Тьма века сего

Глава 15

Констанц, апрель, 1415 a.D..

Хронист, коему было поручено составить и после предоставить местным властям статистику приезжих духовных и светских лиц, в своих заметках и отчетах с явным, хоть и хорошо скрываемым удивлением, отмечал наплыв не только священнослужителей всевозможных рангов, но и мирскую знать со всей Европы. И даже без чтения длинных списков и цифр Бруно отмечал, что достаточно пройти по улицам города лишь несколько минут — и можно убедиться в том, что город полнится всеми народами и языками, от шотландцев и поляков до византийцев и французов. Не сбылось самое главное, самое тревожное опасение — что короли, епископы и иные правящие и просто влиятельные персоны европейских государств попросту проигнорируют Собор, объявленный Императором Рудольфом, этим самовольным государем, вооружившимся церковным щитом Конгрегации и светским мечом Империи, типом неприятным, почти ненавистным. Всего десять лет назад разгорался, грозя перейти из холодного противостояния в горячую войну, настоящий скандал, когда Европа узнала, что с помощью Тевтонского ордена человек, зовущий себя Императором Священной Римской Империи, уже не первый год осваивает и присваивает новооткрытую землю, чье расположение раскрывать собратьям-королям даже и не намеревается. Сколько тогда было шума, сколько ультиматумов и проклятий, сколько угроз… «Всё, что надо — продержаться, — внушал Рудольфу Сфорца, в очередной раз пресекая попытки старого правителя впасть в отчаяние. — Просто продержаться год или два, давить им нечем, принудить Империю они ни к чему не могут»… Кардинал все-таки дожил до того дня, когда увидел, что оказался прав: выпустив пар и испробовав все словесные методы давления, Европа остыла. Иначе и не могло быть — во-первых, нажать на Рудольфа коллегам по правящему ремеслу и впрямь было нечем, а во-вторых, покойный отец Конгрегации не зря несколько десятилетий запускал свои щупальца куда только мог, плодя агентов, как кроликов, и наживаясь на любых финансовых операциях, включая самые сомнительные, ибо питалась эта агентурная армия отнюдь не сеном и зерном…

Европа затихла, но ее неприязнь, и прежде стоившая Императору немало седых волос, окончательно утвердилась — холодная, прочная, точно лед на озере поздней зимою. Будь меж императорскими врагами больше согласия, не рви они друг другу глотки в политических и военных дрязгах — это был бы хороший шанс ударить по Империи сообща, и далеко не факт, что из этой схватки детище богемской династии и Конгрегации вышло бы с честью. Но собратья-венценосцы своим шансом не воспользовались — ибо inter superbos semper iurgia sunt[91]. И вот спустя десять лет те же люди, что призывали небесные кары на голову Императора, гостят на его земле, в его городе, на его условиях…

— Видимо, Европе и впрямь опостылела схизма, — вздохнул Бруно, глядя сквозь зарешеченное окно на яркое, сочное весеннее солнце. — За полгода собора — ни одного инцидента, ни одного скандала, ни единой провокации… Впрочем, не сомневаюсь, что шпионов здесь тьма, и эти-то работают в обычном распорядке.

— Зачем вы мне все это говорите?

Упитанный хмурый человек с обширной лысиной и прямым острым, как у ворона, носом уже не раздражался: теперь в его голосе слышались лишь утомление и скука. Однако нельзя было не заметить, что он все же не махнул рукой на происходящее, и его тоска не претворилась в уныние. Гость, размещенный на втором этаже конгрегатской резиденции, по-прежнему облачался в лучшее из своего гардероба — судя по тому, что приодетым с иголочки Бруно обнаруживал его всякий раз, когда приходил, рядился он так ежедневно. Пухлый подбородок всегда был чисто выбрит; бритву, к немалому удивлению постояльца, ему оставили, демонстративно осмотрев при обыске вещей и так же нарочито небрежно положив обратно. При всем своем упорстве, можно даже сказать, упертости и отчаянности — такой опасности гость не представлял. Его угроза была иной…

— Я полагал, вам будет интересно, что происходит вокруг, святой отец.

— Вокруг — разврат, ересь и непотребство, — отрезал тот хмуро. — Всего лишь несколько улиц довелось мне пройти в этом городе до того, как меня схватили, но даже то, что я видел, приводит на память Исайю: «И Вавилон, краса царства, гордость Халдеев, будет ниспровержен Богом, как Содом и Гоморра»…

— Майстер Гус, — оборвал его Бруно, и тот запнулся, как запинался всякий раз, слыша свое имя вкупе с немецким обращением. — В сотый или, быть может, уже в тысячный раз повторю свой совет быть осторожней в высказываниях, иначе когда-нибудь ваши метафоры выйдут вам боком.

— Собственно говоря, уже вышли, — буркнул Гус, и он качнул головой, поведя рукой вокруг:

— Вы об этом? Бросьте, оказаться почетным гостем ректора академии святого Макария — далеко не самое страшное, что с вами могло случиться, а я бы сказал — самое лучшее в сложившихся обстоятельствах. Или вы предпочли бы оказаться в местной тюрьме, а после и в зале Собора, отчитываясь перед Папой и епископами?

— Для того я сюда и ехал, и вы это знаете.

— Я видел довольно самоубийц, но вы, святой отец, среди них один из самых изобретательных. На родине не нашлось того, кто поднес бы вам факел к костру, и вы явились для этого в Констанц?

— Моя родина — Империя, и здесь я так же дома, как вы, и уж точно больше дома, чем этот антихрист в папской тиаре!

— Ага, — многозначительно произнес Бруно, и гость умолк, глядя на него настороженно. — Ага, — повторил он. — Вот, стало быть, как. Стало быть, хотя бы это в вашем рассудке осталось. Хотя бы это вы понимаете. Это хорошо.

Гость настороженно смолк, выжидающе глядя на Бруно, и, наконец, не услышав более ни слова, осторожно уточнил:

— Что вы имели в виду?

— Хм… — нарочито задумчиво промолвил он. — Что же я имел в виду… Вы, майстер Гус, произнесли некое утверждение, и я сказал «рад, что вы это понимаете». Логично предположить, что я имел в виду именно то, что вы сказали.

— Что Папа — антихрист?

— Вообще говоря, я разумел ту часть вашего изречения, которая про Империю и дом, но да, и про Папу тоже, — согласился Бруно небрежно. — Если б вы продолжили нести прежнюю чушь про защиту своего доброго имени пред ликом наместника Господня и про надежды на оправдание, я бы решил, что вы скорбны рассудком, что для человека в возрасте сорока шести лет, согласитесь, было бы весьма преждевременно и до крайности печально.

— Стало быть, сейчас вы по сути заявили мне откровенно и неприкрыто, что слушать меня не станут и в любом случае осудят?

— Да я твержу вам это с тех пор, как вы пребываете в стенах этого дома, святой отец, и меня несколько удивляет, что вы осознали это только сейчас. Вы серьезно? Вы решили переть против Коссы и всей его церкви в одиночку, со своими народническими идеями и при поддержке богемских националистов — и ожидаете, что в ответ на ваши слова вам покивают, а потом братски обнимут и восплачут? Знаете, я начинаю всерьез возвращаться к своим подозрениям касательно вашего рассудка.

— Ваше презрение к народу Богемии, — со вновь проснувшейся злостью выговорил Гус, — свидетельствует о том, что я на верном пути, и мне стоило делать то, что я делал, и говорить, что говорил.

— Народ Богемии, как вы сами заметили, часть Империи. Как служитель Конгрегации, положившей столько сил на укрепление этой Империи, я не могу испытывать презрения к одной из его частей.

— Однако эту часть почитаете второстепенной, этаким придатком, должным подчиняться и все более растворяться в тех, кто поставлен в Империи главными — в немцах. Вы уважаете богемцев? В самом деле? А знаете ли вы язык столь уважаемой вами части Империи?

— Samosebou, ne budu trvat na tom, ze znam cestinu, ale pár vety dovedu dat dohromady, — безмятежно кивнул Бруно. — Ale vidim, ze znate muj jazyk mnohem lepe, nez ja — vash. Tak proc bych trapil svuj jazyk a vas sluch?[92]

Гость на несколько мгновений смятенно застыл с явной растерянностью и, наконец, встряхнул головой, нахмурясь.

— Положим, это так. Вы что-то выучили, отец Бруно, потому что вам это требуется по долгу службы. Но…

— Послушайте, майстер Гус, — снова оборвал он, — ну к чему это все? Богемские короли управляют Империей вот уже которое поколение, а скоро (вы это знаете, я это знаю, все это понимают) к управлению перейдет и Его Высочество, и богемская задница будет попирать имперский трон и впредь. Скажете, что на месте Люксембургской династии могла оказаться любая другая? Могла. Но оказалась эта. Вам бы гордиться, но нет, вы и в собственном короле выискиваете неправильные капли крови — тут у него немецкая, тут французская… Конгрегацию основал человек, в котором этой самой богемской крови было больше, чем во многих из вашей богемской знати. Что вы сделали? Растрезвонили об этом повсюду, всякому встречному-поперечному тыча этим в лицо, чтобы все в мире знали, какие люди выходят из вашей земли и чего добиваются в жизни? Не-ет, вам и в отце Бенедикте было слишком много немецкого.

— Не в крови дело.

— Неужели? Отчего же тогда вы и ваши единомышленники при поддержке этого ничтожества, по недоразумению именовавшегося архиепископом Праги, чье мнение в вопросах веры было столь же непрочно, как положение кучки конского навоза во влтавской проруби, пытались подсунуть Императору договор, по которому все небогемские землячества в университете теряли право пропорционального голоса в управлении? Оттого, что их представители имели несчастье не говорить по-чешски? От убеждения, что в Империи права богемцев и немцев равны, но богемцев в Богемии непременно равнее?.. А может просто оттого, что вы хотели ублажить тех, кто выдвинул вас, так и не ставшего доктором теологии, в ректоры?

Гус поперхнулся, его пухлые щеки побелели и пошли красными пятнами, в горле булькнуло, и он беззвучно шевельнул губами, так и не сумев породить в ответ хоть что-то членораздельное.

— Что — не так? — уточнил Бруно и беспечно пожал плечами: — Ну, быть может, и не так… Но отчего же пойти на единение с собратьями-христианами немецкого разлива вам претит, а вот якшаться с язычниками, но зато богемцами — нет? Что за удивленный взгляд, майстер Гус, откуда это возмущение? Вы не знали, что ваши последователи вовсю заключают союзы с последователями Каспара Леманна? Вы помните, кто такой Каспар Леманн? Помните? — переспросил он, не услышав ответа, и гость нехотя буркнул:

— Прекрасно помню.

— Еще бы… И как я вижу, сейчас вы мне возражать не рветесь; стало быть, об этом маленьком грешке ваших единомышленников вы хорошо осведомлены. И, к слову, их отчего-то не смущает, что новое дыхание в «народное богемское сознание» вложил вполне немецкий язычник. А теперь представьте, что услышали все это не от меня, а от кого-то из кардиналов или епископов на Соборе.

— Я никогда не призывал нарушать заветы Церкви, — с расстановкой произнес Гус.

— А ваш ученик Иероним, иконоборец и поборник… как он там говорил?.. «наисвятейшего богемского народа» — призывал. И не просто призывал, а пытался искать союзников против Церкви у восточных схизматиков, и что еще хуже — подбивал на войну против Империи ее врагов. Жаль, казнен он был раньше, чем я успел спросить, как в его голове уживались идеи богемского патриотизма и союзничество с литовским королем.

— Возможно, я плохо его учил, — хмуро сказал Гус, и Бруно кивнул, подчеркнуто мягко согласившись:

— Возможно. Однако заметьте, святой отец, и ученик ваш, казненный пять лет назад, и еще живые последователи — все они отличаются удручающей склонностью к нехорошим союзам. С чего бы так?

— Я никогда не проповедовал отказ от Христа. Никогда не звал вступать в союз с язычниками, поэтому если какие-то люди, называющие себя моими последователями, так поступают…

— …это логичное продолжение начатой вами национальной войны.

— Я не начинал никакой войны!

— Начали, начали, — благодушно кивнул Бруно. — Ну вот что вам не нравится? Пройдемся по основным пунктам. Чрезмерное увлечение земными богатствами со стороны духовных лиц? Повторю ваши слова, святой отец: чтобы убедиться в вашей правоте, довольно пройтись по улицам Констанца, посему даже и не думаю с вами спорить. Но что дальше? Вам не по душе развращенность духовных сановников? Чтобы понять, насколько вы правы, достаточно пройтись по тем же улицам вечером. Не вы первый о том говорите и, как бы мы ни надеялись на скорое исправление ситуации, не вы последний. А вот дальше — дальше и начинается ваша война. Против чего еще вы там читали свои пламенные речи — против индульгенций?

— Отец Бруно, я не вынесу еще одной проповеди о благе этого предприятия, да еще и от конгрегата.

— Даже не собираюсь, — пожал плечами он, — ибо согласен с вами и здесь: затея это была дурная. Но чего вы требовали? Повторите?

— Гнать торговцев индульгенциями с земель Империи, — твердо вымолвил Гус; Бруно кивнул:

— Хорошо. А теперь, святой отец, давайте мы с вами рассмотрим одну реальную ситуацию и одну гипотетическую. Вот вам реальная: три-четыре года назад, после восшествия Бальтазара Коссы на папский престол, торговцы индульгенциями на территории Империи часто начали становиться жертвами грабителей. Вы ведь слышали об этих досадных событиях? Не могли не слышать. Что было дальше — напомнить или скажете сами?

— Они обращались к властям с требованиями расследовать нападения, наказать виновных и возместить утраченные суммы, — нехотя отозвался гость, и Бруно поторопил, когда он умолк:

— И?..

— Ни разу не добились своего, и папские посланники стали обходить большую часть имперских земель стороной. Но это не по-христиански! Разбойничьи методы в борьбе с развращенностью духовных служителей, многоуважаемый ректор академии святого Макария, это не то, что одобрил бы Господь Иисус!

— Это Он вам лично сказал? — с интересом осведомился Бруно. — То есть, вот так пришел однажды и сказал: «Ох, Ян, не одобряю Я конгрегатских методов»?.. Хорошо, теперь рассмотрим ситуацию гипотетическую — такую, какой ее видели вы в своих грезах о чистоте Церкви. Что, по-вашему, надо было сделать?

— Гнать торговцев из храма.

— То есть, выгнать папских посланников прочь из Империи, — кивнул Бруно. — Ага. Хорошо. И что было бы потом? Это не риторический вопрос, ответьте, майстер ректор Пражского университета.

— Бывший ректор.

— Пусть так. Отвечайте, прошу вас. Что было бы потом?

— Конфронтация с Римом.

— В которой, если следовать вашей логике, Империя должна была продолжать стоять на своем. И дальше? Не молчите, что дальше?

— Папский интердикт[93], — неохотно ответил Гус, и Бруно снова кивнул:

— Во-от. А дальше?.. Отказ покаяться и признать правоту Папы? Другого-то выхода вы не признаете, да и нет его. А потом? Надеяться, что Папа осознает, что был неправ? Что курия это осознает и вынудит его это признать? Хорошая шутка. И каков иной выход? Уйти к одному из двух других Пап в подчинение? Или провести Собор, на этом Соборе постановить, что к тем двум мы не пойдем, а Римский Папа еретик и не нужен, и выбрать своего, годного? Отличная мысль, только Европа не знает, что им делать с тремя понтификами, а мы одарили бы их четвертым. Окончательно утвердим девизом «много Пап не бывает»?.. Однако, я вижу, вы сегодня не столь красноречивы, как на своих проповедях, святой отец. В чем дело? Реальность не желает уживаться с вашими мечтами о земной Церкви, парящей на воздусях безгрешности? Или придется признать, что в таком случае Императору пришлось бы вести самую настоящую религиозную войну, начать настоящий Крестовый поход против Рима, а о таких вещах вы, помнится, тоже отзывались неблагодушно? Что там еще у вас было… Симония? Ужасная традиция, согласен. Но опять же — не вы первый. Дальше что? Пренебрежение паствой и использование оной паствы исключительно для наживы? Жуткое дело, не спорю.

— К чему все это? Если вы сами признаете, что Церковь погрязла во грехе и ей требуется омовение…

— Кровью?

— Прекратите приписывать мне то, чего я не утверждал!

— Так это подразумевается, других вариантов нет. Или вы верите, что способны призвать всех церковнослужителей к покаянию? Всех, какие есть, от куриальных до поместных? Майстер Гус, да вы просто-таки воплощение греха гордыни.

Гость молча бросил на собеседника раздраженный взгляд, и он вздохнул:

— Что ж вам всем так неймётся-то… Вот еще одна отличительная черта идеалистов: вы всего хотите здесь и сейчас, вы не согласны ждать, не желаете делать маленькие шаги навстречу цели, вам непременно нужен прыжок, и плевать, если он завершится в пропасти… Скажите, святой отец, претензии к работе Конгрегации у вас есть?

Гус непонимающе нахмурился, на миг даже позабыв злиться.

— Н-нет… — нерешительно отозвался он. — Но к чему это?

— Сколько десятилетий назад Альберт Майнц начал делать так, чтобы сегодня вы могли это сказать? — спросил Бруно и, не услышав ответа, кивнул: — Вот то-то и оно. К слову, майстер Гус, а как вам новое поколение нашего священства?

— Что? — хмуро переспросил гость, и Бруно повторил с расстановкой:

— Молодые священники, которые стали сменять прежних по всей Империи. Не могу не признать, что их меньше, чем того бы хотелось, но уже должно стать достаточно для того, чтобы вы их заметили. Так как они вам, святой отец?

— Хороши, — через силу отозвался тот. — Они вселили в меня веру в то, что меня услышат и поддержат, что Церковь сама же вспомнит о своем предназначении, что оздоровление духовное уже…

— Вы это серьезно? — хмыкнул Бруно, и гость умолк, глядя на собеседника почти враждебно. — Вы впрямь искренне полагаете, что просто внезапно что-то щелкнуло в церковном механизме, и на свет сами собою начали вылупляться пастыри добрые?

— Вы сейчас…

— Да, прямо говорю вам, что замещение нечестивых носителей сана, не вам одному опостылевших, это целенаправленная работа Конгрегации.

— Это похвально, — кивнул гость, — однако не слишком ли медленно?

— О, вот оно, — подчеркнуто весело щелкнув пальцами, улыбнулся Бруно. — То, о чем я говорил минуту назад.

— Но время не всегда даст вам полвека на то, чтобы делать эти ваши маленькие шаги! Не есть ли ваше воспитание добрых пастырей лишь затыкание дыр в плотине пальцами, в то время как ее вот-вот прорвет?

— А ваши проповеди и воззвания — это что? Не призыв ли разрушить плотину вовсе? Возможно, вы удивитесь, майстер Гус, но реформы не обязательно проводить методом возмущения народа, игры на национальных амбициях, которые грозят развалом Империи, и принесения себя в жертву для воодушевления последователей. К слову заметить, сейчас мы с вами могли бы затеять любопытный богословский диспут о том, является ли ваш поступок по сути самоубийством, et ergo — смертным грехом.

— Я не собирался приносить себя в жертву. Я…

— Просто не подумали о последствиях, — докончил Бруно, когда оппонент снова замялся, подбирая слова. — В этом беда всех мечтателей. Это я знаю по себе, поверьте; к счастью, нашелся человек, вовремя удержавший меня на краю пропасти. В вашем случае, похоже, таких людей не отыскалось, и дурную привычку не думать о результатах вы пронесли через года. От всей души надеюсь, что она все же не срослась с вами намертво, поскольку, невзирая на то, что мне есть с чем поспорить в ваших проповедях, мне совершенно не хочется вашей гибели. Есть в идеалистах, помимо упомянутого мной грешка, и одна явная добродетель: бескорыстие и искренность, и вот их-то мне бы очень хотелось заполучить в свое распоряжение. Точнее, в распоряжение Конгрегации и, шире, Империи.

Мгновение Гус сидел недвижимо, глядя на собеседника с удивлением и заметной растерянностью, а потом вдруг расхохотался, громко хлопнув себя по коленям, точно услышавший сальную шуточку крестьянин.

— А вы интересный человек, майстер ректор, — отсмеявшись, заметил Гус с нервозной улыбкой. — Так меня купить еще не пытались.

— С чего вы взяли «купить»? — подчеркнуто удивленно переспросил Бруно. — Богатств я вам не обещаю, выгодных должностей или санов — тоже. Привилегий тоже не будет. Все, что я могу предложить — это чаемое вами оздоровление Церкви и ее… как вы там говорили?.. «разворот лицом к народу»? А, и bonus’ом: вам выпадет сомнительное счастье поучаствовать в спасении мира. И, возможно, выжить, но это не точно.

— Спасении… от чего? — настороженно уточнил Гус. — Или кого?

— Ну от антихриста, разумеется, у нас ведь с него начался этот разговор.

— Что… за… бред?

— Фу, — показательно поморщился Бруно. — До чего бестактно и грубо. Однако же я отвечу, но прежде снова задам вопрос о некой гипотетической ситуации. Вообразите себе, что по одну сторону высокой стены находитесь вы и все эти зажравшиеся епископы, безграмотные священники, развращенные кардиналы, и за вашими спинами — весь христианский люд… А по ту сторону стены — полчища дьявольских тварей. Вы как, оставите на время разногласия и объединитесь с этими неблагочестными служителями Церкви, пока не отобьете нападение тех, кто хуже них, или будете бегать по стенам, потрясая Евангелием и вскрывая язвы церковного общества?

— Я понимаю, к какой мысли вы меня подталкиваете, отец Бруно, — сумрачно вымолвил Гус. — И коли уж вы начали говорить метафорами, я вашу игру, пожалуй, поддержу и отвечу так: а вы готовы признать, что силы этим дьявольским ордам дают те самые развращенные кардиналы и зажравшиеся епископы?

— Я даже больше скажу: среди них есть и готовые раскрыть перед этими ордами врата крепости. И вот в то время, как некоторые не столь сильно зажравшиеся служители Господни пытаются таких собратьев нейтрализовать, вы бьете их в спину, поднимая обитателей крепости на бунт, а тем самым — обрекая на гибель всех.

— Я не мажу единым миром всех клириков…

— Именно так вас и понимают ваши последователи. И, как я уже сказал прежде, на фундаменте вашего бунта против Церкви и веры…

— Я не поднимаю бунт против Церкви и тем более веры.

— А они считают, что поднимаете, — отрезал Бруно. — И на этой точке опоры объединяются с силами, которые ничуть не лучше атакующих дьявольских орд. Итог представите себе сами или расписать в красках?

Гус пристально взглянул собеседнику в лицо, пытаясь обнаружить в нем то ли ложь, то ли издевку, помедлил мгновение и решительно сказал:

— Вы дважды упомянули антихриста, святой отец.

— Да.

— Причем вас можно было понять так, что так вы поименовали вполне конкретного человека.

— Да.

— Вы это серьезно? Или снова иносказание?

— Я серьезно, — кивнул Бруно, и его невольный гость заметно побледнел, поджав губы. — По крайней мере, он себя очевидно таковым считает и уж точно сумеет доставить неприятностей этому миру не сильно меньше, нежели описанный в Откровении противостоятель Господа. Причем проблемы будут как в том случае, если он останется у власти и усугубит ее, так и в том, если его к этой власти не пустить. Иными словами, наш сообщник дьявольских орд в нашей гипотетической крепости до сих пор не открыл ворота не потому что не может, а потому что ждет удобного момента. И пока зажравшимся клирикам и не менее зажравшимся мирянам удается убеждать его в том, что удобный момент еще не настал.

— И долго вы надеетесь сохранять столь сомнительное равновесие?

— Вы спрашивали, зачем я прихожу к вам, майстер Гус. Зачем рассказываю о новостях города и заседаниях Собора… Так вот, помимо совершенно мной не скрываемого желания призвать вас охолонуться и не гнать лошадей — я действительно хочу, чтобы вы были в курсе происходящего; или можно сказать, что именно для наилучшего воплощения этого моего желания я и делюсь новостями. Ведь само ваше появление на этом Соборе яснее ясного свидетельствует о том, что вы совершенно не в курсе происходящего в курии, в Церкви, в имперском управлении… А если и в курсе — трактуете неверно.

— В самом деле? Вы обладатель единственной истины, майстер конгрегат?

— Вы так и не ответили на мой вопрос «зачем», — напомнил Бруно. — Быть может, скажете сейчас? Зачем вы сюда явились, с какой целью так рвались выступить перед этим собранием? На что надеялись? Если и впрямь не рассчитывали торжественно сгореть на потеху одним и для воодушевления других. За-чем?

— Вы снова о костре? Император выдал мне охранную грамоту, согласно которой я защищен…

— Вы внимательно ее читали? — оборвал Бруно, и гость нахмурился, смолкнув. — Грамоту, с которой сюда ехали — внимательно прочли? Там сказано, что вам обеспечивается безопасное прибытие в Констанц и возможность, если будет такое желание, предстать перед Собором для дискуссии о ваших взглядах. О безопасности на Соборе в ней речи не шло. Если хотите — я подожду, поищите грамоту в ваших вещах, перечитайте, убедитесь.

— Не стоит, — мрачно возразил Гус. — И что это значит? Император, который не позволял папским инквизиторам объявить меня еретиком, закрывал глаза на мое свободное присутствие в городах Империи — и вдруг сдал меня вашим?

— А вы сейчас на костре? — удивленно переспросил Бруно, демонстративно оглядевшись вокруг. — Не похоже. Тогда что вы вкладывали в слово «сдать»? Очнитесь, майстер Гус, я перехватил вас на последнем шаге к гибели, укрываю от лап Коссы и всеми силами пытаюсь уберечь от самого опрометчивого поступка в вашей жизни, а вы даже не можете объяснить, за каким… гм… собрались его сделать! И так как вы по-прежнему не отвечаете, отвечу за вас: вы именно что не представляете себе ситуацию в курии, не представляете ситуацию в Церкви, не имеете ни малейшего понятия о том, какие силы принимают решения в Империи и клире, как эти решения вызревают и какими силами приходится их добиваться, вы даже не можете взять в толк, что «инквизиторы» Коссы и инквизиторы Конгрегации — это два противостоящих лагеря, а не единая сила. Да, обе стороны многие годы пытаются делать вид, что это не так. Но что из вас за реформатор, что за мыслитель и предводитель, если этот вид вас обманул?

— Да не хочу и не собирался я быть предводителем!

— А поздно! Поздно, майстер Гус, вы им стали. Всё. Пути назад нет. Зато впереди — есть путь и есть выбор: упереться, как баран, и красиво погибнуть, ничего не изменив, или все-таки попытаться понять, когда стоит бежать на врага, препоясавшись мечом веры, а когда надлежит поступить как разумному охотнику, затаившись и нанеся удар тогда, когда он достигнет цели.

— Объединившись с вами? Вы уже полвека…

— Что? — поторопил Бруно, когда он снова замялся. — Полвека медленно ползем к своей цели? Полвека исподволь меняем систему вместо того, чтобы бросаться на нее грудью и разрушать до фундамента? Вам ведь уже не двадцать лет, майстер Гус, ну откуда этот максимализм, эта вера в то, что единственный выход — revolutio? Вы хотите сказать, что результатов деятельности Конгрегации не видно? Что их нет? Что мы ничего не изменили?

— Не хочу. Но это слишком медленно.

— Ну вот снова… А вы куда-то спешите?

— Орды за воротами, помните? Души гибнут, пока вы играете в политику!

— А если мы перестанем в нее играть и начнем игры в еретиков и мятежников, их погибнет меньше? Уверены? Поручитесь за это? На свою душу грех возьмете, если окажетесь неправы? За гибель душ, гибель тел, за разруху и войну?

— Я не могу отвечать за других людей, каждый человек обладает свободой воли и…

— Во-он как заговорили, — криво улыбнулся Бруно. — Какая, однако, удобная у вас позиция, святой отец. Вы хорошо читали ту часть Евангелия, которая о фарисеях?

— Сами вы!.. — зло огрызнулся Гус и, запнувшись, прикрыл глаза, медленно переводя дыхание.

Несколько мгновений — долгих, как день — протекли в тишине, и Бруно, вздохнув, негромко выговорил:

— Так не бывает. Ну вы же это знаете, майстер Гус. Не можете вы серьезно верить в то, что весь христианский мир встанет на вашу сторону. Не бывает радикальных и всесторонних преобразований без жертв. Я — это понимаю, и я это принял. Я знаю, что без них не обойтись, и я знаю, что грех этот будет лежать на моей душе, и я, все мы, по-вашему едва ль не бездельники и сообщники антихриста, делаем все возможное, чтобы жертв этих было как можно меньше. А вы? Вы даже не прячетесь в кусты, крикнув «деритесь!», что еще было бы понятно. Нет, вы готовы погибнуть вместе с драчунами, но вы не готовы выжить. Не готовы жить и отвечать за все, что совершится по вашему слову. Если вам страшно — и я это понимаю, мы все люди, все слабы — просто уходите. Ad verbum[94]. Умолкните, прекратите проповедь, прекратите привлекать к себе внимание, уходите из этого дома, этого города, этой части Империи. У вас немало единомышленников, и вы найдете где дожить до старости и мирно прожить ее.

— Предлагаете то же, что Папа.

— Нет, я не ставлю ваше раскаяние условием свободы. Вы взрослый человек, в конце концов, и мне будет довольно того, что вы прекратите разжигать костер посреди терпящего бедствие корабля. Просто не тяните за собой в пропасть других — и можете хоть до конца своих дней считать Церковь адовым сборищем, главное — считайте молча, и как знать, вдруг вы однажды одумаетесь. Или наберитесь смелости, наконец.

— На что?

— На одно из двух. Или прямо скажите, что продолжите свое противостояние, поведете своих последователей и Империю к войне, приняв все последствия на себя как зачинателя, и я избавлюсь от вас как от опасного мятежника и врага, а то и просто выпущу отсюда и позволю Коссе принять решение о вашей судьбе… Или смирите свой идеализм и попытайтесь принести пользу, а не погибель. Мне, прямо скажем, не слишком по душе брать на себя еще один грех, а вам явно будет приятно остаться в живых.

— Вы говорили «возможно».

— Да, в случае второго решения вы тоже вступите в войну, но уже с таким противником, что поручиться не сможет никто и ни за что. За вами будет Конгрегация, Империя и изрядная часть Церкви, но против вас — силы, рядом с которыми все эти корыстные клирики и даже сам Сатана покажутся уличным отребьем.

Гус вновь воззрился на собеседника молча, все больше хмурясь, и, наконец, тихо произнес:

— Интересно. Или кто-то из нас двоих еретик…

— И я даже знаю, кто.

— …или, — продолжил гость, не обратив внимания на издевку, — у вас есть что мне рассказать.

— Простите за прямоту, но вы что, ослепли, майстер Гус? Или в последние десятка полтора лет живете не в Империи? Или разум окончательно растратили в борьбе? Вы впрямь полагаете, что все происходящее в последние годы — это банальная дьявольщина? Что это следствие грехов курии или рядового священства? Что это кара Господня, или что? Вы серьезно? Обывателю допустимо так думать, но вы-то, с вашим образованием, вашими знаниями?

— Стало быть, вам все же есть что мне рассказать.

— Всенепременно, — кивнул Бруно. — Но рассказывать это я буду лишь союзнику. То, что я расскажу — не тема для дискуссий, не теории и не толкования, это информация. Думаю, вы понимаете разницу. Решайтесь уже хоть на что-то, святой отец, сколько можно метаться?

— Вы говорили, что спешить некуда.

— Нет. Я спрашивал, куда спешите именно вы.

— А вы?

— Меньше чем через месяц на Соборе будет принято решение, после коего уже ничто не будет как прежде, и — я говорю это уверенно — будет война. Настоящая, с кровью и смертью. Поэтому мне — есть куда спешить. И поэтому я хочу знать, намерены ли поторопиться вы. Итак, майстер Гус, вы ответите, наконец, или мне выделить вам на раздумья еще несколько дней из этих двух-трех недель и оставить вам еще меньше времени на то, чтобы освоиться в новой реальности, когда она возьмет вас за глотку?