У Червленого яра

Глава XXXIV. Бытие

Миронег обеими руками вцепился в лавку, пытаясь подняться. Боль пронзила острым ножом, забираясь далеко меж ребер, а перед глазами поплыли бревна стены, словно то плот, удаляющийся вдаль. «Все равно поднимусь!» — упрямо поджал губы Миронег, снова собираясь с силами. Новый рывок. Дикая боль… отпустило. Сел, тяжело выдыхая. На рубахе стало разливаться алое пятно, закровоточила рана.

— Ну, куда, куда, дурень, вскакиваешь?! — зашумела на него тощая старушонка, подхватывая под руку. — Чего тебе не лежится-то? — проворчала она, властно укладывая Миронега на ложе и перечеркивая все его усилия.

— Это ты, бабушка Лещиха? — улыбнулся Миронег, втягивая носом знакомый аромат сдобы.

— Бабушка, да Фотинья, — присела старушка рядом.

Лицо в глубоких морщинах чуть прояснилось. «Да, это чужая… и изба чужая. Где я?»

— Где я? — прошептал Миронег чужим слабым голосом.

— Да уж не на небесах, — хмыкнула бабка, — а ведь чуть не похоронили. Хорошо, броню стали стягивать, так застонал. Да ты уж в который раз про то спрашиваешь, и вчера про то допытывался, али не помнишь?

«Вчера? А что было вчера?» Миронег отрицательно покачал головой.

— Крепко тебя по темечку приложили, — вздохнула бабка, морща крючковатый нос.

— А мои где? — повернул голову в сторону двери Миронег.

— А твои, то кто? — прищурила бабка выцветшие очи.

Простой вопрос, но сознание мутилось. Всплывал частокол верви, Радята с косой в луговой траве, крепкая землянка в лесной чаще, старый Корчун, склонившийся над бортью и шепчущий пчелам колыбельный заговор… Миронег зевнул, очи потяжелели.

— Отец Иаков покойничков велел к отпеванию готовить, — где-то над ухом полился голос старухи. — А броня новопреставившимся уж ни к чему. Стали стягивать. А ты возьми да стонать. А супружник мой Никифор, дьяк при церкви соборной, пойди да скажи о том отцу Иакову. Да тот велел тя тут, у нас, спрятать, покуда не помрешь али не очнешься да не скажешься, кто ты. Потому как ежели ты от Ингваревых, то одно, а ежели Глебов детский, то мало ли… какого нрава новый князь, мы ж пока того не ведаем… Времечко нынче, не приведи Господь, а вас всех в куче привезли, кто ж разберет — где чей. А ты в бреду уж седмицу, вторая пошла. То легчает, то опять бредишь. Только пьешь, а вчера хоть ушицу в тя залили, а так-то долго не протянуть, силушки неоткуда взять, — старуха все бормотала и бормотала.

«Глебовы, Ингваревы, седмица…» — плясали слова, теряя смысл. Миронег крепче и крепче уходил в небытие беспамятства.

— Поспи, милый, поспи, а я пока перевяжу, вишь, опять полилась, но не шибко, — старуха заработала бойкими руками. — Сейчас размотаю, промою, затянется. Как пес дворовый, отлежишься да снова побежишь со сворой гонять.

— Зубр.

— Что? — наклонилась к Миронегу старуха.

— Зубр, одиночка, со стадом не ходит.

— Охо-хонюшки, бредит сердешный, — вздохнула старуха. — А ведь, должно, жена где-то ждет, печалится.

«Жена!»

— Жена! — резко сел Миронег, не почувствовав боли.

Он вспомнил, все вспомнил! Его Усладу пробило копье, он не успел, не уберег, нет ему прощения. Почему подчинился этому князю? Миронег ему не холоп. У воев был долг пред Ингварем, а у Миронега был один долг — пред своей женой, и он его не выполнил. А она так просила сбежать, так молила вместе быть. Надобно было стоять подле нее, наплевав на все… По осени идти к Хопру, а не в Онузу, уводить ее прочь.

— Ну, ты чего всполошился? Оправишься да поедешь к жене, да к деткам, — ласково погладила по плечу Миронега старая Фотинья.

— Княжну где похоронили? — белыми губами прошептал Миронег.

— Какую княжну? — осторожно спросила бабка, пододвигаясь чуть ближе.

— Ус… Марфу, княжну Пронскую.

— Да Господь с тобой, — замахала на него Фотинья, — с чего ее хоронить. Жива живехонька, дай Бог ей здравия.

— Жива? — голова снова поплыла.

«Как она может быть жива? Или показалось… в пылу битвы чего только не покажется… Марфа жива! Жива!!!»

Миронег сгреб бабку в охапку, целуя в щеку.

— Ну, дурной, чего удумал, — беззубым ртом рассмеялась старуха.

— А где она?

— Кто?

— Княжна Пронская. Я ж в Рязани?

— Ты в Рязани. А княжна на вече была, про брата своего Глеба такие страсти сказывала. Такое сердешная пережила, не приведи Господь, Пресвятая Богородица защити, святые угодники…

— Ей поверили? — перебил Миронег.

— Так как не поверить-то, коли Дарен Кострица все подтвердил, а он муж почтенный, честный, про то здесь всем ведомо. Я его вот таким вот мальцом знавала…

— А княжна, она здесь, в Рязани?

— Отъехала она, сразу после вече. Сказывали, к постригу готовится, за убиенного брата молиться и грехи других братьев-душегубов отмаливать. Ей Ингварь приданое давал, замуж выдать хотел, а она ни в какую, от мира решила отгородиться. Оно и понятно, такая-то доля досталась. Охо-хонюшки.

— В какой монастырь?

Миронег свесил ноги, ощупав холодный пол.

— Ты чего удумал, ложись, — опять зашумела бабка.

— В какой монастырь?

— Откуда ж мне ведать, — пожала Фотиния плечами.

— А прознать про то нельзя? У меня тут серебро было, — Миронег пошарил по рубахе.

— Не было на тебе серебра, — поспешно отвела бабка очи.

— Я не в накладе, благодарствую за все, — как можно тверже произнес Миронег, — но мне крепко знать надобно, куда княжна выехала. — Мне дать больше нечего, но мне надобно узнать… Она жена моя. Узнай.

— Узнаю, узнаю, миленький. Ты покуда поспи, а я узнаю, — Фотинья уложила Миронега снова на ложе.

«Жива, жива!» — крутилось в голове.

Дверь скрипнула, это хозяйка выскользнула прочь.

— Бредит, — громко зашептала она кому-то, — про серебро свое спрашивал.

— Мы ему жизнь спасли, — отозвался ворчливый старческий голос.

— Никиша, давай вернем, грешно пораненных обирать.

— Ты над ним как курица над цыпленком квохтала, столько сил потратила, а теперь вернуть?

Миронег, сцепив зубы, поднялся, ноги дрогнули, но удержали. Шаркающей походкой он побрел по горнице на звук голосов, распахнул дверь. Старики испуганно притихли.

— Мне ничего возвращать не надобно, я и сам хотел вам отдариться, — сказал гость маленькому щупленькому хозяину. — Мне только надобно знать — в какой монастырь выехала княжна, и все.

— Прознай, Никиша, вишь, волнуется, — присоединилась Фотинья.

— Прознай, как будто я в княжьи хоромы вхож, — проворчал старичок.

— У отца Иакова поспрошай, — подсказала старуха, — вдруг ведает.

— Попробую. Так ты чей ратный-то будешь, кому сказываться? — с опаской посмотрел на гостя хозяин.

— Никому, я сам по себе.

Силы оставляли, и Миронег поплелся обратно к лежанке. «Надобно ее догнать. Она ведь думает, что меня убили. Она может постричься, тогда назад дороги уж не будет, мне ее не вернуть. Где ж сил набраться? Спешить надобно. Спешить». С этими беспокойными мыслями Миронег снова погрузился в забытье.

Ока осталась позади, перевозчик отчалил в обратный путь, Миронег тяжело забрался на коня и легонько пнул его в бока, направляя вперед. Этот коняга не был статным красавцем как прежний. Вернуть подарок жены можно было, только объявившись пред дружиной и князем, а Миронегу совсем не надо было, чтобы кто-то его останавливал, чиня ненужные преграды. Вот и пришлось продать кольчугу и купить смирного работягу. Да, может, и к лучшему, резвый конь сейчас ни к чему, неровен час скинет отощавшего седока.

Снег почти весь успел стаять, только под лапами густых елей лежали почерневшие сугробы. Дорогу развезло от жирной весенней грязи, приходилось ехать краем, по прошлогодней траве. На лодке было бы скорее, утлое суденышко подхватили бы быстрые воды Оки и сами понесли вперед, но потом следовало повернуть к Клязьме и там грести против течения. У Миронега на то не было силенок, а пешим от устья до Владимира идти больно долго, да и разлив не успеет войти в берега.

Марфа, должно, успела добраться до Суздаля санным путем, а вот Миронег запоздал. Не вышло у него скоро собраться. Старики-хозяева серебро все ж отдали, Фотинья, краснея, сунула калиту Миронегу в ладонь. Он раскрыл кошель и отложив себе три гривны, купить в дорогу еды и на постой в Суздале, остальное вернул со словами: «Благодарствую». Он бы и все отдал, но нужно ехать к Марфе.

— Чего тебе туда? Оставайся здесь, у нас, в работниках, не обидим, — ворчливо проговорил дьяк Никифор. — И не выдадим, — тихо добавил он, — коли ты от кого таишься.

— Мне к жене надобно, — отверг приглашение Миронег.

— Жена у него при княжне Пронской, вишь, с хозяйкой в монастырь подалась, — додумала Фотинья. — Спешить ему надобно, а то пострижется водимая и не успеет, что живой, объявиться.

Ну вот, и врать не пришлось, все как-то само сложилось. Никифор отложил со стола себе одну серебряную палочку, остальное протянул Миронегу.

— Тебе нужнее будет, жизнь там дорогая.

— Не надобно, — отвел руку старика Миронег.

— Бери, бери, — настырно вложил серебро гостю Никифор.

Так и расстались.

Впервые за столько месяцев Миронег привычно остался в лесу один, только радости от того не было. Полуночь манила, надобно было спешить. Где только сил набраться? Любой лихой человек сейчас способен отобрать у бортника: и коня, и серебро, и меч — последнее, что осталось от дружинной жизни.

Вечером у жаркого костра на лапнике, завернувшись в кожух, Миронег смотрел на звезды и в каждой звездочке ему чудились искорки очей Услады, его Услады, ласковой, ревнивой, скромной и томно-пленительной. А еще матери его дитя. Не скинула ли она от всего пережитого плод? Про то не хотелось думать.

«А ежели я опоздаю, ежели она успеет постричься?» — тревожила мысль. «Успею, нельзя ж так скоро, надобно в послушницах походить, пообвыкнуться». «А ежели уж постриглась?» — настырно лезло в голову. «Коли не захочет обратно со мной, в черницах решит остаться, так я при Суздале жить стану. В работники наймусь к людям, что дитя наше на воспитание возьмут. Приглядывать за малым стану. А коли решится со мной бежать, выкраду, — осознавая греховность помысла, все же твердил Миронег, — она моя жена, я ей воли на постриг не давал. Без воли мужа того творить нельзя. Господи, не забирай ее у меня, не забирай. Прости, коли грешил, оставь ее мне».

[1] Скуделица — коллективная могила.