У Червленого яра

Глава XXV. Весточка

Дон оказался неласков, он упрямо катил свои темные воды к югу, не обращая внимание на потуги гребцов, пытавшихся толкать корабли к северу. Миронег тоже в свой черед усаживался на скамью и до мозолей натужно работал крепким веслом. Приходилось часто отдыхать, а то и вовсе тянуть волоком, пробираясь пешком вдоль пологого берега. К ночи уставшие мужички падали без сил на подстилки из лапника вкруг жарких костров, чтобы с утра снова бороться со своевольной рекой.

Вороножская дружина почитала старшим Миляту, как самого опытного воя, а тот в свою очередь не стыдился бежать за советом к «Якимкиному стригунку». Миронег решал: у какого берега пристать для ночлега, когда двигать дальше, расставлял караулы, отдавал приказы разматывать веревки и впрягаться в ярмо для волока, чтобы побороть норовистую стремнину. Большанские только диву давались, отчего эти на вид грозные, вооруженные мечами ратники безоговорочно подчиняются нелюдимому бортнику. «Не иначе колдовство, — шептались они, — бортники же с лешими якшаются, должно, и заговорам обучены».

В круговерти Миронег не всегда успевал перекинуться словечком с женой, и лишь к вечеру присаживался с ней рядком обменивался парой фраз о дне минувшем и о завтрашнем, а то и просто помолчать, украдкой касаясь друг друга кончиками пальцев, и уж от того делалось хорошо и тепло.

Услада вела себя мышкой, в пути забивалась в уголок на корме и тихонько там сидела, не привлекая внимания. Она умела быть незаметной, когда хотела. И если вначале вороножские дружинники, к раздражению Миронега, ломали шеи, разглядывая молодуху, то постепенно, решив про себя, что жена залетного воя — дикарка, перестали ее смущать, занимаясь своими делами.

С большанскими бабами, увязавшимися с мужьями в дорогу, Услада была приветливой, старательно раскланивалась, но на привалах всегда садилась чуть поодаль, сама по себе и больше отмалчивалась. А ведь с Миронегом в усадьбе она была бойкой, щебетала и даже шутила.

— Загрустила? — шептал Миронег жене.

— Нет, все ладно, — улыбалась она, а в глазах-то грусть.

«Ничего, доплывем, прибьемся куда-нибудь, обустроимся, повеселеет».

В голове все время крутилась мысль — где сейчас погоня? Ясно, что конными вдоль берега здесь не продраться, а пешим корабли не догнать, и, стало быть, вороги отстали или… Или коротким конным путем кинулись к Вороножу наперерез. Ну, что ж, пусть покараулят, посидят в засаде у стен Вороножских, а Миронег с женой пересядут на струг да поплывут дальше по Дону к Онузе.

Но градов здесь по пальцам пересчитать, ежели домыслят и тоже к Дону поворотят, к Онузе явятся? А и пусть, здесь не Глебова земля. Что они могут сделать? Онуза — то, конечно, не Рязань, и даже не Пронск, а все ж большой град, торговый, ратные свои имеются. Так что, руки коротки.

— Перезимуем в тепле, а там видно будет, — сам с собой рассудил Миронег.

Бодрости прибавляло и яркое бабье лето, сменившее серую морось. Солнце уже скупо, но все ж дарило тепло — подставляй лицо и оно покроет его ласковыми поцелуями, защекочет бойкими лучами. И от того в душе просыпалась надежда, что все уладится, образуется, и жизнь будет такой же светлой как солнечные блики на воде.

К устью Вороножа вышли, уже разламывая по утрам веслами тонкую корочку льда.

— Прощай, дядька Милята, — протянул Миронег старому ратному широкую ладонь.

— Как? Нешто ты с нами не пойдешь? — встревоженно посмотрел на бортника Милята. — А уж, я-то, старый, размечтался.

— Не лежит у меня душа к дружинному ремеслу, — покачал головой Миронег. — Давеча переяславских на тот свет отправили, а за что?

— Как то, за что? Так Червленый яр — нашего князя удел, — заученной от покойного Петрилы поговоркой проговорил Милята.

— Все? — усмехнулся Миронег.

— А чего ж еще надобно?

— Не сердись, дядька. Бортник я, бортником и помереть хочу, пред Богом не с мечом предстать.

— Яко черноризец баешь, — вздохнул Милята, — а ратному мужу следует подле князя ходить. Ладно, уговаривать не стану, уж вижу, что уперся. Но ежели передумаешь, только знак подай, уж я за тебя князю слово замолвлю. А то ведь можно и к княжичу Юрию в дружину, вот уж славный стригунок, вроде тебя в младые лета.

Ах, Милята уговаривать был мастак, этого уж не отнять.

— Благословляй Господь, — поклонился Миронег, все же отказываясь.

Пути расходились. Милята откланялся в ответ, поднял руку перекрестить Миронега…

— Мне вашему князю весточку следует передать, — неожиданно вылетела вперед Услада, — про братца его двоюродного, душегуба.

Милята изумленно застыл с поднятой рукой.

Все произошло так неожиданно, что Миронег на миг растерялся и не успел оттащить Усладу от дядьки, а она уже тараторила скороговоркой, опасаясь, что ее остановят:

— А мы с мужем летом по малину ходили, да на муромского дружинника в лесу набрели. Он к Ингварю вашему шел, раненый был, умирал, да нам сказался, что…

«Зачем?!» — выдохнули губы Миронега, но Услада продолжала трещать сорокой:

— Что Глеб Переяславский с братом своим Константином созвали князей рязанских на съезд в Исады Рязанские, опоили их крепко и предали в руки поганых, что в засаде сидели. И те поганые всех князей сгубили, а Глеб и Константин теперь в градах чужих сидят. Душегубы они, кровь Романа, брата Ингварева, на них, а все остальное ложь!

Милята опустил руку, но открыл от удивления рот, так и стоял в немом изумлении.

— А коли твой князь не поверит, так пусть пошлет в Муром, да спросит, был ли при княжиче Ростиславе старый седобородый муж, именем Военег. Да коли был такой, так и мы не врем.

Милята, притихнув, перевел подозрительный взгляд с Услады на Миронега.

— Все так, — сухо подтвердил Миронег. — Гнались за ним и на нас вышли, не смогли мы его схоронить, боялись — и нам достанется. В оврагах Червленых он остался.

— А чего ж сразу не сказал? — пробормотал Милята.

— Так сам понимаешь, что дальше будет, от того и не хотел говорить, — Миронег сурово посмотрел на Усладу, та густо покраснела.

— Войне быть, чего ж тут не понятного, — потер поросший бородой подбородок Милята.

— Скажись князю про то, — напомнила Услада, видя, что дядька колеблется. — Нельзя смолчать.

— Скажусь. Ох, а так-то все ладно выходило.

Милята ушел на ладью, продолжая что-то приговаривать себе под нос. Его тихая старость в окружении милых дочерей истаивала.

Муж с женой остались одни.

— Зачем, зачем ты ему все рассказала?! — накинулся на Усладу Миронег. — Сама же просила ничего никому не говорить, молила, в ноги падала, а теперь что ж?

— Так я ж про себя не сказала, только по Военега. Ну, мы ж не виноваты, что муромского в лесу встретили. Да Ингварь меня и не вспомнит, кто на девок малых внимание когда обращал. Да мы-то и виделись единый раз, с чего ему меня вспомнить…

— Да как ты не понимаешь, ты себя подставила, ведь докопаются, вытянут все! Обвинение больно страшное. Просто надо было смолчать и плыть к Онузе, как договорились, — Миронег закипал от злости. — Чего на тебя нашло?! — проорал он.

Услада подошла к Миронегу и тихо зашептала:

— Мне Изяслав давеча приснился, он велел Ингварю сказаться. Не могла я ему отказать, он такой бледненький стоял, — голос Услады дрогнул. — И она у него за спиной стояла, и так-то жалостливо смотрела. Просили они.

— В другой раз всех покойничков ко мне отсылай, сам с ними толковать стану, — надменно проговорил Миронег, — чтоб голову моей жене не дурили.

Услада поджала нижнюю губку, знакомо фыркнула и отвернулась, как уж делала девкой не раз, только что теперь косой воздух не чертила, та пряталась под убрусом.

Вот иногда лапушка, ласковая, послушная, нежная, что шелковый плат, а иногда просто невыносима — гордыня и своеволие так и прут, сладу нет, и все-то недомолвки какие-то, выводящие Миронега из себя. А уж сегодня учудила, так попробуй расхлебай.

— Нешто так надобно мужатой жене себя вести? — с укором проговорил он, тоже отворачиваясь.

— Вот коли повенчаемся, так буду вести себя как должно, — буркнула Услада.

— Ну, знаешь, а сейчас я тебе кто? — вконец рассердился Миронег. — Да я еще подумаю, надобно мне на такой неслухе жениться али пойти посговорчивее поискать.

— Так и не женись, я тебя не заставляю, — с достоинством проговорила Услада.

— На струг пошли, ждут нас, — рявкнул Миронег.

Они молча побрели к большанскому кораблику, поднялись по сходням. Миронег сел на весла грести. Услада осталась сидеть с перегруженными с ладьи пожитками. Миронег несколько раз оборачивался и видел, что она вытирает краем рукава набегающие слезы. В груди кольнуло от жалости. Ох, даже обидеться на нее как следует нельзя. Неслуха, а все ж своя, уж родная.

К вечеру сквозь темный сумрак на десном крутом берегу проступила черная тень городни.

— Онуза, — прокричал дозорный с носа корабля.

— Онуза, — задумчиво проговорил Миронег.