Тьма века сего

Глава 31

Констанц, апрель 1415 a.D.

— Король Богемии, милостью Господней Император Священной Римской Империи, Рудольф Второй фон Люксембург. Присутствует! Герцог Саксонии, имперский великий маршал, Рудольф Третий фон Саксен-Виттенберг. Присутствует! Архиепископ Трира, имперский великий канцлер Галлии и Бургундского королевства, Вернер Третий фон Фалькенштайн. Присутствует!

Герольд, застыв подобно статуе, перечислял присутствующих, не сверяясь с церемониальным свитком, вздернув подбородок и устремив взгляд в пространство. В зале на первом этаже резиденции Императора царила тишина, вдребезги разбиваемая звучным голосом церемониймейстера, и витала темнота, сотворенная запертыми изнутри ставнями и изгоняемая в дальние углы факелами и светильниками.

— Маркграф Бранденбурга, имперский великий камергер, Фридрих Первый Хоэнцоллерн. Присутствует! Пфальцграф Райнский, имперский великий стольник, Теодор фон Лангенберг. Присутствует! Архиепископ Кельнский и герцог Вестфалии и Энгерна, Максимилиан Первый Винклер. Присутствует! Архиепископ Майнца, имперский великий канцлер Германии, Иоанн Второй фон Нассау. Присутствует!

Герольд умолк, выдержав паузу после перечисления курфюрстов, и с расстановкой продолжил:

— Также присутствуют. Король Германии, герцог Баварский, Фридрих Второй фон Люксембург. Нунций Святого Престола, великий канцлер Совета Конгрегации по делам веры Священной Римской Империи, кардинал Антонио Висконти. Великий Инквизитор Священной Римской Империи, канцлер Совета Конгрегации, Бруно Хоффмайер. Милостью Господней Император Священной Римской Империи, Рудольф Второй фон Люксембург, приветствует достойных мужей на этом райхстаге.

Медленно и торжественно скручиваемый пергамент заскрипел, и в тишине зазвучали шорохи и вздохи — собравшиеся заерзали на своих местах, усаживаясь поудобнее, расслабляясь, переглядываясь друг с другом. Фридрих поймал взгляд фон Хоэнцоллерна, и тот едва заметно шевельнул уголками губ в невидимой понимающе-ободрительной улыбке.

Майнцский архиепископ хмурился, косясь неприязненно на герольда и уже с открытым недовольством взглядывая на Императора, явно пытаясь понять, как отнестись к тому факту, что он был упомянут не только последним из духовных лиц, но и последним из присутствующих курфюрстов вообще. Рудольф не смотрел ни на кого, вдумчиво и неспешно перекладывая и просматривая тонкую стопку листов на столе перед собою, точно увлеченный работой секретарь. Тишина все тянулась и тянулась, становясь уже не просто напряженной, а почти зловещей.

— Кхм, — тихо проронил саксонский герцог, и Рудольф медленно и будто бы неохотно оторвал взгляд от бумаг.

— Столь внезапный райхстаг… — произнес райнский пфальцграф, на несколько мгновений умолк, явно ожидая ответа, и продолжил: — Во дни, когда все наше внимание поглощено текущим Собором и судьбой христианского мира, накануне одного из важнейших заседаний… Для чего вы собрали нас?

— Да еще и вот так, — недовольно добавил фон Нассау, широким жестом указав на запертую изнутри дверь и закрытые ставни.

— Я собрал вас, достопочтенные господа курфюрсты, — отозвался Рудольф все так же неторопливо, — дабы сообщить вам прискорбное известие. Со дня на день Империя начнет войну с Австрийским герцогством.

— Империя?!

— Войну?!

— С Австрией?!

Три возгласа раздались одновременно, и тишина на мгновение повисла снова; фон Ланденберг и Майнцский архиепископ переглянулись с саксонским герцогом, явно с трудом подбирая слова, и, наконец, фон Нассау с нажимом переспросил:

— Империя?

— Империя, — повторил Рудольф невозмутимо. — Вам ли не знать, сколь долгое время этот бесчестный правитель собирает на своей земле всевозможное отребье — преступников, малефиков и еще Бог знает кого.

— Именно, — кивнул тот. — Долгое время. Почему Ваше Величество сочло наиболее подобающей порой для войны именно эти дни?

— И почему все в такой тайне? — не скрывая недовольства, добавил фон Виттенберг, бросил взгляд на молчаливых представителей Конгрегации и договорил: — И почему здесь конгрегаты? Почему нет достойных мужей правящих воинских сословий, но сидят два монаха, чье дело…

— …бороться с ересью, — мягко докончил Бруно, незлобиво улыбнувшись. — А также с колдунами, сверхобычными тварями и с теми, кто привечает их, содействует им и сам пользуется их помощью.

Висконти рядом торжественно и молча кивнул, и герцог нахмурился:

— Это что, крестовый поход?

— Можно сказать и так.

— В любом случае, все это собрание проходит с нарушением всех мыслимых положений, правил и установленных обычаев. Да и обыкновенной учтивости тоже.

— Да, мы заметили, — все так же благодушно кивнул Бруно, и тот побагровел, поджав губы.

— Так почему сейчас? — спросил райнский пфальцграф, вновь обратясь к Рудольфу, и тот кивнул, показывая, что вопрос этот ожидаем:

— Потому что иначе будет нельзя. На ближайшем заседании Собора будет принято решение, которое не понравится Австрийцу и его союзникам; не понравится настолько, что войны будет не избежать.

— Вам известно, какие решения будет принимать Собор, Ваше Величество? — напряженно уточнил фон Нассау, снова переглянувшись с саксонским герцогом. — Простите мое любопытство и не примите за недоверие, но как это возможно?

— Примерно так же, как каждому из вас известно, что происходит в моем замке, моем окружении и даже в моей спальне, — просто ответил тот и, когда взгляды напротив смятенно скользнули в сторону, продолжил: — Как верно заметил наш дражайший великий маршал, сие собрание проходит не вполне типично, однако я счел, что прежние традиции, при всем моем почтении к обычаям и воле наших предков, сегодня стоит оставить в стороне, ибо негоже, когда обычаи старины идут во вред настоящему и будущему державы. Иными словами, я не хотел бы терять время на обыкновенные в таких случаях пустословия, а желал бы сразу перейти к делу, дабы решить его быстро, верно, во благо всех, и не задерживать более необходимого вас и себя.

— Так стало быть, — проговорил райнский пфальцграф тихо, — войска Его Высочества собирались у Констанца вовсе не для обеспечения мира на Соборе и не из опасений вероломства со стороны кого-либо из явившихся в Империю королей?

— Отчего же, и для этого в том числе.

— Что это будет за решение? — спросил фон Нассау хмуро. — Собор уже принял несколько постановлений, от коих были не в восторге и Папа, и представители многих государств и университетов. После того, как Собор провозгласил себя и свою волю превыше воли Папы — что можно еще решить и объявить, чтобы это всколыхнуло такое недовольство, какого вы ожидаете, Ваше Величество?

— А вам для того, чтобы признать необходимость вторжения в логово еретика и покровителя малефиков, так необходимо это знать? — с подчеркнутым удивлением спросил Висконти. — Ваша Светлость, позвольте мне как нунцию Святого Престола заметить, что это весьма удивительно для пастыря душ человеческих.

— И крайне, крайне огорчительно, — сокрушенно вздохнул Бруно.

— Мой вопрос не связан с планами Его Величества, — сквозь зубы проговорил фон Нассау. — Всего лишь хотелось бы знать, чего ожидать на грядущем заседании.

— Вот и славно, — кивнул Рудольф удовлетворенно. — Стало быть, этот вопрос отложим на вторую часть нашего райхстага, а первую завершим общим решением. Как я понимаю, среди присутствующих нет тех, кто полагает, будто ересь должна оставаться безнаказанной, а покровитель малефиков и впредь может копить силы, невозбранно бросая вызов всему христианскому миру?

— Ересь и малефиция должны быть покараны, — твердо произнес фон Хоэнцоллерн, и Майнцский архиепископ бросил на него короткий злобный взгляд. — Думаю, среди достопочтенных собратьев курфюрстов нет тех, кто мыслил бы иначе.

— Этот недостойный человек и без того слишком долго и слишком много себе позволял, — добавил доселе молчавший Кельнский архиепископ. — Считаю, Его Величество делает шаг, каковой стоило сделать еще давно.

— Подводя итог первой части нашего заседания, — сказал Рудольф, обведя взглядом собравшихся, и выдвинул на видное место один из документов, который просматривал прежде, — я предлагаю скрепить это решение подписями, моей и господ курфюрстов.

— Постойте, какое решение? — распрямившись, возразил саксонский герцог. — Война? Но мы не приняли его.

— Хотите сказать, сын мой, — вкрадчиво уточнил Висконти, — что вы намерены остаться в стороне, когда Империя и ее лучшие сыны двинут силы на сражение с ересью? Или полагаете, будто это не достойная причина для поднятия боевых стягов?

— Я такого не говорил! — возмущенно выговорил тот. — Я лишь хотел сказать, что вот так, без подготовки, это делать преждевременно.

— Отчего же без подготовки, — пожал плечами Фридрих. — Мое войско готово давно, я бы даже сказал, что оно застоялось от безделья и может ринуться в атаку с места в любую минуту, как только я дам приказ. Имперские — соберутся быстро, такими и для того их и создавали, и подойдут на подмогу достаточно скоро. А свежие силы ваших армий, господа избиратели, вольются третьей волной и нанесут последний удар.

— За райхстаг все решили баварский герцог и два монаха? — неприязненно произнес фон Виттенберг. — Это давно надо было сказать, и я скажу, коли уж прочие малодушествуют, а вы сами утвердили, что сегодня мы отринем все условности, предписанные обычаями. И вот что я скажу. Вы превратили Империю в вотчину Инквизиции, Ваше Величество. Вы отдали страну им на откуп, целое государство со всеми его королевствами и герцогствами — отдали этим монахам, дабы они помогали вам удерживать трон. Не на нас полагались, не на ваших союзников, не на воинов и правителей, а на церковных крыс, на выбравшихся из грязи простолюдинов, которые вскарабкались на вершину по перекладинам креста. Они наводнили собою Империю, в каждом городе, в каждом замке их соглядатаи — шастают, слушают, доносят, подзуживают. Они думают, что незаметны, эти серые крысы, но нет, мы их видим и знаем о них. А когда судьбу государства тайно вершат серые, Ваше Величество, к явной власти рано или поздно приходят черные! И вот они, черные уже сидят здесь, самодовольные, напыщенные, высокомерные, они считают, что могут править Империей, править нами и вами, и вот что я вам скажу: когда они решат, что вы больше не нужны — они избавятся от вас, Ваше Величество. Да! Я говорю это прямо. Когда они решат, что так выгодней — следующим еретиком станете вы, а нас всех будут поднимать на крестовый поход против вас, всех нас поднимут против друг друга, чтобы черные могли властвовать! Да! — хлопнув по столу ладонью, почти выкрикнул герцог и умолк, обводя вызывающим взглядом собравшихся.

— Я ценю вашу откровенность, — в полной тишине произнес Рудольф буднично-равнодушно, и фон Хоэнцоллерн едва заметно улыбнулся, глядя на удивленно застывшего смутьяна, явно ожидавшего в ответ бури и грома. — И весьма рад, что моя безопасность и благо Империи так вас тревожат. Полагаю, на эту тревогу можно сделать скидку, и служители Конгрегации не станут держать на вас зла за излишнюю горячность.

— Мы не гневаемся, — вскинул руки Висконти, и Бруно согласно кивнул:

— Нисколько.

— Со смирением принимаем недовольство достойного мужа и считаем его порицание поводом задуматься над своими деяниями, — глубоко склонив голову в сторону герцога, продолжил Висконти. — Совет Конгрегации непременно пресечет все неблаговидные поступки своих служителей, если таковые имели место, и задумается над тем, что же было совершено не так, если уж даже в среде наидостойнейших сынов державы воцарилось столь превратное мнение о нашем служении на благо государства и веры.

— Благодарим вас за внушение, — повторив поклон итальянца, кротко вымолвил Бруно, и саксонец сжал губы в тонкую полоску, явно всеми силами сдерживая слова, рвущиеся в ответ.

— А теперь позвольте мне ответить на ваш вопрос, господин курфюрст, — все так же равнодушно сказал Рудольф. — Вы спросили, решили ли судьбу Империи два монаха и герцог. Ответ — нет. Ее решил я. Решил как избранный вами правитель, коему вы своим избранием и делегировали права на подобные решения, и предлагаю всем присутствующим согласиться с тем, что это решение верно. И как я понимаю, лишь вы один считаете иначе.

Саксонец огляделся, переводя взгляд с одного заседателя на другого и видя, как взгляды эти или ускользают в сторону, или устремляются навстречу с явственной усмешкой.

— Я не пойду против воли райхстага, — через силу произнес герцог, наконец. — Если все прочие, даже Их Преосвященства, полагают, что время пришло — что ж, мне остается смириться с общим решением.

— Стало быть, скрепим его, — подытожил Рудольф и подвинул исписанный пергамент вправо, где восседал архиепископ Майнцский.

Фон Нассау помедлил, глядя на документ, как на дохлую змею, и нехотя, неспешно, одним пальцем подтянул его ближе, близоруко щурясь и всматриваясь в ровно выведенные строчки. Полминуты протекли в тишине, а потом брови епископа поползли вверх.

— Это не акт об объявлении войны, Ваше Величество, — заметил он, подняв взгляд к Рудольфу. — Здесь нет даты. Согласно этому документу, просто право объявления получает… Империя?.. Но это невозможно.

— Отчего же, Ваше Преосвященство? Империя — это не только я, но и все вы. И мы только что постановили, что это единогласно принятое решение, принятое не только мною, но и всеми вами, а стало быть — принятое Империей. И в ближайшие дни именно единой Империи будет дано право решить, когда, в какой именно час, пора будет выступить против еретика.

— Но юридически…

— …это допустимо.

— Но так никто и никогда не…

— Так сделал польский король, — подчеркнуто мягко возразил Рудольф и грустно улыбнулся: — Ох, Ваше Преосвященство… Когда вы доживете до моих лет, вы поймете мое беспокойство. Я уже в тех годах, когда могу сегодня поставить подпись под судьбоносным обязательством, а завтрашним утром не проснуться, чтобы эти обязательства исполнить. И что же будет тогда? Избрание нового Императора, новые заседания, пересмотр старых договоренностей… Время будет уходить, давая врагам Империи возможности для укрепления и подготовки, и вы сами знаете, чего стоит собрать новый райхстаг. Посему — да, этим документом утверждается, что война с еретиком и покровителем малефиков будет начата и продолжена, что бы ни случилось со мною, буду ли я жив и в здравой памяти или отдам Господу душу, или меня одолеет старческое слабоумие.

— Вы ведь не желали бы прекращения расправы над еретиком, если б Его Величество, не приведи Господь, вдруг не смог принимать в ней участие? — спросил Висконти вкрадчиво и, увидев, как поджал губы фон Нассау, удовлетворенно кивнул: — Нет. Вот видите. Стало быть, мы… вы должны сделать все, от вас зависящее, чтобы кара настигла покровителя малефиков в любом случае, кто бы ни руководил ею.

Архиепископ сидел неподвижно еще несколько мгновений, потом распрямился, обведя взглядом собравшихся, помедлил и неохотно потянулся к перу.

— Вот истинный пастырь агнцев Господних! — одобрительно произнес Бруно, когда тот подвинул подписанный лист дальше по столу, и фон Нассау скривился, точно под нос ему сунули зловонную ветошь. — Итак, доблестные мужи, перед вами пример, коему достойно последовать!

Сидящий справа от архиепископа саксонский герцог насупился, глядя на документ перед собою, и перо, переданное ему, держал так, словно в любой момент намеревался отшвырнуть его прочь. Мгновения методично отмерили новую порцию тишины, нарушаемой его недовольным сопением, и фон Хоэнцоллерн, с показательной усталостью вздохнув, приподнялся, перегнулся через столешницу, пододвинул пергамент к себе и расписался — быстро и размашисто, тут же переложив документ дальше по столу, перед архиепископом Кельнским.

— Сделали проблему из ничего, — укоризненно бросил бранденбургский маркграф, стирая с пальца чернильное пятнышко. — Словно не воины и священнослужители собрались, а какие-то, прости Господи… У нас под боком уж невесть сколько лет копит силы притязатель на имперские земли, который и власть-то свою имеет лишь по воле сомнительной бумажки, и он наглеет с каждым годом все больше. Забыли Гельвецию, а? Мало же вам потребовалось времени на это. Или что же, надеетесь отсидеться, когда он решит, что его малефический сброд заскучал? Когда решит, что им можно обещать что угодно за помощь в покушении на Империю? Когда он решит, что пора начинать войну? Думаете, успеете сбежать, прихватив накопленное? Куда? — повысил голос фон Хоэнцоллерн, оглядев лица за столом. — Кому вы нужны вне Империи?

— Вы обвиняете нас всех в трусости? — напряженно уточнил саксонец, и на его щеки снова начал наползать густой багрянец. — Это вы хотели сказать, мой достойный собрат?

— В чрезмерной осторожности, — широко и доброжелательно улыбнувшись, ответил маркграф.

Фон Виттенберг рывком поднялся и почти выхватил из рук кельнского архиепископа еще не подписанный им пергамент. Не садясь, он ухватил перо и расписался, нажимая так, что на финальном завитке перо жалобно скрипнуло и брызнуло чернилами.

— Я думаю только и исключительно о благе государства, — сухо пояснил саксонец, снова усевшись, и рывком сдвинул лист в сторону, к архиепископу Трира. — И попросту не хочу, чтобы скоропалительные решения погубили то, что строили столько поколений королей и императоров, в том числе Его Величество Рудольф.

— Побойтесь Бога, «скоропалительные»… Сколько лет мы терпим этого наглеца. Пора бы уж и дать мерзавцу по рогам, а?

— Выбирайте выражения, сын мой, — укоризненно вздохнул Вернер фон Фалькенштайн, аккуратно и неспешно выводя подпись на документе. — Вы все же не в штабном шатре на поле брани и не среди своих несомненно отважных, но крайне неблаговоспитанных рыцарей. Не хватает лишь стуков по столу латными перчатками и непристойных боевых кличей, ну в самом деле.

— Помнится, когда эти крайне невоспитанные рыцари под эти кличи навели порядок в Бранденбурге, вы ими были вполне довольны.

— Ибо каждый ценен на своем месте, — благодушно улыбнулся архиепископ, передвинув документ райнскому пфальцграфу. — И всё хорошо в свое время. Давайте все ж не будем и без того не по протоколу идущее собрание превращать вовсе в балаган, а то как-то, знаете ли, теряется ощущение торжественности момента.

— Нет торжества в войне, — тихо проговорил пфальцграф, крутя перо в руке и задумчиво глядя на лежащий перед ним пергамент. — В войне лишь смерть и несчастья… Даже в правой войне, — договорил он со вздохом, медленно вывел свою подпись рядом с остальными и передвинул пергамент дальше.

Кельнский архиепископ расписался молча, так же не говоря ни слова передал документ обратно Рудольфу, и тот, приняв перо, вывел свою подпись. Когда договор украсился императорской печатью, райнский пфальцграф тяжело вздохнул и бросил тоскливый взгляд на забранное ставней окно.

— Сейчас вы приняли решение, которое определило будущее Империи и всего христианского мира, — сказал Рудольф так просто, словно констатировал нечто обыденное, вроде солнца за этими закрытыми ставнями или воздуха вокруг, и от этого ровного, будничного тона присутствующим явно стало не по себе. — Точнее, — все так же сдержанно и почти безмятежно уточнил Император, — вы сделали один из шагов к этому будущему. На этом райхстаге осталось сделать еще один.

— Война с Францией? — с преувеличенным оживлением осведомился бранденбуржец, и трирский архиепископ весьма неучтиво двинул локтем в маркграфский бок, укоризненно насупясь.

Рудольф улыбнулся, никак на очередное попрание протокола не среагировав, и майнцский курфюрст нервно заерзал, не зная, следует ли как-то призвать к порядку собрата по заседанию и как вообще реагировать на происходящее. Все это и впрямь чем дальше, тем больше напоминало тайную сходку торгашей, собравшихся для сговора о ценах или нарочитом создании deficit‘а, и все менее походило на совет владетельных благородных особ, избирателей, вершителей судеб Империи, а то спокойствие, почти равнодушие, отстраненность, что сегодня буквально физически ощутимым коконом окутывали обыкновенно целеустремленного и темпераментного Императора, все более обращали невнятное беспокойство в явную тревогу.

— Не сегодня, — благодушно отозвался Рудольф, и фон Хоэнцоллерн неловко кивнул, и сам уже поняв, что своей игрой в не обремененного условностями полевого вояку начал все-таки перегибать палку. — Сегодня вы должны избрать Императора Священной Римской Империи.

Тишина обрушилась каменной плитой, разом убив все звуки и сковав движения; саксонский герцог замер с раскрытым ртом, словно подавившись словами, майнцский архиепископ побледнел, а фон Лангенберг застыл с приподнятой рукой, движением которой еще миг назад пытался привлечь внимание, дабы взять слово.

— Зачем?.. — растерянно и чуть слышно выдавил, наконец, райнский пфальцграф, и тишина треснула, развалившись на части, и стало слышно, как кто-то сипло выдохнул, кто-то шепнул невнятно — не то призвав Господа, не то ругнувшись…

— Затем, господин фон Лангенберг, — по-прежнему невозмутимо пояснил Рудольф, — что Империи без Императора не бывает.

— Но вы…

— Я устал, — коротко оборвал тот. — И я ухожу. А ваше дело, дело важности необычайной и ответственности неизмеримой, избрать правителя, который сумеет принять под свою руку государство, способное объявить и вести войну с ересью, а после и продолжать вести его далее, к миру и в мире.

— Но это так не делается…

— Вам помпезности не хватает? — уточнил Фридрих, и все взгляды обратились к нему, а тишина снова установилась вокруг, уже не гробовая, но все такая же напряженная, как струна. — Привыкайте. В Империи теперь многое изменится.

— Как я понимаю, выборы нового правителя будут заключаться в том, что все мы будем обязаны согласиться с единственной кандидатурой, — констатировал саксонский герцог хмуро, и Рудольф все так же ровно отозвался:

— Я рад, что вы так хорошо осознаёте политический момент, господин фон Виттенберг.

— Да будет мне позволено выразиться прямо, коли уж это заседание проходит под девизом «Больше простоты», — еще угрюмей произнес тот, — что все это более походит на принуждение, нежели на выборы. И можем ли мы быть уверены, что не принуждены к такому решению были и вы сами, Ваше Величество? Сюда не были допущены наши самые доверенные телохранители, здесь нет ни единого епископа или богослова, или мирского правителя, но здесь сидят конгрегаты. И пусть это будет последним, что я успею сказать в жизни, но я скажу: я не верю, что ваше желание уйти — ваше решение, а не их, ваше желание, а не их, и ваше…

— Напрасно, — мягко оборвал его Рудольф и снова улыбнулся: — Но я искренне тронут вашей заботой о благе государства и преданностью императорской персоне.

— Постойте! — снова торопливо заговорил фон Лангенберг, озираясь не то в поисках поддержки, не то в попытке понять, один ли он так разгневан и ошарашен. — Это всё — вопиющее нарушение не только протокола райхстагов, но и самой их сути, самих традиций! Это произвол, в котором я участия принимать не желаю!

— Сядьте, — сухо приказал Фридрих, когда пфальцграф приподнялся с явным намерением выйти из-за стола, и тот завис на полдвижении, явно не зная, как поступить.

— Сядьте, сын мой, — тихо повторил Висконти. — Вам все равно не позволят отсюда выйти: двери заперты, и вам их не отворят.

Фон Лангенберг молча уронил себя на прежнее место, уже с откровенной опаской оглянувшись на закрытую дверь, и Фридрих поднялся, сделав несколько неспешных шагов вдоль стола и оказавшись за спиной нервно ёрзнувшего архиепископа Майнца.

— Отец Антонио всё сказал верно, — произнес он с расстановкой. — Эта дверь раскроется только по моему слову и только тогда, когда я решу, что время для этого пришло.

— Стало быть, — мрачно подытожил саксонский герцог, — мы у вас в заложниках? И не выйдем, пока не примем решения, которое вам нужно?

— Увы, господа курфюрсты, — с неподдельным сожалением кивнул Фридрих, — обстоятельства диктуют свои правила, нравятся нам они или нет. И я заверяю вас… особенно вас, господин фон Виттенберг, что ваши подозрения напрасны: решение, которое вас так возмутило, мой отец принял взвешенно, независимо и свободно. В отличие от многих и многих правителей, его главная забота — не власть и не удержание под оной властью земного трона как можно дольше и невзирая на последствия, его первейшая забота — благо Империи, и именно ею он руководствуется в своих решениях.

— Почему, в таком случае, мы слышим ваш голос, а не голос Его Величества? — мягко возразил трирский архиепископ, и Рудольф вздохнул:

— Потому что моего голоса не желают слышать, Ваше Преосвященство. Я говорю, что надлежит покарать еретика — а в моих словах слышат «я хочу отдать страну на растерзание сброду в рясах». Я говорю, что утомлен и не в силах более вести державу к победе и процветанию — а в моих словах слышат «я лгу вам». Говорю, что государство нуждается в сильном и разумном правителе — а слышат «не верьте мне, я подневолен». Считаю, это еще один аргумент в пользу верности моего решения: нельзя идти в будущее государству, чьего правителя не слышат, чьему правителю не верят.

— Простите, Ваше Величество, — оскорбленно возразил саксонец, — но я не говорил, что вы лжете. Мой язык никогда не повернулся бы сказать такое. Вот и сейчас я говорю, что вы всего лишь преувеличили мои слова. И я не говорил, что не верю вам, я… Я лишь сказал, что не верю вот им.

На кивок в свою сторону Бруно ответил сдержанным кивком-полупоклоном, но остался сидеть молча, не возразив и не ответив.

— Вам есть что предъявить этим людям и Конгрегации in universum? — спросил Фридрих прямо. — Что-то существенное, помимо обвинений в том, что они наводнили дворцы и замки шпионами и присутствуют на райхстаге? Они сделали что-то, что привело Империю на грань краха? При их участии и содействии некогда сильное государство начало распадаться и слабеть? Наши враги с их помощью нанесли нам урон? Вы лично претерпели от их произвола?

— Я не верю тем, кто слишком любит прикрываться Господом Богом, — упрямо возразил фон Виттенберг, расправив плечи и с видимым усилием заставив себя не отвести взгляда.

— А я, — тихо, но решительно произнес райнский пфальцграф, — не верю тому, кто прикрывается теми, кто прикрывается Господом.

Во вновь возвратившейся тишине взгляды снова сместились к Фридриху, а майнцский архиепископ, за чьей спиной он стоял, побелел, едва не вжав голову в плечи.

— Да, — уже смелее и уверенней повторил фон Лангенберг, — я говорю о вас, господин герцог Баварии. Мой достойный собрат подозревает служителей Конгрегации в давлении на Его Величество, но они ли одни в том виновны? Их ли это план, их ли намерение, их ли умысел? Ведь не по их приказу заперты эти двери и не по их приглашению все мы собрались здесь.

— Вы меня обвиняете в измене, бунте против Императора и попытке его свержения? — прямо спросил Фридрих, и тот замялся на миг.

— Я лишь сказал, — не сразу отозвался фон Лангенберг, — что так это выглядит. И я вижу, знаю, что так думают и прочие достойные мужи, собравшиеся здесь, всего лишь опасаясь сказать это вслух.

— Ерунда, — фыркнул бранденбургский маркграф пренебрежительно. — О том, что вскоре Его Величество передаст трон своему сыну, уже не первый год знает вся Империя и даже известно за ее пределами, и только от вас почему-то сии планы оказались сокрытыми. Чудо Господне, не иначе.

— Его Величество не может передать трон, который ему не принадлежит! — чуть повысил голос фон Лангенберг. — Главу, каковая должна быть увенчана императорским венцом, избирает райхстаг, избираем мы! А нас согнали, как чернь на площадь, чтобы выслушать повеление господина!

— Вас пригласили, — возразил Бруно с нажимом, — дабы вы могли выслушать аргументы, долженствующие наглядно показать, почему именно это решение будет наилучшим для Империи. У вас другое мнение? Другой кандидат? Вам есть что сказать нам, господин курфюрст?

— Это весьма важный вопрос, — произнес Фридрих, когда райнский пфальцграф снова запнулся. — Вопрос не риторический.

Над небольшим зальчиком снова нависла тишина; архиепископ Трира метнул беспокойный взгляд на Висконти, фон Нассау судорожно сглотнул, мельком оглянувшись на запертую дверь, а пренебрежительная полуулыбка фон Хоэнцоллерна стала холодной, как наледь. Фридрих выждал два мгновения и продолжил, неспешно двинувшись вдоль сидящих к райнскому пфальцграфу, застывшему на месте, как статуя.

— Здесь нет чужих, — продолжил принц неторопливо и сдержанно. — Здесь нет ни моих, ни ваших телохранителей. Нет челяди. Наш старый добрый герольд умеет говорить лишь то, что полагается по протоколу, и слышать лишь то, что позволено услышать, и можете считать, что его просто не существует. Столь нелюбимые господином фон Виттенбергом «черные» знают о тайнах Империи уже и сейчас больше, чем вы, и, быть может, больше, чем я. Здесь, — подытожил он, остановившись за спиной пфальцграфа, — нет никого, кто мог бы и захотел бы вынести тайны внутреннего круга Империи вовне. Ведь сама эта мысль — дикость, верно, господин фон Лангенберг? Тайны Империи — это ее безопасность, ее жизнь, и разве хоть один разумный человек, правитель, желающий ей добра и процветания, сделал бы нечто подобное? Думаю, что нет. А вы как считаете?

Тот не ответил, все так же сидя недвижимо, глядя в столешницу перед сложенными на ней руками, и Фридрих чуть понизил голос:

— Итак, здесь все свои. Все мы здесь — опора и сила Империи. Мы все — заодно, мы все — едины в своем стремлении приумножить мощь и благоденствие нашего государства, прошедшего долгий путь становления и упрочения, а теперь стоящего на пороге тяжких испытаний. И если кому-то из присутствующих есть что сказать, есть в чем сознаться, есть в чем покаяться — убежден, и господа курфюрсты, и Его Величество, и, разумеется, я сам, все мы сумеем это понять и принять.

Тишина по-прежнему висела вокруг, и все взгляды вперились в райнского пфальцграфа, по-прежнему молча и неподвижно сидящего все в той же позе — сложив перед собою руки, глядя в стол и сжав зубы.

— Вы — ничего не хотите сказать, господин фон Лангенберг? — тихо спросил Фридрих. — Мы все готовы слушать. Если хотите.

Еще одно мгновение минуло в тишине, за ним второе, третье, и курфюрст, наконец, с усилием разомкнув губы, бросил коротко и раздраженно:

— Нет.

— Жаль, — еще тише отозвался Фридрих.

Тишина висела еще миг после того, как он мягко, почти лениво обнажил кинжал, и без замаха, коротко и резко, ударил в шею перед собой.

Тишина висела еще миг после того, как глухое и сдавленное «Господи!» архиепископа Майнца, едва слышное и вместе с тем оглушительное, ворвалось во всеобщее безмолвие. Тишина висела еще миг, когда Фридрих отвел руку, выдернув клинок, и в этой тишине недолгий тихий всхрип пфальцграфа прозвучал, как крик.

Вслед за лезвием, сверкнув рубиновым блеском, вымахнула россыпь крупных брызг, разбежавшись по столешнице, угодив на плечо фон Хоэнцоллерна и прыснув на пол. Майнцский архиепископ отшатнулся, попытавшись вскочить из-за стола, не сумел и остался сидеть, расширившимся от ужаса глазами глядя на то, что было прямо перед ним.

Тело фон Лангенберга еще два мгновения пребывало в недвижности, а потом с сухим стуком повалилось вперед, и по столу бойко, задорно переливаясь алыми бликами, заструился неширокий ручеек, собираясь в мелкое озерцо на краю стола, стуча каплями по каменному полу, убегая на пол вязким стоком…

Тишина висела еще миг после того, как Фридрих неспешно отер лезвие о рукав убитого, так же неторопливо убрал оружие в ножны, отвернулся и медленно, не глядя ни на кого, возвратился на свое место и сел.

Тишина висела еще миг — и рухнула, когда загремел по полу опрокинутый резким движением табурет; саксонский герцог, рывком поднявшись, сделал шаг назад, обведя собрание ошалелым взглядом, обернулся на запертую дверь и хрипло, через силу, выдавил:

— Какого черта?!

Бруно поморщился, однако для внушений сейчас совершенно точно было не время и не место, и, справедливости ради, фон Виттенберг имел полное моральное право выразиться и куда крепче…

— Это что же, — напряженно и зло произнес герцог, — был пример того, как вы обойдетесь со всеми, кто посмеет не принять вашего решения? Вы намерены перерезать всех, кто пойдет против? Так вы решили начать свой путь вождя христианского мира — с кровавой жертвы?

— Я, — устало отозвался Фридрих, — безмерно уважаю ваше благочестие и благородство, господин фон Виттенберг. Однако вы плохо слушали и так ничего и не поняли. Возможно, потому что не желали понимать… Отец Антонио? — не поворачивая головы, окликнул он и коротко повел рукой: — Прошу вас.

Висконти кивнул, молча подняв с пола тощую суму и поставив ее себе на колени, развязал, запустил в ее недра руку и извлек кипу разномастных листов. Помедлив, он показательно ленивым движением бросил их на стол — в сторону от крупных алых брызг, и несколько листов разлетелось по доскам — небольшие пергаментные, потрепанные бумажные, некогда сложенные или скрученные, исписанные частыми плотными строками или редкими, крупными буквами…

— Что это? — спросил герцог, и Фридрих кивком указал на стол:

— А взгляните. И вы, любезные господа курфюрсты, тоже. Уверяю вас, это весьма занимательное чтение.

Еще на один миг молчание и неподвижность возвратились в зал собрания, а потом фон Виттенберг решительно шагнул вперед, выхватил первый попавшийся лист и нахмурился, вчитываясь в написанное. Следом за ним к листам потянулся архиепископ Майнца; его собратья из Кельна и Трира остались сидеть на месте — первый с видом почти равнодушным, будто случилось, наконец, нечто такое, чего он ждал уже давно и ждать утомился, второй — побледнев, плотно сжав губы и спрятав под стол дрожащие руки.

— Это… — пробормотал фон Виттенберг, с явным усилием скрывая растерянность, — это…

Он приподнял голову, встретившись взглядом с Фридрихом, и тот кивнул:

— Да. На самом деле переписка куда обширней, это лишь самая показательная ее часть.

— Не может быть, — раздраженно бросил герцог; отшвырнув лист на стол, он все так же не глядя схватил другой, пробежав глазами несколько коротких строчек, потом отложил и его, взял следующий…

— Это просто бумага и пергамент, — сдавленно произнес майнцский архиепископ, и было видно, как мелко подрагивает его рука, держащая потрепанный листок. — Просто чьи-то слова. Мы не знаем, чьи они, а вы только что уб… лишили нас возможности спросить об этом того, кто мог бы ответить.

— Не скрою, — кивнул Фридрих сдержанно, — кое в чем господин фон Виттенберг прав. Это и впрямь был пример того, как в Империи впредь будут обходиться с предателями. И так обойдутся со мной, если вдруг я решу совершить нечто, что приведет государство в руки врага, что ослабит его, если решу поставить собственное благополучие, власть и земные блага выше блага Империи. Это, — он шевельнул рукой в сторону неподвижного тела на столе, — дабы не было ни у кого иллюзий, что его, как в былые времена, с почестями препроводят в благоустроенную башенную комнату, где станут содержать и холить, пока он будет продумывать планы побега и возбуждать исподволь мятеж.

— Если вот это правда, — ожесточенно встряхнув зажатым в пальцах листом, сквозь зубы проговорил саксонец, — его надо было судить! По закону! Имперским судом! И казнить в соответствии с приговором, а не… не так!

— Все вы только что подписали акт, согласно которому Империя переходит в состояние войны, — возразил Фридрих ровно. — И время войны, господин фон Виттенберг, диктует свои законы. Бедняге Теодору не посчастливилось стать первым наглядным примером.

— Но никаких доказательств все еще…

— Есть, — тихо проронил архиепископ Трира, и его майнцский собрат запнулся, глядя удивленно и испуганно.

Фон Виттенберг поджал губы, переведя взгляд с Фридриха на святого отца, помедлил и, не дождавшись продолжения, угрюмо и не слишком учтиво уточнил:

— Да?

Вернер фон Фалькенштайн тяжело вздохнул, скосившись на кровавую лужу на столе и полу, оглядел рассыпавшиеся по столу исписанные листы, вздохнул снова и неохотно заговорил:

— Его Высочество был крайне снисходителен к моей несмелости и дал слово, что не станет принуждать меня свидетельствовать, если только я сам не пожелаю заговорить. Однако совесть не позволяет мне молчать, видя, как все стрелы вашего недоверия он вынужден принимать на себя, прикрывая мою слабость и трусость… Господин фон Лангенберг обратился ко мне с предложением около двух лет назад. Он не сразу стал говорить откровенно, и я долго убеждал себя, что напрасно думаю о нем дурно, и, быть может, все его слова — это простительное сомнение, размышления, не более того, ведь все мы порой задумываемся, а туда ли идем, верную ли избрал дорогу тот, кто ведет нас…

— Вот это, — перебил его саксонский герцог, снова встряхнув лист в руке, — правда или нет? Курфюрст и пфальцграф Империи, немецкий рыцарь, продался этой французской сучке Изабо или нет?

Фон Хоэнцоллерн шевельнул бровью, бросив на него удивленный взгляд, однако промолчал, а трирский архиепископ скривился, точно от зубовной боли.

— Да, — вздохнул он, не став, тем не менее, заострять внимания на непотребном поведении благородного рыцаря. — И он хотел, чтобы я вошел в их нечестивый союз. Он обмолвился, что с тем же предложением обращался и к многоуважаемому господину фон Нассау, но… он сказал, что с ним «этот трусливый баран не стал даже говорить».

Майнцский архиепископ засопел, побледнев и пойдя красными пятнами, отведя глаза под устремившимися на него взглядами.

— Я же, каюсь, с ним говорил, — продолжил фон Фанкельштайн со вздохом. — Сперва — потому что никак не мог поверить, будто все это всерьез. После — опасался неверным словом поставить себя под удар, ведь он мог счесть, что я знаю слишком много, и… А после я поведал о происходящем Его Высочеству и по его просьбе сделал вид, что почти согласен, и стал вызнавать все больше и больше. Посему — нет, господин фон Виттенберг, доказательства у вас есть. Я свидетель нечистых дел покойного, да простит его Господь. Если вы не желаете назвать меня лжецом, а мои слова — лжесвидетельством, доказательств у вас довольно.

— Это правда? — хмуро уточнил герцог, обратившись к майнцскому архиепископу, и фон Нассау снова вжал голову в плечи. — Теодор предлагал вам войти в союз с французской королевой, готовить заговор против Императора, готовить мятеж, ждать момента, чтобы ударить в спину, передавать ей государственные тайны? Вот это все, что в этой переписке и о чем говорил Его Преосвященство — правда?

— Он предлагал, — нехотя, чуть слышно, отозвался архиепископ. — Точнее, пытался. Но я не стал его слушать. Просто не стал. Я не шпион, не конгрегатский или имперский агент, я священнослужитель! И когда мне предложили предательство — просто отринул его…

— …и промолчал, вместо того, чтобы сообщить о нем своему Императору, — докончил саксонец презрительно и бросил на стол изрядно помятый его пальцами лист. — Даже не знаю, кто из вас хуже.

— Бросьте, любезный маркграф, — насмешливо протянул фон Хоэнцоллерн, — господин фон Нассау давно известен тем, что смелость проявляет исключительно в войне с мужьями своих любовниц да в денежных махинациях… Не пошел на предательство — и то хорошо. Я лично даже поражен, да.

— А вы не удивлены нисколько, — не ответив, констатировал герцог, обратясь к архиепископу Кельна, все это время взиравшему на происходящее молча и отстраненно. — Не удивлены, как я вижу, ничем. И я начинаю думать, что не лгали слухи, говорящие, что блюститель кельнского архиепископства — конгрегатская креатура. И я начинаю думать, что сегодня лишь я один пребывал в неведении, лишь я явился на это собрание, не зная, куда иду и зачем, лишь я…

— Лишь вы верите не словам, но своим глазам, — мягко оборвал его Фридрих и коротко улыбнулся: — В иных случаях это даже неплохо… Нет, вы ошибаетесь. Из всех присутствующих лишь мой отец и господин фон Хоэнцоллерн знали, чем может закончиться этот день. И еще столь нелюбимые вами конгрегаты, без чьей помощи нам многое не удалось бы, без чьего содействия всего этого не было бы — ничего, включая Собор, вершащийся за этими стенами, и не было бы у нас в руках тех писем, что вы только что читали, и возможности защитить Империю от предателя… Вспомните моего деда, господин герцог, и взгляните на моего отца, и оглянитесь, посмотрите на то, где мы сейчас, куда мы пришли, что мы сумели. И вам придется признать, если взгляд ваш будет беспристрастен, что во многом это заслуга Конгрегации и ее служителей, ее помощи. Верите вы или нет, но снова скажу, что нет в этом государстве людей, желающих ему блага более, чем они… Я не стану давить на вас, господин фон Виттенберг, вынуждая отдать свой голос за меня; в конце концов, как видите, большинство и так готово вынести то решение, на которое мы рассчитываем, и главный голос, голос архиепископа Майнца, как вы понимаете, тоже будет моим — у святого отца нет выбора, и он это понимает. Если же вы останетесь при своем мнении и решите высказаться против — что ж, на то ваша воля. Я знаю, что свою ко мне неприязнь вы не обратите неприязнью к Империи и продолжите исполнять долг защитника христианского мира и этих земель, посему не стану отыгрываться на вас, не стану пытаться причинить зло из опасений или мести. Просто надеюсь, что вы сумеете понять суть некоторых решений, каковые мне доведется еще не раз принимать в будущем, и не подумаете однажды, что во главе Империи воссел Фридрих Безумный, жалкая кукла черных инквизиторов. Надеюсь, что в следующий раз, увидев или услышав о каком-то из моих деяний, с которым не будете согласны, в котором не будете видеть смысла, вы вспомните эту комнату, эти письма и слова Его Преосвященства.

Фон Виттенберг еще полминуты стоял молча, насупясь, глядя то на Фридриха, то на тело на столе, то на разлетевшиеся бумаги, и, наконец, угрюмо буркнул:

— Как я понимаю, акт об избрании тоже уже заготовлен, и его надо лишь подписать?.. И как вы намерены решить проблему отсутствия одного из курфюрстов, Ваше… будущее Величество?

— Экстраординарными обстоятельствами, — просто отозвался тот. — Каковые были оговорены в документе, каковой вы подписали в самом начале нашего заседания. Вы ведь внимательно читали его?

— Похоже, недостаточно внимательно, — с наигранным безучастием хмыкнул герцог; еще мгновение помедлив, он наклонился, поднял опрокинутый табурет и снова уселся к столу. — Видимо, слишком отвлекся на тот пункт, где было оговорено, что в случае смерти одного из нас его земли и армия отходят Империи «до установления мира». Не знаю, кто составлял акт, но сработано мастерски, надо признать, в лучших традициях махинаторских договоров.

— Благодарю, — отозвался Висконти, нарочито скромно потупившись. — Вы можете заметить, — продолжил кардинал, когда Рудольф молча подвинул вперед пергаментный лист, заполненный ровными витиеватыми строчками, — что здесь также не отмечена дата. Это не ошибка. Дату я внесу позже, по завершении следующего заседания.

— Это…

— Несколько лукаво, — легко согласился Висконти, — однако мы, прошу обратить внимание, не пытаемся обмануть вас, а прямо и открыто просим согласиться с такой вынужденной мерой. И если все собравшиеся здесь одобрят эту меру — что ж в том будет лукавого?

— Я плохой правовед, — сумрачно произнес фон Виттенберг, — однако что-то говорит мне, что это нечестно.

— Ни одна традиция, ни один закон не запрещает подобного действия, избрание Императора всецело в руках курфюрстов.

— Зачем вам это? — спросил герцог прямо, и Бруно вздохнул:

— На Соборе председательствует Император, и было бы слишком сложным и несвоевременным разъяснять тысячам людей, отчего и почему вдруг престол перешел в другие руки, и не хотелось бы лишних проволочек, связанных с попытками пересмотреть кандидатуру председательствующего. А французы, сами понимаете, за эту возможность ухватятся обеими руками, уж я не говорю об итальянцах. Посему это заседание проведет Император Рудольф, а по его окончании место председательствующего займет мессир Висконти — как представитель Конгрегации, силы над силами, беспристрастной и нелицеприятной. В Империи же дальнейшими событиями будет руководить императорский преемник, избранный вами Император Фридрих Четвертый фон Люксембург, который сегодня отбудет из Констанца к своему войску. Такие перемены, как внезапная смена правителя государства, принимающего Собор — согласитесь, сын мой, это привлечет ненужное внимание, а главное — пробудит ненужные мысли в головах наших недругов.

— А внезапная смерть одного из курфюрстов на райхстаге — внимание не привлечет? Как вы намерены решить эту проблему?

— До заседания самое большее два дня, — отозвался Висконти. — Господа фон Лангенберг, фон Хоэнцоллерн и Его Преосвященство архиепископ фон Нассау выразили желание остаться гостями этого дома, о чем и будет объявлено после нашего райхстага. А после заседания это уже не будет проблемой.

— Да, в резиденции Его Величества божественный повар, — благодушно согласился бранденбургский маркграф. — Не хотелось бы упускать случай.

Фон Виттенберг нахмурился, увидев, как страдальчески скривился майнцский архиепископ, и тихо сказал:

— Его Преосвященство не похож на вашего преданного единомышленника, да будет мне позволено заметить. Будет ли мне позволено узнать, что вынуждает его поддерживать вас и вынудило отказаться от союза с врагом, каковой, убежден, он с превеликим удовольствием заключил бы, будь иными обстоятельства? Позволено ли мне будет узнать, что это за обстоятельства?

— Думаю, — отозвался Фридрих все так же мягко, — пока будет довольно того, что я поручусь за его благонадежность, если так можно выразиться в отношении человека, у которого нет выбора.

Саксонец снова взглянул на бледного молчаливого архиепископа, на лежащий посреди стола пергаментный лист, поднял взгляд к запертой двери и, наконец, медленно произнес:

— Здесь лежит тело предателя, получившего по заслугам, я принимаю сторону законного Императора и действую согласно его воле и во благо Империи, но отчего у меня чувство, будто заговорщик здесь я?

— Добро пожаловать в мой мир, — улыбнулся Фридрих и кивнул на заготовленный пергамент: — Итак, достопочтенные господа курфюрсты, если более нет вопросов и возражений, предлагаю перейти к последней части нашего заседания.