Тьма века сего

Глава 19

Академия святого Макария, 1401 a.D.

— Ты смогла бы повторить то, что сделала с этим человеком?

— С Каспаром?

Альта сидит на массивном, слишком большом для нее табурете, он не слишком удобный, зато она может болтать ногами, не достающими до пола. Хоть какое-то развлечение.

— Мама говорит, что такое делать нельзя.

— Но в тот раз ведь было можно.

— Мама говорит, что тогда другой случай. Он мог убить меня и собирался убить маму, папу и того беднягу, который им помогал меня найти.

— То есть, если ты будешь считать, что твоей жизни или жизни близких угрожает опасность, ты это сделаешь?

— Сначала надо убедиться, что правда опасность, а мне не кажется так.

— Это тоже мама говорит?

— Ага.

— Твоя мама для тебя большой авторитет, да?

— Чего?

— Ты ее слушаешься и считаешь всегда правой или почти всегда. Это значит «авторитет».

— Ну… — Альта на мгновение замирает, потом ерзает на табуретке, задумчиво почесывая нос, находит позу поудобнее и снова начинает болтать ногами. — Нет, не всегда. Вот мама, например, мне соврала, что папы нет, значит, не всегда она права.

— Соврала? — голос одного из трех людей за столом искренне удивленный. — Мне казалось, она считала его погибшим, разве нет?

— Мама мне все рассказала, как было на самом деле. Она боялась, что из-за своей службы папа меня втянет в неприятности, потому что у него много врагов, и может случиться вот такое, как случилось с Каспаром. Поэтому когда папа уехал, мама не искала его и не рассказывала про меня, и мне про него сказала, что он умер.

— Ты из-за этого на маму обиделась?

— Да, сначала, немножко. Мы чуть-чуть поругались.

— Чуть-чуть?

— Ну… Она мне объяснила, что хотела меня защитить. И вот она была права, такое и правда случилось, потому что Каспар узнал, кто у меня папа, и захотел ему напакостить. Я все равно сказала ей, что зря так, но теперь не обижаюсь.

— А ты довольно рассудительная для девятилетней девочки.

— Мама тоже так часто говорит. Мне кажется, ей это не нравится.

— Почему тебе так кажется?

— Ну… Она так всегда это говорила, знаете, таким голосом — «Вся в отца!». Недовольно так.

От стола с тремя людьми доносится тихий смешок, и сидящий посередине отец Бруно кивает:

— Да, мы ее понимаем.

— А почему?

— Это немного… мешает, когда все решения принимает один только разум, без чувств. Разве нет?

Альта хмурится.

— Кому мешает? Как это может мешать?

— Вся в отца… — доносится чуть слышный шепот, и снова такая же тихая усмешка.

— Так выглядит твоя «защита», да?

Мама и папа говорят за тонкой перегородкой, которая делит комнату пополам. Там, в той половине, где дверь, стоит мамина постель, а узкая лежанка Альты здесь, в закутке с крохотным окном. Сейчас поздно, уже почти совсем ночь, и оба думают, что она спит. Надо только дышать тихо-тихо и свернуться вовнурь, чтобы мама не учуяла и не догадалась, а папа не догадается. Мартин говорит, что он самый хитрый, внимательный и самый умный инквизитор во всей стране, но этого мало, чтобы распознать бодрствующего человека, который лежит за стенкой с закрытыми глазами, не шевелится и тихонько ровно дышит…

— Нас допрашивают. Альту допрашивают! Как какую-то преступницу!

— Знаю, как это звучит, но это для вашего же блага.

Мама явно сильно расстроена. А по папиному голосу слышно, что он оправдывается. Мартин говорит, что папа ничего не боится, но Альте кажется, что он боится говорить с мамой и с ней. Его тогда так становится жалко. Он точно ничего плохого не хочет, неужели мама не чувствует? Не может быть. Должна чувствовать. Тогда зачем она так говорит?

— «Вас этому учили», да? Вот так врать, глядя в глаза?

— Послушай, Готтер, ну неужели ты всерьез считаешь, что я желаю вам обеим зла? Просто подумай: она была с Каспаром не одну неделю. Понимаешь, что это может значить?

Мама не отвечает, но слышно, как она недовольно сопит.

— Открою тебе служебный секрет. Из допросов Каспара стало известно об одном способе внедрения агентов, которым пользуется он сам и его сообщники, это называется «спящий агент». Что такое обычный агент — ты ведь понимаешь?

— Тот инквизитор в Бамберге.

— Да. А спящий — это человек, которого обработали как следует и либо перетянули на свою сторону, либо внушили ему что-то помимо его воли, а потом как бы закрыли эту часть его памяти от него самого. И до определенного момента он ведет себя, как обычно, живет, как обычно, но вдруг в один прекрасный день в его голове что-то щелкает — и все меняется.

— То есть, ты все-таки считаешь, что Каспар сделал из Альты малефичку, и она ему поддалась?!

— Не злись. Ты злишься и меня не слушаешь. Нет, я думаю иначе. Точнее, я так не думаю, просто такая опасность есть. Она ведь еще ребенок, Готтер. Альта очень умная и сильная девочка, но все-таки такие переживания, испуг, и детский разум… Сама понимаешь. Еще не окрепший и податливый. Каспар умеет заставить делать то, что ему нужно, не особенно интересуясь желаниями своей жертвы, я это знаю по себе, испытал когда-то. И кто знает, не спит ли где-то в глубине рассудка Альты пороховой бочонок с тлеющим фитилем? И когда он рванет, даже сама Альта не будет понимать, что происходит, почему и зачем она делает то, что делает.

Альта открывает глаза и тут же снова зажмуривается, внимательно следя за тем, чтобы дыхание оставалось ровным, чтобы вся она оставалась свернутой в себя…

Ничего себе, весело. Это как же так, у нее в голове может сидеть какая-то дрянь, внушенная тем противным мужиком, и с этим ничего нельзя сделать? Надо вспомнить все подозрительные разговоры с ним, все подозрительные моменты… Но папа говорит, что эту часть памяти скрывают. Значит, она сейчас может и не помнить, что такие подозрительные разговоры были, вот говорили с Каспаром про невкусную кашу — раз, и выпал кусок памяти, а в это время он ей, может, внушил всех убить или сделать еще какую-то гадость…

— Я не говорю, что так есть, Готтер. Но раз уж мы узнали, что такая возможность существует — надо это проверить. Убедиться. А кроме того, Альта не обычный ребенок, и нашим надо понять, что с ней делать.

— То есть?!

Голос у мамы уже не раздраженный, а злой. По-настоящему злой. Интересно, а вот когда она злится, папа перестает ее бояться… Хотя должно быть наоборот же. Он странный…

— Девочки в Макарии никогда не воспитывались. Точнее, не воспитывались здесь, в основной обители, для них есть отдельное место, со своими наставницами, и там все немного не так, там свои тонкости. Но воспитываются они как правило с младенчества или совсем малых лет, да и девочки это самые обычные, даже если одаренные, а Альта при твоем воспитании — уже слишком… сложившаяся, слишком самостоятельна, уже слишком уникальна, и это было бы жаль в ней убить неверным подходом. С ней говорят в том числе и для этого — чтобы понять, чтобы увидеть особенности, привычки, склонности, возможности, увидеть, быть может, какие-то зазоры, над которыми надо будет поработать — и нам, и ей.

Вот что… Наверное, они все время спрашивают, сумеет ли она повторить удар, чтобы узнать, может ли это получиться вдруг, без ее желания… Боятся, ясное дело. Мама предупреждала, что будут бояться.

— Готтер, все будет хорошо. Просто надо пережить это время ради блага всех, в первую очередь — Альты.

Тишина. Тишина…

— Всё будет хорошо.

Тишина…

— Не надо, Курт.

Тишина…

— Ладно.

Тишина…

— Просто… — мама кажется смущенной, это странно. — Мне не нравится, как это происходит.

— Кхм… А вот это было неожиданно.

Голос у папы растерянный и обиженный… О чем это они?

— Нет-нет, не в этом смысле! Я… Просто это всегда случается как-то… не так. В первый раз — по необходимости, а второй — я сама до сих пор не понимаю, не уверена, почему это сделала. Не уверена, что это не было попыткой на тебя надавить и влезть к тебе в душу.

— А сейчас не уверена, что туда не лезу я?

— Я не знаю.

— А если я просто скажу, что это не так?

Тишина. Тишина…

— Курт, прекрати, щекотно.

— А так?

Тихий смешок.

— Курт!

— А так?

Тишина и какие-то шорохи… Вздох…

Ой, вот они о чем! Фу.

Альта отворачивается к стене, натягивает одеяло на голову и закрывает им ухо.

— Драсьти.

— Здравствуй, Альта. Проходи.

Сегодня напротив стола с тремя инквизиторами — два табурета, а не один, и подле второго стоит незнакомый человек. Немолодой, низкорослый, тощий, похожий на сухой сорняк, и исходящей от него силой заполняет всю комнату…

Альта делает еще шаг, закрывает за собой дверь и останавливается.

— Не бойся, проходи.

— Я и не боюсь.

Она продолжает стоять на месте, рассматривая человека у табурета. Лицо недружелюбное и какое-то помятое, взгляд задумчивый…

— Альта.

Отец Бруно бросает быстрый взгляд на незнакомца, медлит и продолжает:

— Ты помнишь, кто такие expertus’ы? Мы с твоим папой тебе рассказывали.

Она молча кивает.

— Это один из них. Ничего плохого он тебе не сделает, нам просто надо, чтобы ты еще раз ответила на вопросы, даже на те, на которые уже отвечала, но теперь — во время ответов позволив ему на тебя посмотреть. Понимаешь? Знаю, что это просьба неприятная, никто не любит пускать незнакомых людей в свою душу, но это действительно нужно, в том числе и тебе самой.

— Зачем? Думаете, я вам про всё вру?

— Нет, конечно.

— Тогда зачем?

Один из инквизиторов за столом покашливает, переглядывается с отцом Бруно, как будто прося разрешения говорить, и негромко спрашивает:

— Ты когда-нибудь делала что-то, а потом не могла понять, почему ты так сделала?

— Нет. Я всегда знаю, чего хочу.

Инквизитор усмехается.

— Понятно… Ну… давай я скажу честно, хорошо?

Альта кивает.

— Ты ребенок. Это не плохо, но у тебя сейчас такой возраст, когда твой разум только-только начинает крепнуть. В этом возрасте бывает всякое, в том числе необдуманные поступки, внезапные решения…

— Боитесь, что я разнесу тут все? Или с кем-то сделаю, как с Каспаром?

Кажется, инквизитор растерялся. Снова переглядывается с отцом Бруно. Вздыхает. Улыбается:

— Если совсем честно, то да, опасаемся. Не со зла, здесь никто не думает, что ты можешь решить что-то плохое сделать нарочно, просто…

— …просто я ребенок, — скучающе договаривает Альта и недовольно морщит нос: — Еще скажите, что девчонка. Мне все говорят, что девчонки взбалмошные.

— Нет, этого не скажем, — серьезно возражает отец Бруно. — Здесь не те люди служат… Не обижайся, ладно? Тебе же самой потом будет легче учиться, если сейчас мы с тобою вместе заметим какую-нибудь загвоздку. Хоть будем знать, над чем надо будет поработать. Или наоборот — выяснится, что загвоздок нет, и тебя не будут изводить лишними лекциями и упражнениями.

Альта стоит на месте. Смотрит на отца Бруно. На человека у табурета. Тот неловко улыбается и разводит руками, словно говоря, что он здесь ничего не решает и сам не рад. Альта вздыхает.

— Ладно.

Она подходит к табурету и взбирается на него, человек садится рядом. Очень аккуратно, как будто боясь, что сломает, берет ее за руку. Закрывает глаза. Альта снова вздыхает. Тут инквизитор прав, открывать свою душу, свои чувства чужаку очень сложно. Не только потому что это чужак, потому что не хочется, а потому что даже когда хочется — что-то в глубине рассудка протестует и возмущается. Как будто ты купаешься, и тут входит кто-то в комнату, стоит и смотрит. Фу.

— Противно, знаю, — с сочувствием говорит человек рядом, не открывая глаз. — Я постараюсь не слишком грубо копошиться.

— Ладно уж, — великодушно соглашается Альта. — Раз так надо, чего уж.

Она открывается. Человек рядом удивленно шевелит бровями, но молчит. Вслушивается. Фу. Действительно противно…

Отец Бруно прокашливается и спрашивает:

— Ты смогла бы повторить то, что сделала с Каспаром?

Альта не медлит с ответом.

— Легко.

— А случайно могла бы? Просто если разозлишься?

— Нет.

— Почему?

— Потому что нельзя убивать людей. Каспар был не обычным человеком, поэтому остался живой, а обычного человека такое убьет. А людей убивать нельзя.

— Кто сказал?

— Бог. В заповедях. И мама.

— А если твоей жизни угрожают?

— Тогда можно.

— Так мама сказала?

— Нет. Папа.

— А что мама об этом думает?

Альта на мгновение заминается, буквально всем существом чувствуя, как прощупывает ее чужой разум… Фу. Фу.

— Не знаю. Они поругались немного из-за этого.

— Почему?

— Мама считает, что папа не должен так говорить, потому что я могу решить, что можно бить всех подряд.

— А ты?

— Что?

— Ты как считаешь?

— Конечно, я не считаю, что можно, я что, буйная?

— А почему ты уверена, что у тебя это не может получиться случайно?

— Потому что не может.

Три инквизитора молчат, смотрят. Ждут. Альта вздыхает, не скрывая недовольства от чужого наблюдающего разума. Пусть он им потом расскажет, что настолько глупые вопросы ее раздражают. Они серьезно не понимают или прикидываются?

— Ну вы же не будете убивать всех, кто вам не нравится, даже если это умеете?

— Нам для этого надо совершить какие-то физические действия, а это все-таки другое, они куда обдуманней, — мягко возражает отец Бруно; она отмахивается:

— То же самое. Если чего-то нельзя, этого нельзя. Это сидит вот тут, — она стучит пальцем себе по лбу.

— Но когда-то вы с мамой узнали, что ты это можешь. Как? Не потому ли, что ты что-то такое сделала ненамеренно?

— Нет, я сделала намеренно. У мамы был ручной волк, он приходил к ней кормиться, а потом приводил волчат. Потом волк куда-то делся, волчата тоже перестали приходить, все, кроме одного. Но он уже был не совсем ручной и иногда заигрывался. А однажды почему-то напал.

— На тебя?

— На нашу кошку.

— И ты… что сделала?

— Ударила. Я просто почувствовала, что смогу, и понимала, что сейчас будет, если получится. И смогла. Волк был почти чужой и дикий, а кошка моя, и я ее любила. Тогда мама и поняла, что я умею.

— Ты как-то тренировалась потом это делать?

Альта снова задумывается, и чужой разум напрягается, пытаясь нащупать ложь или злость… Для того, чтобы не выпихнуть его из себя, пришлось собрать немало сил. Все хорошо. Папа говорил, что это для ее же безопасности. Пусть смотрят. Скрывать ей нечего…

Ой…

Папа. Мама. Подслушанный разговор. «Курт, щекотно!», шорохи и вздохи в тишине… Все мелькает в памяти за долю секунды, и память открыта настежь…

Человек рядом чуть заметно улыбается, все так же сидя с закрытыми глазами.

Ну и ладно. Ну подслушала. Ну и что. Не нарочно же. Своему знаменитому инквизитору лучше скажите, чтобы не выбалтывал секреты, если они такие уж секретные. А остальное вообще не ваше дело.

— Не совсем. Мама меня учила… как сказать… смотреть внутрь себя и… Ну, пробуждать это в себе, а потом гасить, пробуждать и снова гасить. Чтобы потом все это происходило четко по желанию. «Как маленького ребенка учат писать куда положено», она так говорила. И потом уже вырастаешь — и всё, и уже не обдуешься ночью, как маленький. Как-то так это работает.

За столом с инквизиторами слышен легкий смешок, потом отец Бруно кивает:

— Да, очень доходчиво. А случалось, что загасить не выходило?

— Два или три раза. Тогда я била в дерево. В дерево бить трудно, оно живое по-другому, чем человек или зверь, но в него можно сбросить самое опасное, а остальное потом растворяется само. Но это было давно, я была совсем маленькая. Сейчас у меня такого не бывает.

Отец Бруно смотрит на человека рядом с Альтой, тот так и сидит, закрыв глаза, и его разум продолжает шарить в закутках души… Фу.

Сегодня отец Бруно говорит очень серьезно и выглядит уставшим. Он часто выглядит уставшим. Еще бы. Каждый день пытаться держать в узде такую уйму мальчишек, и у каждого свои заскоки… Отец Бруно часто повторяет, что в Конгрегации людей без заскоков не бывает. Наверное, правда. Наверное, сама Альта тоже добавила немало седых волос своему наставнику.

Отец Бруно теперь все чаще беседует с ними обеими, а не пытается поговорить с мамой потихоньку. И папа, когда появляется, тоже. Он редко появляется. «Работал», — с улыбкой или со вздохом отвечает он всегда, когда Альта спрашивает, почему он не появлялся так долго. Теперь она уже редко спрашивает: знает, что стоит за этим словом. А маме не нравится, что теперь она волнуется и за папу тоже. Этого она не говорит, но в двенадцать лет Альта и сама уже все понимает. Маме нравилось, как было раньше — когда папа был неизвестно где, и мама про него почти забыла, и ей на него было наплевать, а как сейчас — не нравится. Мама волнуется, иногда грустит и часто нервничает, и, кажется, поэтому с головой окунается в работу, которую ей поручают — выхаживает самых тяжелых больных и раненых, обучает молодых и совсем маленьких будущих лекарей, и еще вот уже целый год она доверенный лекарь жены наследника. Та надумала забеременеть, а у самой еле душа в теле… Отец Бруно сказал, что в следующий раз Альта поедет в королевский замок вместе с мамой: все чаще не помогают обычные средства, а необычные отнимают у мамы много сил, ей может быть нужна поддержка и помощь, потому что пациентов выходит аж два, а лекарей — одна мама.

«Большая ответственность», — сказал отец Бруно. Два раза сказал. Так выразительно. Можно подумать, это и так не понятно…

— Три года.

Отец Бруно говорит с расстановкой, настоятельно, но в глаза маме не смотрит: знает, она этого не любит. Только Альте и папе разрешает… И вот еще Мартину. Мартина она жалеет и балует, и разрешает вообще всё.

— Три года мы пытались ловить даже не двух зайцев, а целую дюжину.

Мама молчит. Слушает. Недовольная.

— Совет следил за ее успехами все эти три года, Готтер, тщательно следил, анализировал, прикидывал… Это взвешенное решение, а не ударившая внезапно в чью-то голову идея. Мы распыляем ее таланты. Уча Альту «всему понемногу», испытывая в разных областях приложения ее немалых сил, мы просто не даем ей сосредоточиться на том, что выходит лучше всего.

— Я больше не буду учиться?

Недовольство и возмущение в голосе выходит слишком откровенным, но Альта не извиняется — не до того сейчас.

— Будешь, конечно, — отец Бруно мимолетно успокаивающе улыбается. — Учеба, самая обычная, никуда не денется. Но твои сверхнатуральные способности — вот с ними придется что-то решать. Скажи, как ты сама чувствуешь — что лучше всего у тебя выходит?

— Лечить и калечить, — не задумываясь, отвечает она и видит, как мама морщится.

— Вот.

Отец Бруно удовлетворенно кивает, и мама не выдерживает:

— Пока что это вы калечите Альту! Додуматься же надо — тащить ребенка на потрошение мертвецов!

— Я не ребенок!

— Это называется «анатомирование».

— Меня никто не тащил!

— И это было необходимо для обучения.

— Ты же сама это делала!

— Но меня при этом не выворачивало в коридоре, — жестко отрезает мама, и Альта обиженно огрызается:

— Ну протошнилась и продолжила, подумаешь.

Отец Бруно вздыхает и умолкает, давая им обеим время остыть.

Мама упорно называет анатомирование потрошением и не скрывает, что ей это неприятно. Мама считает это неуважением к покойным и святотатством. Она всегда читает молитву перед началом анатомирования очень искренне, долго, всегда вдумчиво и вслух произносит заверения в том, что «сие не ради праздного любопытства, не ради темного искусства, не ради глумления и попрания образа Божьего в человеке». Альта тоже читает искренне, но с глубокой уверенностью, что Господь давно выслушивает их молитвы в академическом подвале со скучающим видом, как дежурный отчет, потому что и так знает, что Его служители тревожат мертвых не для развлечения, а чтобы спасать живых, а это дело богоугодное без сомнения, и зачем Его беспокоить всякий раз, когда это делается?..

— Альта талантливая и уникальная девочка, — продолжает отец Бруно терпеливо. — И эти два ее таланта, таких несхожих и, казалось бы, противостоящих, даются ей в равной степени легко. Тоже не без сложностей, само собою, она всё ж не чудотворец святой, но легче, много легче, чем прочим одаренным макаритам, и это просто нельзя упустить, нельзя эти таланты закопать. Добро бы Альте этого не хотелось, но твоя дочь сама рвется постигать…

— Вы хотите сделать из нее шпионку-бойца, как из матери Мартина?

— Мать Мартина, — сдержанно, почти благодушно отвечает отец Бруно, — никто и никем не делал. Она пришла в Конгрегацию сама, с собственными планами, сама выбрала своё поприще и никогда не делала ничего, что претило бы ей. Никто и никогда не вынуждал ее ни к чему. Мы здесь понимаем, что принуждение — не самый лучший метод и всегда порождает неприятности.

— Жаль, что здесь нет Курта, — с усталой язвительностью отвечает мама. — Вот для него-то это было бы новостью.

— Каждый воспитанник имел и имеет возможность отказаться от обучения. Да, альтернатива чаще не из приятных… Однако к Альте это отношения не имеет, сейчас ситуация другая, ситуация уникальная. И ее никто не заставляет становиться агентом или следователем…

— Но я хочу! — торопливо добавляет Альта, пока мама не успела еще что-то сказать.

Отец Бруно снова коротко улыбается:

— У тебя впереди еще много лет, чтобы утвердиться в своем решении или изменить его. Сейчас же нам надо решить, как не загубить твои способности и помочь им развиться. Это не значит, что мы махнем рукой на все эксперименты, но раз уж за эти годы мы выяснили, что целительство и… скажем так, боевое применение твоей силы… это и есть твои сильные стороны — будем развивать именно их в первую очередь и усиленно.

— Но как? Свиней убивать ударом, что ли? Так это проще простого, животное не защищено силой разума, я хоть сейчас могу уложить целое стадо. Люди — это совсем другое. Но я ведь не могу тренироваться на людях, простой смертный такого не выдержит. Если бы Каспар не был пропитан силой своего бога…

— Да, я помню. У нас есть один доброволец, которого так просто в могилу не отправишь, — отец Бруно опять улыбается, хотя видно, что он не слишком уверен в том, что говорит. — В любом случае, это будет не завтра. На днях вы обе отправляетесь в королевский замок, а когда закончите дела с супругой наследника — вас проводят в лагерь, в котором мы и сможем заняться делом, а наши expertus’ы к тому времени прикинут, что и как.

— И долго мы там пробудем? — мама по-прежнему недовольна. — На какое время у меня ученики останутся без присмотра? Мы только-только добрались до серьезной работы. Девчонки это переживут, а мальчишек потом придется заново вытягивать на прежний уровень.

Отец Бруно вздыхает. Не так давно основанное Общество сестер-целительниц святой Хильдегарды[107] состоит, разумеется, из девушек и женщин — целительство отчего-то дается им проще, чем мужчинам. Одаренные мальчики очень стараются, Альта точно знает, что никто из них не отлынивает, но работать с их талантами маме и другим наставникам очень тяжело. Отец Бруно считает, это потому что девочки заботливее, а мальчики нетерпеливые и нахрапистые. Мама никак не считает, она просто учит. И говорит, что если уж среди мальчишек появится действительно талантливый целитель — он большинство девчонок оставит далеко позади. Двое таких у мамы есть, она ими очень дорожит и за них волнуется. Говорит — если не давать им расслабляться и забывать наработанное, лучшие выпускники будут. Отец Бруно считает, это потому что у мальчишек силы больше. Мама с сомнением хмыкает, но не возражает.

С целителями-expertus'ами еще столько непонятного, еще не все правила для них утверждены, и наставникам приходится, как говорит папа, «перезапрягать коня на ходу». В прошлом году один из лекарей, который когда-то лечил старого ректора, еще когда никакого ордена не было, перестарался — слишком упрямо пытался вытащить раненого по сути с того света, и тело не выдержало. Умер прямо рядом с ложем больного. Сам раненый прожил после этого сутки и тоже умер. Шума было много. Папа, кажется, расстроился — он немного знал этого целителя. И маме велели на занятиях почаще повторять воспитанникам, что всё хорошо в меру, и самопожертвование — в первую очередь, а смерть от переутомления никого не спасет и лишит помощи тех, кто останется без лекаря…

— Я бы предложил Альте остаться в лагере одной, — пожимает плечами отец Бруно. — Но ведь ты бы не отпустила.

— Разумеется.

— Хотя нет в этом ничего страшного. Тамошний наставник, конечно, не нянька, но и Альта уже не беспомощный ребенок; Дева Мария была всего-то на пару лет старше, зачав Спасителя…

— Это дело нехитрое, — мрачно перебивает мама. — И мне такие аналогии не нравятся. Так сколько мы пробудем там?

Отец Бруно отвечает.

Он что-то говорит, но Альта не слышит — голос расплывается, как мокрое пятно по скатерти, утекает прочь, вдаль, и образы людей рядом тоже рассеиваются, словно они выложены песком, и вот дует ветер — все сильнее и сильнее, разметая очертания…

Голоса уже не звучат, и Альта больше не сидит у старого деревянного стола.

Она стоит в полной тишине, она уже не девочка в келье академии, она взрослая женщина, ей двадцать три года, и она… где?..

Вокруг пустота. Пустота не пугающая, это не мрак и не тревожные сумерки. Цвета просто нет. Нет ничего. Есть только пустота, и в пустоте есть только она сама и…

Мартин. Он стоит спиной к Альте, впереди, шагах в десяти, на краю пустоты, и смотрит вниз. Внизу, прямо у его ног, чернота, похожая на огромную лужу. Чернота неподвижна, но все равно кажется, что она ходит волнами, пытаясь добраться до ног человека.

Альта делает шаг, чтобы приблизиться, хочет окликнуть… Тело не подчиняется, и ни звука не прорывается вовне.

Мартин тоже делает шаг вперед — и у него получается, он идет, идет осторожно, медленно, но уверенно, входит в черноту, потом еще шаг и еще, и продолжает уходить. Он не слышит немого оклика. Не видит никого. Смотрит прямо перед собой и уходит все дальше…

Чернота скрывает его с головой, и время замирает. Уже не оклик, а крик стремится наружу — и все равно не прорывается сквозь онемевшее горло, и не выходит шевельнуться, пустота сжимает, не позволяет двинуться и даже шепнуть.

Замершее время падает в вечность — и чернота расступается. Мартин выходит из нее — медленно, тяжело, как из зимней реки, он смотрит на свою руку, пальцы сжаты в кулак, пряча что-то в ладони, и он боится это выронить.

Чернота висит на нем клочьями, как паутина, липкая и гадкая. Мартин отряхивается, сбрасывая с себя черные лоскуты, и они тают, упав в пустоту. Он идет вперед, продолжая сжимать кулак, и только подойдя вплотную, видит Альту. Он смотрит растерянно и молчит.

Наверное, ему было туда нужно, в черноту. Просто так он бы туда не пошел. Наверное, это было что-то важное. Но почему ж он вечно лезет в самую гущу неприятностей!

Пустота перестает давить, позволяет заговорить и шевельнуться, и Альта шагает вперед и укоризненно вздыхает:

— Ма-артин…

Фридрих аккуратно убрал упавшую прядь, упавшую на лицо ведьмы, и снова подпер голову ладонью, упершись в подушку локтем. Альта хмурилась во сне. Она часто хмурится во сне. Слишком часто…