Вершина Мира

Глава 20

Мы шли молча, освещая путь единственным фонарем — крошечная газолиновая лампа в жестяном корпусе давала узкий, дрожащий конус света. Снег под ногами хрустел, воздух был неподвижен. Каждый вдох вызывал боль, как удар ножа в грудь. Кислород мы пока не подключали, берегли.

Первая часть подъёма шла по склону, где ветер выгрызал ледяные карнизы и обнажал старые трещины. Не останавливаясь, мы минули третий лагерь, из которого нам приветливо помахали руками ночевавшие там шерпы. Норсон и Лакпа, идущие позади, отстали в темноте, остановившись у отведенной им точки. Я знал, капитан хотел бы пойти на вершину с нами, но как дисциплинированный военный он выполнил приказ, оставшись в третьем лагере страховать штурмовую группу. Возможно у него ещё будет шанс, если не повезёт нам…

Мы шли осторожно, проверяя каждый шаг. На высоте семи с половиной тысяч метров дыхание уже напоминало работу кузнечного меха: вдох — хрип, выдох — свист, и снова вдох. Каждые десять шагов мы останавливались, не глядя друг на друга, просто стояли, слушали гул крови в висках.

— Подключаем аппараты — Наконец не выдержал я — Идём в режиме экономии. Следите за расходом кислорода!

— Я пока не буду включать — Отозвался Анг — Я могу ещё потерпеть босс, побережем мой баллон.

— Смотри по самочувствию, — Не стал спорить я, прилаживая ледяную маску к лицу.

Я сейчас завидовал шерпу черной завистью. Казалось, он дышит нормально, тогда как у меня уже плыли черные круги перед глазами из-за нарастающих симптомов гипоксии. Анг нес на себе аппарат с двумя баллонами кислорода, рюкзак с припасами и третий, запасной баллон, при этом будто не чувствовал тяжести груза, которая с каждым метром высоты давила на плечи всё сильнее и сильнее. Закрепив маски, мы продолжили путь.

Анг шёл первым — лёгкий, как тень, он будто чувствовал склон под ногами. Фомин шёл за ним, сгибаясь под тяжестью рюкзака, но упорно, без слов. Я замыкал цепь, следя за верёвкой, за дыханием обоих, за тем, чтобы страховочная линия не провисала и не натягивалась слишком резко.

На отметке примерно восемь тысяч сто метров, возле одинокой парусиновой палатки, которую вчера установили шерпы, нас настиг рассвет. Сначала — просто сероватое свечение на востоке, потом розовые полосы на облаках, и вдруг — солнце, ледяное, ослепительное, словно его выжгли в небе паяльником. Гора впервые за несколько дней показала вершину. Она была близко — и бесконечно далеко. Казалось, протяни руку — и дотронешься, но между нами лежала целая вечность. Мои ноги уже отказывались идти вперед, а палатка, в которой нет ветра, установлен газолиновый обогреватель и есть запасной баллон с кислородом, буквально манила, предлагая сделать небольшой привал и отдохнуть. Только я знал, что поддаваться этому соблазну нельзя. Если остановиться — потеряешь время, а вместе с ним и свой единственный шанс. Да и отдохнуть не получится, на такой высоте сидеть на месте, это понапрасну тратить последние силы, которые есть ещё в организме. «Зона смерти» не зря так называется, здесь невозможно почти ничего: жить, спать, есть — люди тут временные и незваные гости, которым тут не рады.

— Ещё немного, — выдохнул Фомин. — И всё.

Я посмотрел на него — глаза красные, губы потрескались, но в зрачках — живое пламя.

— Не всё, — прохрипел я. — Всё будет, когда спустимся. Отключаем начатый баллон и оставляем здесь. На обратном пути заберём. Каждому проверить новый баллон, включаем кислород на постоянную подачу. Анг, тебя тоже касается! Следите за показанием манометров!

На восьми тысячах двухстах метров ветер налетел внезапно, как удар. Воздух зазвенел, снег зашелестел, как шёлк. Мы прижались к склону. Анг махнул рукой, показывая вперёд: дальше был узкий гребень, справа пропасть, слева — лёд, срывающийся в облака. Идти без страховки по такому месту во время ветра было смертельно опасно.

Мы сместились ближе, пережидая порыв, проверили карабины. Кислород в баллонах шипел чуть громче — мороз сжал редукторы. Каждое движение требовало воли: пальцы плохо слушались, мысли текли вязко.

Почти десять минут мы пролежали в снегу, пока ветер немного не утих. Десять минут драгоценного времени и кислорода! Если такие остановки будут ещё, нам не дойти!

Фомин шёл всё медленнее. Его дыхание становилось рваным, неровным — будто каждый вдох требовал усилия, сравнимого с подъёмом на перевал. Я заметил, что он часто трогает шланг, ведущий от редуктора к маске.

— Всё в порядке? — крикнул я сквозь ветер, но ответ был неразборчив.

Я подошёл ближе. Из-под резинового шланга вырывался иней — тонкая струйка белого пара.

— Чёрт, редуктор обмерзает! — Фомин сорвал маску, глотнул воздух и сразу согнулся, хватаясь за грудь. Лицо посерело.

Я сорвал варежку, попробовал повернуть вентиль — бесполезно, металл задубел. Кислород не шёл.

— Анг! — закричал я, перекрывая вой ветра. — У него отказал редуктор!

Шерпа обернулся мгновенно. Одного взгляда хватило — он всё понял. Молча снял с себя запасной баллон, но я остановил:

— Нет! Этот нужен наверх. Уведи его вниз. В лагере разберёшься с редуктором. Если не оживишь — спуск до третьего, понял? Спаси его, я тебя очень прошу!

Анг кивнул, подхватил Фомина под локоть. Тот пытался возразить:

— Нет, я дойду… ещё немного…

— Кончай геройствовать! — рявкнул я. — Приказ! Назад!

Он хотел что-то сказать, но не смог — губы посинели, глаза затуманились. Анг отстегнул карабин от общей верёвки, перевёл дыхание и коротко кивнул мне. Я снял запасной баллон с его аппарата, и шерп закрепил его у меня на спине вместо оставленного в четвёртом лагере. Там, куда они спустятся есть полный баллон и два использованных наполовину, им должно хватить, а мне запас кислорода, как бы это глупо не звучало, нужен как воздух.

В следующую секунду они уже начали спуск — медленно, шаг за шагом, исчезая в белёсой мгле, где ветер рвал снег, как бумагу. Шерп поддерживал Фомина под руку.

Я остался один. Ветер усиливался, резал лицо иглами льда. Барометр, прикреплённый к лямке рюкзака, дрожал стрелкой — давление падало. Гора передумала пускать нас на верх.

Над головой быстро бежали облака, и солнце исчезло, словно кто-то погасил лампу. Мир снова стал серым, плоским. Кромка гребня — узкая, как лезвие ножа, — уходила вверх. Я проверил манометр — половина запаса кислорода. Хватит на три часа, не больше. Этого может хватить… если не будет шторма.

Я подумал о Фомине — жив ли он там, ниже? Но останавливаться нельзя. Назад — значит всё зря, значит потерять всё, на что было потрачено столько сил и нервов. Вперёд — значит, может быть, войти в историю… или раствориться в этой белой бездне навсегда.

Я затянул ремни, проверил карабин, включил кислород на полную подачу и пошёл дальше — туда, где ветер свистел, как сабля, а снег уже шёл горизонтально. Каждые десять шагов я повторял про себя, как заклинание:

«Ещё немного. Только немного. Ещё вдох. Ещё шаг»

Ветер усиливался. Мир вокруг превращался в сплошной поток снега и света. Но я шёл. Забыв про всё, что я сам же говорил своим друзьям и команде. Я должен дойти!

Шаг за шагом гребень сужался, и каждый шаг становился всё более безумной ставкой. Ветер не просто дул — он рвал снег с поверхности, рвался по гребню так, будто хотел снять с него всё живое. Я шёл, вбивал анкера, цеплял к ним страховку и двигался дальше, я думал только о том, как правильно поставить кошку, куда вонзить ледоруб, какой ноге доверить следующий шаг.

В какой-то момент под правой ногой хрустнуло — не лед, а что-то тонкое и ненадёжное. Я почувствовал, как снежная корка соскользнула, и нога провалилась чуть ниже, в холодную пустоту, которая сразу попыталась меня втянуть. Казалось, время растянулось: секунды превратились в толстые капли, которые тянутся долго и медленно. Я успел связать в голове картинку: правая нога вхолостую, левая ступня стоит на краю — и дальше ничто.

Крик не вышел — он застрял у меня в горле липким удушьем, от которого я чуть не выплюнул свои легкие. Инстинкт сработал мгновенно: резко дернул за ледоруб, который был в левой руке, и, не думая, кинул правую руку к тросу. Карабин, который висел у пояса, дернулся, верёвка натянулась — и остановила меня. Я повис.

Падение остановилось, но не закончилось — я висел на верёвке, кислородная маска и лицо забиты снегом, правое бедро ушиблено, левое колено болело, сердце бешено колотилось, а свет в глазах плясал и норовил потухнуть навсегда. Рука скользнула по льду, ледоруб вырвался из перчатки и полетел вниз, через секунду повиснув на петле, прикрепленной к запястью. Я схватился второй рукой за верёвку, которая теперь была единственным мостом между мной и смертью.

Каждый вдох был как пытка. Я попытался привести дыхание в ровный ритм, но лёгкие не слушались; сознание начало меня подводить — обрывки голосов из далёкой жизни, запах табака, лицо мамы… Это были галлюцинации, признак гипоксии — сладкие и смертельно опасные, потому что обещали отдых.

Манометр на маске мигнул — стрелка упала. Редуктор работал, но давал не тот ровный поток, который требовался; мороз облила редуктор инеем, и под нагрузкой несовершенная система дала сбой. Я понял, что, если сейчас не смогу стабильно подключиться — попросту умру. Замерзшие руки едва держали страховочный трос, пальцы почти не слушались. Я выкрутил голову, и увидел, как под поверхностью снега, в трещине шевелится белое чудовище, разевая свою пасть и облизываясь. Очередная галлюцинация, только в этот раз до чёртиков страшная! Я почувствовал, как холод стягивает кожу, как пальцы немеют.

В голове была одна мысль: не сдаваться. Я собрал оставшиеся силы, облокотился на ледоруб, вонзил его рёбра в плотный лёд, с силой, пинком воткнул кошку правой ноги в склон и, рывком, подтянул корпус на гребень.

Вкус крови в горле, в глазах — белёсая муть. Рука судорожно схватила ледоруб, губы посинели. Я слышал, как где-то далеко, как в другом мире, глухо шуршит снег, и — вдруг — крик: не мой. Сердце подпрыгнуло. Я повернул голову — в долине света брезжило что-то похожее на фигурку. Где-то там, далеко внизу или вверху (в этот момент я уже не разбирал направления), кто-то отзывался.

Я вспомнил правило, которое сам же диктовал днём: «Если кто-то демонстрирует неврологические признаки — разворот». Но сейчас было не время читать свод правил — нужно было действовать. Я повозился в снегу, устроил себе тыльную опору и огляделся: верёвка не порвалась, оставшийся анкер держался, но положение моё было не устойчивым, если я сейчас займусь редуктором и баллоном, я точно сорвусь снова, а значит надо закрепиться, несмотря на глюки, что меня посещают. Это всё нереально вокруг! Я зарычал, снял непослушной рукой с пояса очередной анкер и вонзил его в лёд.

Как будто через вату я услышал голос. Не Фомина, не Анга. Тот голос был внутри: голос самого себя, сухой, ровный, тот, от которого зависит всё. Он приказал: забей костыль, закрепи карабин на двойной петле, привяжись к дополнительному анкеру, прочисти редуктор от инея, включи запасную подачу. Я медленно двигался, будто через густое тесто: пальцы плохо слушались, но всё же слушались. Я снял перчатку — и она прилипла к коже, как к стеклу. Рука покалывала; мороз уже взялся за кончики пальцев.

Запасная подача заработала — хрип, короткий вдох, и вдруг мир стал чуть ярче. Я выдохнул, слёзы смешались со снегом на щеках. На меня накатила злость от своего бессилия. Я чуть на ровном месте не сдох, а сейчас сижу и реву, как маленькая девочка, жалея себя несчастного! Собрав последние куски достоинства и воли, я встал и перешел по остатку гребня — медленно, тщательно, ставя каждые шаги так, будто от этого зависела не только моя жизнь, а баланс всей этой гребанной горы.

Когда я достиг площадки перед вершиной, ноги мои дрожали, едва выдерживая вес тела. Сердце било так быстро, что казалось, выскочит наружу. Я поймал себя на мысли: «Если сейчас я остановлюсь — всё кончится здесь. Но если я пойду — возможно, я дойду и упаду на обратном пути». И всё же — что есть жизнь в человеке, если не стремление довести начатое до конца?

Я поднялся ещё на несколько метров и вдруг понял, что больше не вижу ничего, что было бы выше меня. Под моими ногами раскинулись Гималайские горы и их пики. Я поднялся на Эверест!

На вершине я не прыгал и не кричал. Просто стоял и дышал — коротко, экономно, как вор, пробравшийся в чужой дом. Руки дрожали не от восторга, а от холода и истощения. Ветер срывал с гребня ледяную пыль, шуршал в по капюшону пухового комбинезона, и всё равно было слышно, как истерично стучит сердце.

Я вытащил из нагрудного кармана маленький полотняный флажок — три полосы, сшитые наспех в Катманду, с пришитым к раю уголком непальского красного. Я разгрёб наст рукой и положил ткань на вершину, вбив по краям четыре анкера, а затем снова засыпал снегом. Возможно так этот знак моего триумфа сможет протянуть на вершине до прихода следующих людей, по крайней мере я на это надеюсь. Рядом закопал в снег гильзу от сигнальной ракеты, запечатанную воском. В ней была записка, написанная по-русски и по-английски: «Мы были здесь. Волков и Фомин!». Эту гильзу я подготовил заранее, и пусть Арсений не дошел, но он достоин того, чтобы его имя осалюсь на Вершине Мира. Место гильзы в кармане занял камешек — чёрный, гладкий — доказательство самому себе, что я сделал почти невозможное.

Манометр показал опасные цифры: запас падал быстрее, чем хотелось. Я огляделся — не ради созерцания, а, чтобы запомнить линию спуска: где кряж темнее, где ветер «приглаживает» карниз, где сходятся маркеры. Видимость схлопнулась на глазах: солнечное окно исчезло. С запада шёл вал облаков — быстрый, лохматый, хищный. Всё ясно: ещё пять минут — и меня здесь уже не должно быть.

Я включил в голове «режим машины». Руки — проверка пряжек. Ноги — шаг, перенос, шаг. Маска — два коротких вдоха, один длинный выдох. Ни одного лишнего движения.

Первый обрыв гребня прошёл почти на автопилоте, но дальше гору будто перекосило: порыв так шарахнул по спине, что меня присадило, и я животом лёг на снег. Сквозь вой ветра услышал собственный рык — звериный, чтобы не дать себе опять впасть в отчаяние. Я дождался, когда порыв пройдёт, и пополз на кошках, удерживая центр тяжести над рёбрами льда. Лицо обожгло морозом, а в правой руке начали болеть обмороженные пальцы, чёрт бы их побрал. Остановился на пол-минуты: согнул-разогнул кисти, сунул пальцы под подмышки — и дальше.

На узкой полке меня чуть не сдуло вместе с настилом: карниз «дышал», как парус. Я воткнул два анкера в старый лёд, связал их «усами», перестегнул карабин и лишь после этого рискнул перейти на следующую ступень. В этот момент я впервые за день позволил себе мысль: «Ещё жив». И сразу же — как отщёлкнутый предохранитель — «Не расслабляйся!».

Где-то ниже сверкнула неприметная искорка — ракетница! Красная точка растворилась в молоке и снова вспыхнула. Наши. Значит, Анг с Фоминым добрались до третьего лагеря и ждут. Эта мысль согрела лучше спирта. Я ответил зелёной — коротко, экономно — и продолжил спуск.

Чем ниже, тем злее становились ветер и снег — колючая крупа забивала щели маски, скрипела на зубах. Несколько раз приходилось сидеть на коленях, вдавленным в склон, и согнувшись в три погибели, пока порывы ветра не проходили. Я читал маркеры почти вслепую, перчаткой ощупывая вбитые в наст ленты: одна, другая, третья… На четвёртой ленте — знакомая парусиновая палатка, наполовину занесённая. Я нырнул внутрь — на три минуты. Ножом срезал с редуктора ледяную корку, сменил баллон — и снова наружу.

К третьему лагерю я пришёл комком льда. Анг и остальные шерпы встретил меня молча, просто подхватили под руки, и почти занесли в палатку. Я заметил взгляд Норсона, когда меня проносили мимо. На лице сурового капитана застыло выражение огромного облегчения. Под ногами капитана сверкали стрелянные сигнальные гильзы от ракетницы. Много гильз!

В палатке лежал Фомин, закутанный, серый, но в глазах — злость и жизнь.

— Жив? — прохрипел он.

— Не знаю, — попытался я усмехнуться. — Если всё это не бред из-за горняшки, то жив.

— Ты сделал это⁈ — Фомин и заглянувший в палатку Норсон нетерпеливо уставились на меня.

— Да, чёрт возьми, сделал! — Я с трудом рассмеялся — Я был на вершине! Флаг и записка закопаны там в снегу, если кто-то сомневается, то пусть поднимется сам и проверит!

— Мы все видели твою ракету — Покачал головой Норкс — Ты стрелял с вершины, так что никто не сомневается, мы просто хотели услышать это от тебя. Поздравляю!

Меня напоили горячим чаем, попутно расспрашивая о восхождении и готовясь к спуску. Ветер — по звуку растёт. Значит, никакой задержки: через десять минут — вниз.

Проверили друг друга: пальцы, носы, уши — всё на месте, но изрядно подморожено, будем надеяться, что отрезать ничего не придаться. Остатки кислорода отдали Фомину, он едва держался на ногах. Анг короткими, точными движениями перетянул стропы на моём рюкзаке, провёл ладонью по моим кошкам — проверил застёжки и заклёпки, удовлетворенно кивнул головой, мол всё нормально, и мы снова вышли в ревущий белый кошмар. Гора, приняв нас наверху, теперь пыталась отыграться на спуске.