричал Анг.

Он теперь шёл первым, нес посох с прикреплённой тряпкой, как знамя — единственный наш ориентир во тьме. Когда наконец из-под снега показалась вершина палатки второго лагеря, никто не проявил ни каких эмоций — сил радоваться у нас уже не осталось.

Я вглядывался в снежную пелену, там едва угадывались под слоем снега очертания палаток. Вторая площадка! Мы почти дошли.

Но радость длилась секунды. Сквозь вой ветра донёсся низкий, глухой гул — сначала будто из недр горы, потом всё громче и ближе. Земля под ногами дрогнула. Воздух стал густым, как вода.

— Лавина! — закричал кто-то, но крик утонул в реве.

Мы увидели, как из-за гребня, метрах в ста выше лагеря, сорвалась белая волна — сначала узкая, потом растущая, как взбесившееся море. В секунды она захлестнула склон.

Палатки взлетели в воздух, как тряпичные игрушки. Снежный поток ударил с силой пушечного залпа, сметая всё на своём пути.

— Назад! Ложись! — крикнул я, вжимаясь в снег.

Мир исчез. Только рёв, холод, и ощущение, будто кто-то придавил грудь всей массой горы. Снег бил по спине, по голове, рвал одежду. Казалось, всё кончено. Потом — тишина. Долгая, вязкая.

Я вынырнул из снежной каши, задыхаясь, выдирая себя наружу. Вокруг — ничего. Где был лагерь, теперь лежала гладкая белая плита. Ни палаток, ни людей. Только обломок мачты, торчащий под углом.

— Вилли! — заорал я, не узнавая собственного голоса. — Вилли! Анг!

Ответа не было. Лишь ветер стонал над горой. Фомин, окровавленный, подполз ко мне, выплевывая розовый снег изо рта:

— Там всё смело… я видел… — он не договорил.

Впереди снег вспух горбом, а потом из-под него показалась голова Анга. Шерп выбирался из снега тяжело, как медведь из берлоги после долгой спячки. С виду шерп никак не пострадал, только его налитые кровью глаза блестели безумным блеском. Я обернулся назад и не увидел больше никого. На склоне мы остались втроем. Позади нас, там, где шли оставшиеся шерпы и капитан Норсон, из снега торчала только страховочная верёвка.

Не говоря друг другу и слова, мы втроём — я, Фомин и Анг — начали рыть снег руками, ледорубами, всем, что было. Снег спрессовался, как камень. Каждый сантиметр давался с боем.

Через минуту откопали Норкса, капитан был жив и даже в сознании, только его правая рука висела безжизненно, явно сломанная. От шока Норсон не чувствовал боли, он судорожно хватал воздух перекошенными, синими губами. Оставив капитана приходить в себя, и ориентируясь по страховке, мы тут же приступили к дальнейшим раскопкам.

Все шерпы нашей группы выжили, только последний, замыкающий был без сознания, пролежав под снегом дольше всех. В себя я его привел совсем не медицинскими методами. Нашатыря или чего-то подобного у меня под рукой не было, и я хлестко надавал ему пощёчин, ладонью в заледенелой перчатке. Заметив признаки возвращающегося сознания, я развернулся и на предельной скорости бросился к тому месту, где недавно стоял наш лагерь.

Почти час мы рыли снег, не обращая внимание на творящуюся вокруг снежную вакханалию. Используя обломки шеста от флага как лавинный щуп, и ориентируясь по памяти, мы пытались откапать погребенных под лавиной товарищей. Под снегом находили обрывки палаток, кухонные ящики, одеяла. Время тянулось бесконечно. Через двадцать минут спасательных работ послышался крик Анга:

— Здесь что-то есть!

Мы бросились к нему. Из-под снега показался мешок — под ним человек. Шерпа Тензин. Он дышал! Слабое, едва ощутимое движение груди. Мы откопали его полностью, растёрли, влили глоток спирта из фляги. Он открыл глаза и прошептал:

— Свет… потом… темнота… и вдруг гора упала…

Больше он ничего не сказал. Мы уложили его в уцелевшую часть палатки, включили кислород. Но через час он умер — тихо, будто заснул.

Вилли мы наш минут через сорок. Он лежал лицом вниз, глаза открыты, но пустые. Рядом — два шерпа, сросшиеся в ледяном объятии. Их завалило мгновенно — они даже не успели вытащить головы из палатки.

Мы стояли над ними молча. Слёзы замерзали, не успев скатиться. Анг, не говоря ни слова, сложил ладони и прошептал молитву. Ветер подхватил её, унёс вниз, туда, где острыми ледяными клыками оскалился ледопад. И будто услышав его молитвы, порывы ветра вдруг стали слабее, снег, ещё минуту назад летящий горизонтально, и зло жалящий лицо, вдруг повалил с неба медленными, густыми хлопьями.

Когда ветер стих, вокруг лагеря стояла жуткая, звенящая тишина. Ни одного движения. Вторая площадка была уничтожена полностью. Из стоящих там палаток уцелела половина одной.

Мы остались на голом льду, среди обломков. Ни еды, ни топлива, ни укрытия от непогоды.

— Надо уходить, — сказал я хрипло. — Здесь нам оставаться нельзя. Переждем ночь и сразу вниз!

— Нельзя бросать тела, — возразил Фомин.

— Мы не бросаем, — я кивнул. — Мы вернёмся. Если сами выживем. Передохнём немного, и уходим!

Мы отошли подальше от останков второго лагеря и лежащих там трупов и соорудили импровизированное укрытие из обломков ящиков и полога порванной палатки. Завалили его снегом, сделали маленькое отверстие для выхода дыма и попытались зажечь газолиновую лампу, которую использовали для освещения — но фитиль не горел. Тогда Анг не говоря и слова ушел к месту где мы положили своих погибших товарищей, и вернулся назад со срезанной с тела Вилли курткой. Он разорвал её на лоскуты и поджог, и мы разогрели немного снега, чтобы получить воду.

Ночь прошла в полудрёме. Холод был такой, что наша промокшая от растаявшего снега и пота одежда звенела, как железо. Мы сидели, прижимаясь плечами, и слушали, как трещит склон — гора двигалась, дышала, словно предупреждала: ещё не всё.

Под утро я выбрался наружу. Снег осел, и впервые за долгое время над нами показались звёзды — холодные, равнодушные.

Я посмотрел туда, где был лагерь, где лежали Вилли и погибшие шерпы. Вчера гора забрала свои первые жизни, почувствовала человеческую кровь и, как настоящий людоед, она на этом не остановиться. Ещё сотни альпинистов погибнут на её склонах, пытаясь подняться на вершину, или спуститься с неё. Со временем, её склоны превратятся в кладбище и будут усеяны телами несчастных, которым не повезло. Их даже невозможно будет оттуда убрать, никто не будет рисковать живыми, чтобы спасти мертвеца. Некоторые из трупов даже станут ориентирами на пути к заветной цели. Но не наши товарищи!

— Простите, ребята, — сказал я тихо. — Мы сделаем всё, чтобы вы не пропали зря.

Когда солнце поднялось, мы начали спуск. Тяжело, медленно, через разбитые лавиной участки. Первые сотни метров вниз дались тяжело. Склон после лавины представлял собой сплошное месиво из перемолотого снега, льда и обломков оборудования. Тропа, по которой мы поднимались всего несколько дней назад, исчезла полностью. Казалось, гора стерла память о нас, как следы на снегу.

Мы шли медленно, осторожно проверяя каждый шаг. Капитана Норкса пришлось обвязать верёвками и вести между двух шерпов, как ребёнка. Его правая рука была плотно зафиксирована шинами из обломков флага и ремней, но каждая кочка, каждый рывок верёвки отзывались на его лице судорогой боли. Он не жаловался — только время от времени тихо стонал и сжимал зубы, чтобы никто не услышал.

Фомин шёл рядом, подстраховывая, проверяя карабины. Сам он выглядел плохо — лицо осунулось, губы растрескались, глаза воспалены от ветра, но упорно продолжал идти. Я шёл впереди, пробивая путь ледорубом, проверяя наст и отыскивая старые отметки. От былых перил и лестниц мало что осталось: верёвки порваны, опоры обледенели, а лестницы сдвинуло и перекосило лавиной.

Перед ледопадом нас ждала первая серьёзная преграда. Огромные глыбы льда, что ещё вчера стояли неподвижно, теперь легли хаотично, перегородив дорогу. Некоторые трещины ушли в пустоту, и из них доносился гул воды. Под нами жила гора — дышала и скрипела.

— Придётся прокладывать новый ход, — сказал я, втыкая ледоруб в кромку. — По старым мостам нельзя, всё нестабильно.

— Мы не успеем до темноты, — ответил Фомин.

— Значит, не будет темноты. Будет работа, пока не спустимся, — сказал я.

Мы начали по сантиметру прокладывать путь. Анг шёл первым — лёгкий, как тень. Он забивал ледобуры, проверял прочность ступеней. Я следовал за ним, крепил перила. За мной шёл Фомин, потом Норкс, которого двое шерпов спускали на верёвке, буквально сантиметр за сантиметром. Иногда капитана трясло от боли, но он всё равно пытался идти сам, отказываясь от помощи.

— Капитан, не геройствуйте, — сказал я, придерживая его. — Сейчас от вашей храбрости никому легче не станет.

— Если я упаду, не тормозите, идите без меня — хрипло ответил он. — Одним трупом на горе будет больше, и всего-то. Вы сами едва идёте, если погибните из-за меня, никому лучше не будет.

— Молчите, сэр, — сказал Анг. — На этой горе такие слова зовут смерть.

К полудню небо начало проясняться. Сквозь туман пробилось солнце, и ледопад блеснул, как хрустальный лабиринт. Это облегчило путь, но одновременно сделало его опаснее: под лучами верхний наст подтаивал, и трещины начинали «дышать». Один раз под Фоминым ушла ледяная кромка — он успел повиснуть на верёвке, но ногу сильно ударило. Ещё немного — и его пришлось бы нести, как Норкса.

Самым страшным был участок, где старый снежный мост над трещиной провалился. Мы соорудили переправу из двух лестниц, найденных среди обломков. Я первым переполз по ней, ощущая, как каждая перекладина жалобно поскрипывает. Снизу тянуло ледяным дыханием бездны. Потом переправляли капитана — его пришлось буквально спустить, подвесив на верёвках, как груз. Один из шерпов соскользнул, но Анг успел схватить его за страховку. Верёвка натянулась так, что обожгла ладонь, но выдержала.

Когда мы добрались до нижней террасы ледопада, солнце уже клонилось к закату. Ветер стих, и стало слышно, как где-то внизу шумит река Кхумбу. До базового лагеря оставалось всего ничего — полтора часа пути. Но эти полтора часа были хуже всех предыдущих: мы шли по раскисшему снегу, вязли по колено, срывались, падали. Капитана тащили вдвоём, сменяя друг друга.

И вдруг — огонь. Сначала точка, потом вспышка, потом ещё одна. Ракета! С базового лагеря нас заметили. Издалека донёсся раскат ружейного выстрела — условный сигнал, подаваемый каждые пять минут. Мы ответили ракетой из последнего патрона.

Последние метры шли почти ползком. У ног уже был знакомый тёмный камень морены, и я впервые за много дней ощутил запах земли — не снега, не льда, а настоящей земли.

Нас встретили несколько человек из нижней группы: два гуркха, чиновник Раны и носильщики. Они подбежали, подхватили Норкса, помогли Фомину. Когда я спустился последним, кто-то сунул мне в руки кружку с горячим чаем. Я не чувствовал вкуса — просто стоял и смотрел вверх, где в облаках терялась вершина.

Там, наверху, осталась почти половина нашей команды.

Гора приняла их, а нас отпустила — не из жалости, а просто потому, что насытилась.

— Всё, — сказал я тихо. — Спуск окончен.

В себя мы приходили два дня, отлёживаясь в палатках и леча обморожения, ушибы и ссадины. Радости от покорения Эвереста не было, в лагере царила траурная атмосфера, гибель товарищей омрачила победу над горой. Я чувствовал себя погано, как в физическом, так и в моральном плане. Стоила эта гора стольких жизней? Нет, не стоила. Вилли был молод и полон сил, он даже не успел жениться и оставить потомство, у шерпов тоже остались семьи, и теперь о них некому позаботиться. Мы конечно заплатили им за риск, но ведь деньги скоро кончаться, и тогда их дети возможно будут голодать, если не поможет община. Сейчас нет страховок и выплат от государства в Непале, большинство из них потеряли не только кормильца, мужа, сына или брата, они потеряли надежду на будущее. А гора… а что гора? Она как стояла, так и будет стоять веками, и от того, что на её вершине кто-то был, никому не холодно и не жарко.

На третий день погода дала короткое «стеклянное» окно — холод до звона и сухой, колкий воздух. Этого хватило, чтобы выполнить обещанное. Мы собрали группу для выноса тел и Анг повёл её наверх. Я тоже шёл с группой, хотя ещё и не восстановился после спуска. Я попросту не мог остаться в стороне. Шли молча; след лавины подмерз и превратился в стеклянную плиту. Было страшно и жутко возвращаться туда, где мы едва не погибли.

На месте второго лагеря всё было так же, как и в день нашего ухода. Выглаженная снежная плита, на которой остались следы наших раскопок и ряд из тел, накрытых обрывком палатки.

Тела заворачивали в парусину и стягивали ремнями. На каждого — по отдельной верёвке; под головами — мешки с обрывками разбитого снаряжения, чтобы не било о ступени. Там же, у разрушенного лагеря, Анг провёл короткую пуджу: горсточка риса на ледяной плите, масло из крохотной лампады на фитиле из шерстяной нитки, ленточка-лунгта на древке ледоруба. Мы сняли рукавицы и стояли с непокрытыми головами, пока ветер не сорвал слова молитвы вниз, к ледопаду.

Спуск с телами через ледопад стал отдельной эпопеей. Там, где мы легко проходили налегке, приходилось заново оборудовать крепления и мосты для переноса нашего скорбного груза. На самых сложных уступах делали «сани»: подвешивали носилки на двух параллельных верёвках и, перестёгиваясь, спускали по ступеням сантиметр за сантиметром. Дважды верёвку прихватывало в замёрзшие борозды — спасали оттяжки и запасной ход, натянутый «вверх ногами» к старому буру.

К вечеру мы добрались до базового. Гуркхи поднялись навстречу и взяли носилки на плечи. Вышедший нас встречать Фомин перекрестился, шерпы читали молитвы. На краю лагеря мы разметили место временного погребения: на морене, у каменной гряды, где ветер меньше добирается. Для шерпов сложили чортен-курган из серых камней, вставили в трещины по лунгте, и Анг начертал на ровной плитке чётким, твёрдым почерком их имена и деревни. Для Вилли — из древка и железного полоза сделали крест; у подножия — жестянка с запиской: имя, дата, обстоятельства. Это было временно, но верно: в Катманду его заберут в миссионерское кладбище — так решили единогласно, и чиновник Раны, что стоял в стороне с опечатанным мешком для документов, кивнул: позволение будет.

На четвертый день мы закрыли экспедицию. Закрыть — значит разобрать свой след так, будто тебя здесь не было. Сняли флажки, уцелевшие перила свернули в бухты и закопали у каменной гряды под ровной пирамидкой камней — как метку тем, кто придёт «после». Керосин выработали дочиста: обеззаразили им сточные ямы. Составили опись: что возвращаем, что бросаем, что отдаём селениям внизу.

Перед уходом я сел за ящик, заменявший мне стол и исписал десяток листов: письмо Уодделу, письмо Ране, прошение о компенсации семьям погибших носильщиков, краткая записка для «Таймс» — без бравады и подробностей, только факты: четверо шерпов и один европейский альпинист погибли при разрушении лагеря лавиной, вершина достигнута одним членом партии, Волковым, работы прекращены по погодным причинам. Чиновник Раны перечитал всё написанное, опечатал конверты своей печатью и отправил гонца в Катманду, который должен был опередить наш караван на несколько дней. По своей собственной инициативе, прощаясь с шерпами я передал через них небольшую сумму денег каждой из семей погибших проводников, дополнительно через Анга передал им так же часть экспедиционного имущества — тёплые вещи, соль, чай, остатки муки. Я знал, что завтра он уйдёт в деревни и довезёт всё, как обещал.

Закончив со всеми делами, мы тронулись в путь. Норсона уложили в паланкин из бамбуковых жердей и плотной ткани, его несли четверо носильщиков. Наш караван состоял из пятнадцати носильщиков, восьми яков, гуркхов с винтовками, чиновника Раны, Фомина — необычно молчаливого, и меня — с сумкой в которой лежали бумаги и маленьким чёрным камешком в кармане.

Уход из базового был похож на похороны. Мы прощались с погибшими друзьями и их убийцей — горой. Я обвёл взглядом то место, где три недели билась и жила моя маленькая команда, прошёл взглядом — и оставил на камне монету. Пустяковая примета, но горы любят маленькие дары.

Дорога вниз как будто вела нас в другую реальность. Запах можжевельника, появившегося вдоль тропы опьянял, копыта яков больше не вязли в снегу и не цокали по камням, а поднимали пыль чистой земли. На первой же ночёвке у чортена к нам вышел старик-лама; он усадил нас у очага, пробормотал над нами свои слова и провёл ладонью над повязкой Норсона — капитан впервые уснул без стонов. Мы шли обратно, и жизнь потихоньку возрождалась вокруг нас. С каждым днём природа менялась, преображаясь и расцветая.

Когда мы сошли к широкой тропе к Катманду, нас встретил гонец миссии с бумагами: разрешение на вынос тела европейца и сопроводительное письмо Раны к комендантам у переправ. Погибшим шерпам была определена иная участь: их курганы останутся на морене — так захотели старейшины.

Катманду встретил нас шумом и запахами: пряности, уголь, горячее масло, дым из печей. В воротах миссии нас остановил привратник — потом узнал и открыл. Норсона сразу увели к врачу. Я сдал бумаги Уодделу, и он долго молчал, перекладывая их на столе.

— Вы вернулись — сказал он наконец. — Это главное.

— Мы вернулись не все, — ответил я, и ком застрял у меня в горле.

— И вы… были там? — он поднял глаза.

Я положил на стол чёрный гладкий камешек. Он посмотрел, кивнул, вернул.

— Об этом напишут, не сомневайтесь — сказал он сухо. — Ваша статья ушла с моей почтой в Индию, в ближайшем же городе о вашей экспедиции телеграфируют в Англию. А сейчас отдыхайте, рана может нас вызвать в любой момент, вам надо быть в форме.

Не через день, не через неделю Рана нас так и не вызвал, он был занят более важным делом, производил объезд гарнизонов, а нам велели ждать. Спустя два дня после нашего прихода в миссию доставили тело Вилли и в тот же день его похоронили на небольшом христианском кладбище. На скромном кресте было вырезано его имя, даты жизни, и надпись: «Погиб во время первой экспедиции на Эверест при сходе лавины». А я каждый день сидел у окна и тупо смотрел на горы, в который уже раз обещая самому себе, что больше не буду рисковать и идти туда, где смерь поджидает на каждом шагу, туда, где не ступала нога человека.