Суворовец. Том 3

Глава 6

— Как дела, Андрюшка-кукушка? — весело спросил меня бодрый и чуть насмешливый голос.

Прошла почти неделя. Я таки дождался своего первого увольнения в новом учебном году. Вместе со мной отпустили Илюху «Бондаря», Леху Пряничникова, Димку Зубова, обоих близнецов Белкиных и еще кое-каких ребят. А вот Кирюхе Лобанову с Михой не повезло… Их поставили в наряд. Оставили в училище и Игорька Лапина. Тому, правда, повезло чуть больше, чем Киру с Михой. Игорек дежурил на КПП, так что его разлюбезная Леночка могла его навестить.

Кир сегодня послушно чистил картофан всему училищу в наряде по кухне, Миха стоял на ненавистной «тумбочке», недовольный тем, что у него обломилась свиданка с его ненаглядной Верой, Игорек с Леночкой украдкой болтали на КПП…

А я, свободный вплоть до самого окончания увольнительной, сидел на нашей крохотной, но такой любимой кухне в «хрущобе» у метро «Юго-Западная» и с наслаждением уплетал бабушкин борщ. Со сметаной, да с чесночными пампушками! Просто объедение!

— Возмужал-то как, Андрюшка! — бабушка Фрося, вытерев руки фартуком, потрепала меня по коротко стриженной голове. — Бери еще пампушку! А то чем Вас там кормят… макаронами небось по-флотски…

— Да не, бабуль! Ты чего? — поспешил я защитить родное училище. — В Суворовском очень хорошо кормят!

И зажмурился… Так было приятно снова почувствовать прикосновения этой натруженной и чуть шершавой руки!

От добавочной пампушки с чесночком я отказался. Все же мне еще сегодня предстояло целоваться! Ведь свежее дыхание, как известно, облегчает понимание. А «Рондо» из всем известной рекламы в семидесятые не подвезли… Так что негоже мне дышать на девушку чесноком.

— Здоровяк-то какой вымахал! В плечах косая сажень! — продолжала бабушка, с теплотой и гордостью глядя на меня. — Тебе там генерала еще не дали? Того и гляди, скоро шире отца в плечах бу…

Тут бабуля вдруг осеклась и, пробормотав: «Ой, я ж пирог в духовку поставила!», с неожиданной для ее возраста прытью подбежала к плите.

Я сразу понял: пирог тут совершенно ни причем. Бабуля сунула его туда всего несколько минут назад. И подойти он должен был еще не скоро. Проверять сырое тесто сейчас не было ровным счетом никакой необходимости.

Просто бабуля случайно упомянула того, кого в нашей семье уже давно было не принято называть. Мама и вовсе делала вид, что отца не существует. А если к слову приходилось, говорила: «он». А бабушка, если случайно упоминала об отце по какой-то причине, называла его исключительно «этот». А потом вполголоса добавляла и вовсе непечатные выражения. Она у меня характером была побойчее, чем мама, и за репутацию не тревожилась.

— Скоро, скоро буду генералом, ба! — рассмеялся я, сделав вид, что не заметил бабушкиной оговорки. — Как приказ придет, ты первая об этом узнаешь! А там и до маршала недалеко…

И быстренько попытался перевести тему:

— Кстати, бабуль! А мама-то чего не выходит?

— Приболела мама! — коротко ответила бабушка и, нахмурившись, пожевала губами. Так она делала всякий раз, когда приходилось говорить о чем-нибудь неприятном. — Голова у нее разболелась. В лежку лежит.

— Может, врача ей тогда вызвать? — предложил я. — Что-то часто у нее голова стала болеть.

— Да какой врач? — махнула бабушка рукой. — Анальгин у нас и так имеется. А нового он ничего и не скажет… Я и сама знаю, что с ней. А помочь не могу.

Да уж… Похоже, не очень-то я и перевел тему.

Причина маминой хандры была понятна. И я знал, что анальгином ее точно не вылечить. Равно как и люголем, и банками, и соком алоэ, который, как было принято считать, помогал от всех болезней. Психолога бы сюда, да самого лучшего. Да где ж его взять в семидесятых?

Бабушка, махнув рукой, пошла ставить на плиту большой эмалированный чайник с покоцанным носиком, а я, доедая краюшку черного хлеба, подумал: а может, я смогу помочь? Чай, не чужой человек, а вполне себе взрослый сын. Да и мозгов у меня сейчас побольше, чем было в мои реальные семнадцать!

— Спасибо, бабуль! — я отодвинул от себя пустую тарелку. — Наелся от пуза! Теперь, наверное, до следующего увала есть не захочу!

— Что, уже все? — засуетилась бабушка. — А чаек? Ты погоди чуток, Андрюшка! Сейчас и чаек подойдет!

— Вот к чайку я как раз и вернусь! — коротко пояснил я. — Я сейчас, ба!

Бабушка все поняла. Посмотрела на меня и тепло улыбнулась. И от ее глаз по лицу побежали мелкие знакомые морщинки. Будто солнечные лучики.

Я встал из-за стола и пошел в родительскую комнату.

— Мам… — осторожно позвал я.

Мама не оборачивалась. Лежала лицом к стене, уткнувшись в ковер. Вся в своих мыслях. С открытыми глазами. Молча смотрела на причудливые листочки и водила по ним пальцем, повторяя рисунок.

Знакомое занятие. Я и сам признаться, любил потупить, глядя на замысловатые ковровые узоры. Как и абсолютное большинство советских детей, чья кровать располагалась у стены. Не раз и не два, а почти каждую ночь перед сном в детстве я отправлялся в увлекательное путешествие по ковру. И когда мне было пять, и когда десять. Да что уж там, и когда оставались считанные дни до вступительных экзаменов в Суворовское…

И совсем еще сопливым пацаном, и уже подростком я водил пальцем по замысловатым сплетениям линий и думал о чем-то своем… Сначала — о том, как бы разыскать конфеты, которые мама куда-то от меня спрятала, и наесться ими от пуза. Потом — как отмыть случайно сожженную сковородку и не получить по шее от бабушки. Мы тогда от нефиг делать решили на пару с дворовым приятелем Пашкой научиться делать конфеты из плавленого сахара и устроили жуткую вонь в квартире и подъезде… И когда волновался: поступлю или нет?

Под такую советскую медитацию всегда обалденно хорошо засыпалось, даже лучше, чем после стакана чая с ромашкой. И, что самое интересное — это занятие абсолютно никогда не надоедало.

— Мам… — снова позвал я.

Мама неохотно повернулась.

— Чего тебе, сынок?

— Бабушка пирог печет! — бодро сказал я. — Скоро уже дойдет. Давай с нами!

Мама покачала головой и снова уставилась на ковер.

— Не хочу, сынок… Кушайте сами с бабушкой. Мне ничего не хочется.

Ясно. Ничего. Сейчас захочется.

Я присел рядом, осторожно взял маму за плечи и развернул к себе. А потом твердо сказал, глядя прямо в родное лицо:

— Мам… Жизнь не заканчивается!

Мама отвела взгляд и ничего не ответила. А потом, будто нехотя, переспросила:

— Что?

— То! — сказал я твердо.

И, решив больше не ходить вокруг да около, добавил:

— Мам… Так бывает. Батя поступил так, как поступил. Он виноват.

— Нет, нет, сынок! — вдруг перебила меня мама. И все так же безучастно сказала: — Это все я…

— Ты? — вытаращил я глаза. — А ты-то тут причем?

Губы мамы, сжатые в ниточку, тронула горькая улыбка, больше похожая на гримасу.

— А зачем я ему, сынок? — горестно хмыкнула она. — Лет мне уже не семнадцать… Сорок семь стукнуло. Ты ж знаешь, мы с ним ровесники.

— И что? — удивился я. — Вон у Пашки Корева мама, тетя Рита, лет на восемь отца старше. Ей за полтинник уже! И ничего! Серебряную свадьбу в том году отмечали. Мы ж с тобой и бабулей ходили вместе к Коревым, помнишь?

— Значит, у них так! — коротко сказала мама. — А у нас с па… с ним по-другому. Да ты на тетю Риту посмотри! Она высокая, стройная, ноги от ушей, волосы до… до пояса… На нее даже тридцатилетние мужчины заглядываются. И поет хорошо.

— И что? — не понял я.

— А я что? — мама горько хмыкнула. — Мышь серая. С работы — на работу. Не интересно со мной. И седеть в двадцать семь начала… Крашусь хной, крашусь… А она все лезет и лезет… Да и по больницам часто валяться приходится… повырезали у меня много чего… Тебе знать не надо… Вот па… он, естественно, и…

— Ясно… — теперь уже я перебил маму. — «Была бы я хорошей, он бы не ушел…». Нет, мамуль, это не естественно. Он тебе обещание давал быть с тобой и в горе, и в радости. И с появлением седины любовь не заканчивается. Вон у Лильки Форносовой тетя вообще лысой после болезни осталась. И детей у них с мужем вовсе не получилось. А дядя Вова, муж ее, на руках ее готов носить… «Поет, ноги от ушей»… Фигня это все, мамуль! И ты еще свое счастье найдешь!

Губы мамы неожиданно тронула улыбка.

— Ладно, сынок! — тряхнула она головой. Глаза ее потеплели. — Как говорят, «будем посмотреть»! Ты вот что! Ты мне лучше про училище расскажи! Как у вас там дела? К смотру уже, наверное, готовитесь? Как ребята? Выросли небось тоже за лето?

— О! — бодро отозвался я, чрезвычайно довольный тем, что родительница больше не лежит, уткнувшись лицом в стену. Ковровая медитация, конечно, вещь полезная, но в разумных пределах. — Еще как выросли! Богатыри! Мамуль, ты Миху Першина помнишь?

— Миха… Миха… А, Миша! — мама нахмурила лоб. — Да, конечно! Вспоминаю! Маленький такой, тщедушный… Хороший парень. Только зажатый немного. Все время смущался! Вы как-то приходили с ним и… Ильей, да?

— Так точно! — бодро ответил я, довольный, что лед, кажется, тронулся. — «Бондарем» Илюхой. Беленьким таким. Он с Лилькой Форносовой гуляет.

— Ого! Интересно как! А я и не знала…

Мама, видать, весь последний год была в своих переживаниях. Все самые важные новости пропустила.

— А что? Лиля — девочка хорошая, я ее с рождения знаю. Значит, Илья у вас — «Бондарь»… Забавно! А как же вы Мишу зовете в училище, сынок? «Пи… Пи в квадрате»? Так, кажется? Я краем уха слышала…

Мама подтянула ноги и уселась поудобнее на кровати. Даже чутка улыбнулась. А я, как почтительный сын, услужливо подложил ей подушку под спину.

— Не… не в квадрате. «Пи-пополам», мам, мы раньше Миху звали! — рассмеялся я. — Только сейчас это все уже в прошлом. Менять пора клички.

— Почему? Зачем менять? Я вот тетю Галю, одноклассницу свою, до сих пор зову «Кубиком». Ты ж знаешь, у нее фамилия «Квадрат». Так еще с первого класса повелось!

— Да потому что Миха — уже никакой не «Пи-пополам»! — пояснил я. — А лось почти с меня ростом. Вымахал пацан за лето! Всего за одно лето! Так, глядишь, к выпуску и перегонит…

— А Настя? — вдруг спохватилась мама. О моих друзьях она помнила, а вот о девушке — нет. — Я и забыла совсем тебя спросить, сынок! Как Настя? Давно она к нам не заходила… Вы часом не поссорились?

— Да не, мамуль, ты чего? — поспешил успокоить я родительницу. — Все хорошо у нас с Настей. Просто… приболела она чуток! К соревнованиям готовилась последнее время. Каждый день тренировки, а то и не по одному разу!

— На катке, что ль, простыла?

К маме возвращался потихоньку ее прежний вид. И разговаривать она стала обычным, ласковым голосом. А не «шелестела» грустно, как осенние листья на клене под нашим окном.

Рассказывать о случившемся я не собирался. Зачем? Маме сейчас нужны только положительные эмоции.

— Да, да, на катке! — мигом подхватил я версию. И для пущей убедительности добавил: — Там холодрыга такая! Жуть! А когда вспотеешь, заболеть потом — легче легкого…

— Значит, ты сейчас к ней пойдешь, навестить? — погрустнев, спросила мама мигом упавшим голосом. — Уже?

И с тревогой поглядела на меня.

Я поглядел на часы. Признаться, мама была права. Я и впрямь хотел уже потихоньку двигать в сторону теперь уже почти родного дома на Кутузовском проспекте — к своей девушке. Но сейчас я четко понял, что кое-что должен переиграть.

— Не, не! Не сейчас! — я обнял маму, успокаивая. — Ты что, мамуль? аса через два, не раньше. А сейчас… А сейчас знаешь-ка что? Пойдем-ка мы на кухню и отпразднуем все вместе мой день рождения!

— Как день рождения? — захлопала глазами мама. — Погоди, сынок! У тебя же…

— Ну а что? — бодро сказал я. — Мамуль! А когда, как не сейчас? У нас вот-вот подготовка к параду начнется! Мы со строевой вылезать не будем! А еще учеба! На втором курсе нас знаешь, как драть будут! Так что, может, у меня увалов до самых осенних каникул не будет!

Я, конечно, преувеличивал.

«Драть» суворовцев по учебе особо никто не собирался. Чтобы нормально учиться, достаточно было просто на уроках ушами не хлопать. Получалось это в нашем взводе, в общем-то, у всех. За исключением разве шебутных «ТТ-шек» — братьев Тимура и Тимошки Белкиных. Но и те вроде ко второму курсу более или менее повзрослели. Не только начали бриться, но и остепенились. Тимур даже в хорошисты вышел. А Кирюха Лобанов, наш местный «Лобачевский», большой спец по алгебре и геометрии, так и вовсе на медаль шел.

А вот «тренировать коробку», то бишь готовиться к параду, нам по осени приходилось жестко, порой даже в ущерб учебе. Ноги потом гудели — будь здоров! И каждая, казалось, весила потом с три пудовых гири!

Ну да ладно! Будет день — будет пища! Позвоню сейчас из прихожей домой Насте и скажу, что задержусь немножко. Она всенепременно поймет!

— Решено! — сказал я и встал. — Празднуем сегодня мою днюху! Прямо сейчас! Отговорки не принимаются!

— Погоди, сынок! — засуетилась мама. — А стол? Ну как-то… Может, отложим? Ой, елки-палки! А я и не причесанная…

— А что стол? — пожал я плечами. Отступать от своей идеи внезапно устроить маме праздник я не собирался. — Стол, считай, уже готов! Бабушкин пирог уже подошел. Чуешь аромат какой стоит? И конфет я притащил. Вот и все! А что еще надо?

В воздухе и впрямь витали ароматы свежеиспеченного тертого пирога с вареньем — фирменного бабулиного блюда, вкуснее которого я до сих пор ничего в жизни не пробовал.

— А вот нарядиться надо, мамуль! — безапелляционно сказал я. — Через полчаса жду тебя на кухне! В самом красивом платье!

Первый «увал» в новом учебном году прошел просто прекрасно!

Мне все-таки удалось растормошить маму. Нарядная, в своем самом лучшем платье, она сидела рядом за столом рядом со мной и бабушкой… Даже подкрасилась чуток! И я наконец-то снова увидел в ней ту красивую и улыбающуюся женщину, рядом с которой вырос.

— Молодец, Андрюшка! — шепнула мне очень довольная мамиными переменами в настроении бабуля, провожая меня в коридор. — Настоящий мужик! Сказал — сделал!

Настя, которой я скромно поведал причину моей задержки, не стала на меня ругаться, хоть из-за спонтанного раннего празднования дня рождения и пришлось урезать нашу с ней свиданку на несколько часов. Напротив, даже наградила меня сладким-сладким поцелуем. Так что я сделал совершенно правильно, отказавшись от дополнительной порции чесночных пампушек!

Счастливый воскресный день пролетел, как одно мгновение. И сейчас я сидел в училище, в комнате досуга. Наблюдал, как в шутку боксируют между собой братья Белкины, как Илюха «Бондарь» сам с собой смешно играет в шахматы, и думал о недавнем происшествии с моей девушкой. А еще — украдкой вдыхал аромат ее духов, осевший у меня на ладонях.

Настя моя потихоньку шла на поправку и потихоньку начала забывать случившийся с ней ужас. А я, естественно, изо всех сил ей в этом помогал. Сотрясение — не обычная простуда, конечно, и вещь неприятная, но не смертельная. Казалось бы: случай вопиющий, но будто бы единичный… Может, и впрямь просто какой-нибудь гопник решил себе на магнитофон подзаработать?

И тут мне кое-что вспомнилось.

Когда Москва вовсю готовилась к Олимпиаде-80, я, само собой, не работал еще в милиции. Да и когда она шла, я не был еще опером. Пацаном был еще желторотым. Готовился к поступлению. Но кое-что о работе органов в эти годы я все же знал. Точнее, узнал позже.

В отделе, куда я потом пришел на работу, трудился дядька нашего Дорохина, тогда уже — подполковник. А дед у нашего лейтенанта так и вовсе был личностью известной. Еще в двадцатых годах в органах работал, в Петрограде. Исправно нес службу в отделе карманных краж, под руководством Карася Иосифа Францевича, бывшего сотрудника Санкт-Петербургской сыскной полиции.

Полковник Игнатий Афанасьевич Дорохин в годы моей молодости уже был в отставке. Ослеп на один глаз, перенес инфаркт, был глуховат и прихрамывал. Передвигался с палочкой и почти все время проводил на даче. Но бодрости духа не утратил и, как многие старики, очень любил общаться с молодежью.

А посему, когда я по выходным приезжал иногда к Витьке Дорохину на дачу, старый полковник в отставке, имеющий кучу наград, охотно делился с нами всякими интересными фактами из своей службы. От него-то я и узнал одну из версий происхождения слова «гопник». Якобы так изначально называли обитателей ГОП, то есть «Городского общежития пролетариата».

Интересно было послушать и дядьку молоденького и безусого лейтенанта Дорохина — Валерия Игнатьевича. Тот в конце двадцатых только родился и чудом выжил после тифа, поэтому времена НЭПа, разумеется, не помнил. А вот более поздние — пожалуйста.

Так, например, я узнал от дядьки Дорохина кое-что интересное…