Тьма века сего

Глава 48

— Куда теперь?

Курт недовольно вздохнул, оглядевшись, словно где-то тут, в саду академии святого Макария, прятался ответ, который он уже отчаялся найти.

— Ни малейшего представления. Послезавтра заседание Совета, и снова, как водится, очень важное и требующее моего присутствия. Чую, до нормальной службы я нескоро доберусь. Пытался уломать Висконти лишить меня этой сомнительной чести…

— Даже не буду спрашивать, чем закончился разговор, — усмехнулся Мартин, и он покривился:

— Обещал подумать. Что в переводе на простой немецкий означает «размечтался»… Ладно, Бог с ним. Как тебе Кёльн?

— Нормально, — улыбнулся Мартин. — Другие люди, другие нравы, но in universum все то же, что и везде. Начальство вменяемое, сослуживцы в меру ушибленные, горожане приличные. Но я рад, что меня отозвали: откровенно говоря, эти месяцы в Кёльне были скукой смертной.

— Пообтесаться на службе в большом городе тебе было нужно.

— Понимаю.

— С Висконти еще не говорил?

— Нет, пока не виделись, и не представляю, зачем меня вызвали… А что?

— Вряд ли я выдам страшную тайну Совета, посему… Он нашел тебе среди наших полуфранцуза в помощники. Приставит к тебе, чтобы ты с ним говорил; Висконти считает, что основы ты уже постиг, а дальше нужна практика, потому что хорошо научиться языку по книгам невозможно, а время поджимает.

— В этом он прав, — нехотя заметил Мартин и вздохнул. — Помощник… Не привык я с помощниками.

— Помощник — это удобно, — улыбнулся Курт. — Поверь. Главное — не поубивать друг друга в первую неделю, а там сработаетесь. Я его видел, парень характером ровный, сообразительный, и главное — без ветра в голове.

— Да, — согласился Мартин серьезно. — Такой помощник служителям из нашего семейства просто необходим. Надо бы и Альте такую подыскать.

Курт с усмешкой кивнул, поудобнее устроившись на скамье, привычно попытавшись найти удобное положение для правой ноги, и стриг осторожно спросил:

— Ты как?

— Я отлично, — хмыкнул он, расслабившись. — Но за два с половиной года так и не смог привыкнуть, что старые переломы и раны больше не ноют в сырую погоду, не отзываются прострелами в неловком положении, не мешают двигаться, не требуют от тела долго и тяжело подниматься по утрам… И сердце явно передумало ломаться. Молодым жеребцом не скачу, однако поблагодарить покойного есть за что.

— Да и всех восьмерых есть за что, — тихо отозвался Мартин, и он молча кивнул снова. — И раз уж разговор о том зашел… Я все это время честно старался не злоупотреблять близостью к Совету и не лезть в то, что не моего ума дело, но… Нет о них каких-то новостей?

— Какие могут быть новости с того света?

— Может, они и не на том свете? Может, кто-то из них являлся отцу Альберту, например… Понятно, — вздохнул стриг, увидев выражение его лица. — Но есть окончательный вердикт, что это было? По мнению Совета, они сошли в Ад, чтобы увести Коссу с собой, и… и что? Куда они делись потом?

— По мнению Совета — они сошли в Ад и увели Коссу с собой, — повторил Курт. — А вот дальнейшее, как ты сказал, не нашего ума дела, видимо. Мы считаем, что насельники Абиссуса поработали конвоем: сопроводили преступника к месту заключения и отправились… Куда их там направили, предполагать не беремся. Почему они столько тянули и явились в последний момент — не спрашивай.

— А ты спросил.

— А я спросил. Выслушал от отца Альберта многословную проповедь, сведшуюся к традиционному «неисповедимы пути» и что-то там про человеческую волю. Предпочел не спорить.

— Альта считает так же. Она считает, что монахи Абиссуса… «вышли на совсем иной уровень бытия», так она сказала. Она сказала, жизнь — это как озеро…

— …и любое наше деяние — как брошенный в него камень, — размеренно проговорил Курт, — от которого расходится волнение. Волна идет от тебя и возвращается, а вернувшись, бьет по тебе. Можно не входить в воду, а можно просто следить за тем, чем бросаешься… Да, Готтер мне сказывала ту же притчу много лет назад.

— Вот, — кивнул Мартин наставительно. — Альта считает, что в руках монахов Абиссуса не мелкие камни, как у всех нас, а огромные валуны, которые нельзя кидать, как только вздумается, потому что последствия могут быть непредсказуемыми. Один они все-таки бросили, когда другого выхода просто не осталось.

— Богослов тоже нашелся, — буркнул Курт, и стриг толкнул его локтем в бок, одарив укоризненным взглядом. — Когда она все это тебе говорила?

— Четыре дня назад, когда я навестил ее в Карлштейне. Но к этой мысли она пришла давно, а точнее сказать — сразу, как только мы рассказали, что происходило в Поттенбрунне. А что?

— Готтер мне говорила примерно то же самое, — неохотно пояснил Курт. — И тоже — сразу после случившегося.

— Предлагаю ввести одну из них в Совет на правах толкователя Господней воли, — улыбнулся Мартин; посерьезнев, на миг замялся и осторожно сказал: — Я еще вот о чем думаю… Древо. Косса ведь успел его повредить. Когда мы всё это остановили — ветвь уже начала повреждаться.

— Думаешь, не сказалось ли это на чем-то? — уточнил Курт и натянуто улыбнулся: — Пока, насколько могу судить, каких-то изменений в прошлом мы не обнаружили.

— Полагаешь, мы бы знали о них, если б они свершились? Ведь тогда и мы сами были бы порождением этого прошлого.

— Не думаю. Мы были подле Древа, ты был участником всего процесса… Мнится мне, воздействие измененного времени, если б оно было, сработало бы так же, как работал магистериум, когда с ним пыталась взаимодействовать Урсула: тот, кто является частью процесса, защищен и находится как бы над всей действующей системой. В нашем случае — вне времени и пространства, а потому должен помнить исходный вариант.

— Даже если так… Не изменило ли поврежденное Древо наше будущее?

— А вот на этот вопрос, подозреваю, тебе и сам наш недоделанный Антихрист не ответил бы… Поживем — увидим, — Курт помолчал и уточнил: — Ты-то уж точно увидишь, а я так и помру в любопытстве.

Мартин неловко кивнул, и он мысленно покрыл себя нелестными эпитетами: неправ был Господень посланник, не так уж часто майстер инквизитор стал думать вместо того, чтобы делать — в очередной раз язык оказался быстрее мозгов… Того, что Мартин в общении с ним почти стыдится своей грядущей долговечности, не заметить мог только слепой, и Курт уже тысячу раз давал себе зарок следить за словами, и вот только что дал в тысяча первый…

— В любом случае, — нарочито бодро продолжил он, — с будущим проще. Как мы выяснили, оно в наших руках и нашей воле, какие бы там деревья и как ни росли и какие бы горе-садовники в них ни ковырялись.

— Не пойму, как он собирался «править миром», — отозвавшись мимолетной улыбкой, произнес Мартин задумчиво. — Он ведь натурально одемонился. В самом прямом смысле этого слова, буквальном. Я, конечно, понимаю, что в истории мира, где не было бы христианского учения, были бы несколько иные взгляды на потустороннее, но сама человеческая природа отторгает настолько чуждое. Даже ведьму принять как нечто сносное для большинства — сложная задача, не говоря уж о ликантропе или стриге, да даже и просто чужеземца, который выглядит чуть иначе, чуть иначе говорит… А тут — демон. Rex mundi[227] — и в таком виде, о чём он думал?

— Кто его знает… Быть может, скрывал бы это иллюзией. Быть может, попросту запугал бы всех. А возможно — это было временным явлением, и по окончании ритуала эта демоническая суть спряталась бы внутри него, и он снова выглядел бы обычным человеком, оставаясь полудемоном… Жаль, теперь уже не спросишь.

— Ну нет, — хмыкнул Мартин, поежившись. — Мне не жаль.

Оба тихо рассмеялись, и стриг, помедлив, уже серьезно сказал:

— Альта просила кое-что передать. Она считает, что в следующем году стоит перевезти Александера из Карлштейна в приют Конгрегации. На время.

— Она помнит, на чем мы условились?

— Да, и просила обсудить это в Совете. Альта считает, что быть при дворе и при отце — дело хорошее, но Александеру стоит начинать налаживание связей с будущими макаритами с самого детства, и ему будет полезно проводить время частью в Карлштейне, частью в Макарии. А ей полезно будет хотя бы ненадолго вернуться к работе, «пока совсем не закисла».

— Ему два года, — напомнил Курт терпеливо. — Какие связи, о чем она? Вот когда будет хотя бы лет пять — тогда и обсудим. Пусть даст человеку спокойно пожить, хотя бы пока он не научится толком говорить и хоть как-то понимать, что происходит вокруг.

— Тебе придется сказать ей это самому, — мягко, но настойчиво сказал Мартин. — Придется выделить время в своем плотном служебном плане и их навестить.

— Разумеется, — невозмутимо отозвался Курт. — Как только цепкие когти Висконти соизволят меня выпустить. Сдается мне, у него тем для заседаний запасено на пару томов.

— Неудивительно, — хмыкнул стриг. — Даже я понимаю, сколько всего пришлось разгребать.

Курт не ответил: поспорить тут было не с чем.

Два с половиной года, миновавшие с того памятного дня, когда их маленькая группа вышла из Поттенбрунна с безжизненным телом беглого понтифика, и впрямь выдались насыщенными, и покоя не знали ни Фридрих, ни Конгрегация.

Первые же проблемы начались тотчас после того, как в замок вошли инквизиторы в сопровождении собственной стражи и легионеров Императора: часовня оказалась пустой. На полу остались пятна крови Мартина, осталось на стене треснувшее Распятие, но тел восьми монахов в потрепанных хабитах не было. Замок обыскали с крыши до подвала, заглянув во все возможные закутки, но ни единой живой души обнаружить не удалось; что сталось с бойцами и разведчиками, направленными сюда ранее, тоже осталось неизвестным.

По лагерю тем временем разнеслась весть о смерти еретика, зовущего себя антихристом, и к телеге с телом Коссы потянулись делегации и отдельные любопытствующие, желающие лично взглянуть и убедиться. Поняв, что препятствовать бессмысленно, да и неполезно для пропаганды, майстер Великий Инквизитор махнул рукой и лишь велел выставить охрану, дабы пресечь возможные инциденты, если кому-то в порыве гневных чувств вздумается учинить с телом поверженного противника какое-нибудь непотребство вроде пинания, плевания или отрезания выступающих частей на сувениры.

Погоды, к счастью, стояли предсказуемо студеные, и тело могло относительно спокойно дожидаться решения своей судьбы. Везти его через половину Австрии в пределы Империи, само собой, было затеей исполнимой, но рискованной, посему торжественное сожжение останков еретика следовало учинить на месте, тщательно рассчитав, где, когда, каким образом и в какой обстановке, дабы репутационные выгоды были максимальными. В итоге был выбран небольшой холм неподалеку, где и соорудили солидный костер.

Тем временем одна за другой повалили новости.

Первой пришла весть из Вены: войска Эрнста Железного в кровопролитном, но успешном сражении после долгой осады захватили город. Взять в плен сына Альбрехта Австрийского не удалось — тело было найдено на камнях у подножия башни его резиденции, и осталось неизвестным, решился ли он сам на добровольный уход из жизни, дабы не оказаться в руках врагов, или ему помогли. Как бы там ни было, Фридрих со спокойной душой мог исполнить то, что было обещано Эрнсту при планировании вторжения, а именно — вручить ему фогство и собственно Вену, наведение порядка в которой и стало заботой герцога. Точнее, бывшего герцога: упразднение герцогств как таковых на всей территории Австрии и установление вместо них фогств было вторым решением Императора. Впрочем, кое-что Эрнст приобрел, став графом новосозданной единой Австрийской марки — Империя не забывала о каре для врагов, но и друзей и подданных без награды не оставляла.

Еще одной проблемой, требующей незамедлительного решения, были те самые территории. Не сказать, что война опустошила эти земли, но из-за вычур Коссы ближайшие несколько деревень обезлюдели в самом буквальном значении, да и армия Альбрехта положила в боях большую часть дееспособных мужчин. Бывшее герцогство австрийское требовало и управленцев на местах, и рабочих рук, и решение было найдено простое и проверенное еще Орденом за многие десятилетия: переселенцы с германских и богемских земель. Фридрих таким образом убивал даже не двух, а трех зайцев — заселял опустевшие территории, обеспечивал землей своих подданных и вбивал в австрийский монолит имперские колья.

Советы и мимоходные совещания «на лету» шли едва ли не каждый день — решения, взвешенного, с учетом дальних последствий, требовало буквально всё, включая возвращение победителей к родным пенатам. На захваченных землях следовало оставить гарнизоны, по еще не пройденной территории — пройти, редкие очаги сопротивления — загасить, сдавшихся и пожелавших присягнуть — принять, сомневающихся — убедить. Оставался еще замок архиепископа Зальцбурга, осаду и штурм которого Фридрих уже распланировал, когда от святого отца прибыл парламентер с предложением сдать Хоэнзальцбург без боя в обмен на обещание сохранить жизнь пастырю душ и позволить ему провести остаток дней простым монахом — в любой, даже самой захудалой обители, на выбор Его Величества.

Тем временем Орден и Конгрегация занимались своими проблемами, в кои-то веки совместно, не вырывая друг у друга кормило и не интригуя друг у друга за спинами. Ситуация на сей раз была особенной и прежде небывалой: два орденских комтурства, некогда оставшиеся на территории Австрии по стечению обстоятельств, а после — постепенно, незаметно, но прочно перешедшие под руку герцога, закрывая глаза на все его грехи. В сражениях они, правду сказать, участия не приняли, не запятнав себя братоубийством и предпочтя отсидеться в стороне, и теперь следовало решить, как быть с собратьями во Христе. Расследование проводили вместе — инквизиторы майстера Гессе и комтуры фон Юнгингена. Решение судьбы братьев-отступников и претворение этого решения в жизнь майстер Гессе полностью передал Ордену.

За многочисленными хлопотами духовного и светского порядка пришла зима — настоящая, холодная и многоснежная, и возвращение победоносного войска домой пришлось отложить до весны. Традиционная торжественная коронация новоизбранного Императора в Майнце тоже вынужденно откладывалась, и Rex Romanorum[228] Фридрих, прикинув все возможные последствия, принял решение сразу после Рождества короноваться в Санкт-Пёльтене — городе, ближайшем к месту славной победы над силами Антихриста.

А в январе Альта родила мальчика. Первое, о чем спросил Фридрих после того, как убедился, что оба участника процесса в полном здравии, это унаследовал ли новорожденный дар женщин своего рода. Отрицательный ответ он постарался принять с видимым равнодушием, но нельзя было не заметить, что Император испытал огромное облегчение, да и Альта, кажется, была сим фактом весьма довольна.

К концу зимы пришли самые долгожданные новости — из Италии. Миланский фогт вошел в Рим, а главное — сумел в нем остаться, что было, с учетом норова славных граждан Вечного города, куда большим достижением. Разумеется, немалый вклад в успех внесло то, что граждане попросту устали. Граждан совершенно не устраивал Рим, превратившийся в помойку, в грязных закоулках которой семьи самозабвенно делили районы и кварталы, таверны и мастерские, склады, рыночные места и даже уличных девок, не заботясь о том, сколько непричастных горожан попадает под горячую руку. Великий город, город славы мирской и горней, будто снова возвратился во времена пришествия готов, а в варваров, к собственному ужасу, постепенно превращались его исконные обитатели.

Старый фогт еще до того, как подступить с войском к стенам Рима, выслал вперед парламентера, каковой сообщил горожанам волю своего господина: господин предлагал добрым гражданам, страдающим под гнетом семей, для коих благо города не стоит ни гроша, зато собственное благополучие стоит всего, не вмешиваться в битву, не сопротивляться идущим воинам, остаться в своих домах и позволить руке Императора навести порядок в израненном городе. Таковым гражданам фогт обещал безопасность и всяческое благоволение, а если же кто из них поспособствует установлению законности и выдаст или иным образом обезвредит глав семейств, их ближних лиц и рядовых головорезов, Император этого не забудет.

Расчет оказался верен, и боя как такового не было: вошедшее в город войско просто и беззастенчиво вырезало распоясавшиеся семейства вместе с присными, нескольких женщин незамедлительно постригли в монахини и тут же увезли, и ни одного горожанина, что не дерзнул поднять руку на имперских миротворцев, не тронули, как и было обещано.

Потом начались чистки. Немногочисленная, но заметная доля римской молодежи, в творящемся беспределе не нашедшая ничего лучше, чем создать тайные общества поклонения Антихристу, была частью казнена, частью вручена родителям для перевоспитания старыми добрыми методами, частью убита на месте — прямо перед алтарями с козлиными головами и какой-то невообразимой мешаниной символов, взятых отовсюду понемногу и скорее всего — без особого понимания.

К тому времени, как Джан Галеаццо Висконти засел за составление письма с новостями для Его Величества, покой и порядок в Риме пусть и не воцарились всецело, но уверенно и прочно воцарялись, а тщательно подготовленные агенты уже начали работу по внедрению в головы горожан мысли о том, что новый Папа — наилучший выбор из всех, что могли бы быть. Теперь дело было за понтификом: надлежало как можно скорее достигнуть города и предстать перед славными гражданами лично. Никто особенно не удивился, узнав, что Папа Бруно I двинулся в путь незамедлительно, не дожидаясь конца зимы, и весной врата Вечного города уже торжественно распахнулись перед викарием Христа.

Часть Латеранского дворца к тому времени силами горожан и фогта худо-бедно привели в состояние, достойное быть жилищем, и водворившийся там Папа первым делом выразил горячую благодарность обитателям Рима за труд, терпение и крепость в вере.

А потом случилось заседание курии, оставшееся не только в письменной истории города, но и в памяти граждан, и случившееся пересказывалось друг другу и обсуждалось в домах и тавернах, причем, вопреки устоявшейся народной традиции, без прикрас и преувеличений, что, впрочем, было неудивительно, ибо и без того случившееся выходило за рамки всего, что уже повидал этот город.

Собравшиеся на Собор в Констанце итальянские кардиналы, епископы и капелланы прибыли в Рим вместе с новым Папой, однако восторги горожан и воодушевление понтифика разделяли далеко не все из них: святых отцов немало тревожила судьба не только христианского мира, но и своя собственная. Раб рабов Божьих меж тем сию тему так ни разу и не поднял, на попытки выведать хоть какие-то детали не поддавался, на прямые вопросы отвечал туманно, и со всеми обращался благодушно, терпеливо и ласково. Куриальные интриги, дело обычное при восшествии на Престол нового блюстителя, в таких условиях были решительно невозможны, будущее рисовалось неясным, отчего святые отцы пребывали в беспрестанной нервозности и подавленности, рисуя в мыслях самые невероятные версии.

Заседание 3 мая 1416 года, в праздник Обретения святого Креста, началось весьма типично — с молитв, взаимных приветствий и благодарностей, перейдя к переделу полномочий и постов, после чего Папа Бруно, размеренно постукивая пастырским посохом в такт шагам, сошел с тронного возвышения, вышел на середину и там остановился. Минуту он молча оглядывал собравшихся, и свидетели утверждали, что почтенные кардиналы и епископы начали ёрзать и прятать глаза, точно школяры, не выучившие урока, да еще и нашкодившие, а тишина воцарилась столь плотная, что ее можно было потрогать рукой.

Потом Папа заговорил. Папа говорил мягко, негромко. Он говорил о великой миссии Церкви и веры, о важности добродетели, потом упомянул о недавно свершившемся покарании еретика и малефика силами объединенного христианского мира… Папа говорил все громче и тверже, и заговорил о грехах, каковые одолевают не только простых людей, но и тех, кто поставлен быть пастырем и достойным образцом истинного христианина. А вместо этого, сказал Папа, мы видим распущенность, стяжательство, злословие, гордыню, зависть. Вместо этого, сказал Папа, мы видим разгул греха и непотребства. Мы видим, сказал Папа, шагнув к первому ряду заседающих, и те напряженно застыли, что дом молитвы вы сделали вертепом разбойников[229]. Вон отсюда, позор Церкви, сказал Папа и перехватил посох в обе руки.

О том, как из дверей выбегали кардиналы, епископы и капелланы, неприлично задрав одежды, спотыкаясь на пороге и крича в панике, добрые жители Рима рассказывали потом долго. Рассказывали, как держались за побитые бока кичливые служители, как отпихивали друг друга с пути, чтобы успеть выскочить первыми и помчаться по улицам прочь. Рассказывали, как потом показался в дверях Папа с посохом, держа его, как дубинку, оглядел собравшуюся толпу горожан, поклонился ей и ушел обратно. Рассказывали, что на том заседании из всей курии осталось не больше полудюжины священнослужителей, которых понтифик не тронул.

А к середине лета в Рим явился Фридрих фон Люксембург. Избранный Император прибыл с малым войском — приличествующим высокой особе, но явно недостаточным для того, чтобы представлять серьезную угрозу. Опасаться нападения в Риме, впрочем, у него вряд ли были причины — основная часть городской стражи все еще состояла из людей миланского фогта, к тому же слухи и новости, поразительно быстро и плотно запрудившие к тому времени город, уже убедили подавляющее большинство добрых граждан в том почти неоспоримом факте, что принимать от Папы императорский венец едет ни много ни мало спаситель всего христианского мира.

8 августа, в день памяти святого Доминика, в Латеранском соборе при стечении народа и в присутствии обновленной курии Папа Римский под пение Te Deum[230] впервые за долгие годы великой схизмы помазал на царство Императора Священной Римской Империи Фридриха Четвертого.

Присутствовал на церемонии и майстер Великий Инквизитор: так повелел папский нунций и так просил в личном письме сам понтифик. Да и, откровенно говоря, так хотелось самому: с этим человеком, с которым когда-то были неразлучны, точно два сапога, он не виделся слишком давно. Все время церемонии Курт смотрел на торжественное лицо под папской тиарой, пытаясь принять душой то, что давно было известно разуму, и в память лезло ухмыляющееся лицо беглого студента, беспечно хамящего молодому запальчивому следователю в глухой немецкой деревне. Если б какой-нибудь бродячий пророк сказал тогда, к чему все придет — в лицо ему рассмеялись бы оба…

«Теперь на свете есть один человек, который может распахивать ногой дверь не только в зал Совета, но в папскую резиденцию», — улыбнулся Бруно, когда все должные церемонии завершились, и им удалось пообщаться в обстановке спокойной и келейной. «У меня тогда книги были в руках», — напомнил Курт с наигранным недовольством, и Бруно все так же с улыбкой пожал плечами: «От занимательных книг папская библиотека тоже не откажется».

А потом было возвращение домой. Было шествие армии-победительницы через австрийские земли обратно к границе, на сей раз куда более скорое, было шествие по имперским землям, были торжественные речи и богослужения во встречных городах, была Прага, был бурлящий город, шум и огни на улицах допоздна…

А потом была академия, довольно торопливое и сумбурное венчание с Нессель и наконец-то блаженный покой и тишина.

А потом был Висконти и понимание, что покою, тишине и вообще прежней жизни пришел конец. Попытки внушить нунцию, что член Совета и тем паче Великий Инквизитор из oper’а никудышный, потерпели крах. Заседания шли одно за другим, и всякий раз, когда Курт требовал отпустить его на привычную оперативную службу, находился новый повод собрать Совет. И вот спустя полгода он попросту стукнул кулаком по столу в буквальном значении и заявил, что у Висконти есть выбор между двух зол: дать ему, в конце концов, поработать или получить в свое распоряжение отупевшую от говорильни и бумажной работы и потому бесполезную канцелярскую крысу.

В порученное ему расследование Курт ухнул с головой, постаравшись забыть происходившее в минувший год, как страшный сон; потом было еще одно дело и еще, и опять новое расследование… А потом был гонец из академии и снова заседания Совета одно за другим.

— Ничего, — уверенно ободрил Мартин, — ты справишься. Ты дрался с ликантропами и дерзил в лицо малефикам, не капитулируешь же ты перед какими-то бумажками. Я, in universum, тоже в агенты не стремился, и мне, откровенно говоря, страшно до жути, но куда тут денешься. Конгрегация сказала «fac»[231] — инквизитор отвечает «obedio»[232].

— Да, — не сразу отозвался Курт, помрачнев. — Не мне тут жаловаться.

— Нет, — мягко произнес Мартин, глядя на его потемневшее лицо. — Не надо.

— Не надо что?

— Не надо просить Висконти отказаться от планов на меня. Только не говори, что подумал не об этом, у тебя на лице все написано горящими буквами размером с коня… Пап, послушай. Я, наконец, получаю то, чего и хотел. Дороги, помнишь? Множество путей, еще не пройденных. И вот он, один из них, вот новая тропа, на которой, ты прав, я не смогу спасти всех, но очень постараюсь хотя бы немногих. Помнишь, что ты сам сказал? Что толку в моем выборе, если я не буду идти по этим тропам, если буду обходить опасные дороги? Для чего все это было тогда? Да, в таких операциях мне участвовать не доводилось, и провал будет дорого стоить, поэтому да, мне страшно… Но это и хорошо, — улыбнулся стриг — почти искренне, почти легкомысленно. — Вот когда я перестану бояться, тогда и впрямь пора будет бить тревогу и уговаривать отца Антонио забрать меня от греха подальше.

— Следи за собой, — попросил Курт серьезно. — Если почувствуешь, что что-то не так, хоть что-то… Если заподозришь, что пахнет жареным, если заметишь, что начинаешь сползать не туда… Хоть какая-то неувязка — сигналь, мы выведем тебя из дела. Понял?

— Да все будет нормально, пап.

— Ты понял? — повторил Курт, и стриг вздохнул:

— Понял. Обещаю.

Курт молча кивнул, и в саду академии повисла тишина.

«Конгрегация, Мартин, своих не бросает»…

Все это было уже однажды, много лет назад — академия, сад, вот эта скамья и холодный мерзкий червяк где-то в груди. Уже тогда не было иллюзий, уже тогда было ясно, что жить с этим мерзким червем, точащим душу, придется до конца дней…

«Ты ведь не за себя боишься. Я сейчас понимаю, как это мерзко, тошно — бояться не за себя»…

— Знаешь что, я есть хочу, — вдруг решительно и нарочито жизнерадостно сообщил Мартин и поднялся, потянув его за руку. — Ну я же тебя знаю; уверен, ты все еще без завтрака. Что сегодня за разносолы в академической трапезной? Жидкая каша? Вчерашние овощи? Прошлогодние колбаски? Обожаю. Пойдем. Все беды мира — не повод сидеть голодным.