Суворовец. Том 3

Глава 1

Не без усилий я открыл мутные ото сна глаза и потянулся.

Привычный низенький потолок в моей комнате в «хрущобе», у московской станции метро «Юго-Западная» куда-то подевался. Не было и привычной люстры с висюльками, о которую я, изрядно подросший за лето парень, то и дело стукался головой. Делся куда-то и ковер на стене, по которому я в детстве перед сном частенько водил пальцами, пытаясь повторить замысловатые узоры… Не было ни привычных гантелей, лежащих у кровати, ни тапочек со смятыми задниками, ни потертого паласа с застарелым пятном от сгущенки, банку с которой я случайно на него когда-то перевернул…

Да и самой кровати, по правде говоря, не было. Только казарменная койка с тонюсенькой подушкой и колючим одеялом… А еще — тумбочка, табуретка, на которой была аккуратно сложена форма, и голые стены, на которой висела репродукция картины Сурикова «Переход Суворова через Альпы». И несколько десятков коротко стриженных пацанов в трусах и майках, которые, соскакивая с кровати под грубые окрики, второпях надевали форму и застегивались.

— Подъем, подъем! — орал прапорщик по прозвищу «Синичка», меряя проход между кроватями своими огромными шагами. — «Попрыгунья-стрекоза лето красное пропела»… Не привыкли, чай, гаврики, на каникулах так рано-то вставать? Наели бока небось на маминых пирожках, вот и подыматься тяжело! Ничего, в училище вам быстро помогут лишний жирок растрясти! Подъем, подъем! Шевелитесь!

«Шевелитесь»!

Да уж, это тебе не ласковое мамино: «Андрюшенька, вставай! Я тебе тут оладушек нажарила!». Или бабушкино, более резкое, но тоже любимое: «Андрюшка, лопать иди! Борщец стынет! Я уж и сальца подрезала, и зеленушки насыпала, а тебя все нет!».

Тут оладушек точно не подадут! И борщеца — тем более! Какой уж тут борщец? Разве что нарядов! Вот это завсегда пожалуйста! Сколько угодно! «Луженая глотка» (таким было второе прозвище прапора «Синички») на наряды никогда не скупился!

Я поморгал еще немного, зевнул, прогоняя остатки сна… и подскочил, как пружинка!

Вот это я спать! Ну точно же!

На дворе — сентябрь 1979-го. Беззаботное лето с домашними пирожками, дачными купаниями, рыбалкой, сбором ягод и пропаданиями на улице до ночи закончилось… Впереди — второй курс! И я теперь — уже не желторотый «первак», боящийся всего на свете, а самый что ни на есть «старшак» — опытный из знающий жизнь суворовец-старшекурсник! А «старшаку» негоже в койке валяться, когда уже прозвучала команда «Подъем!». Тем более — вице-сержанту!

Я моментально оделся, с быстротой молнии выбежал вместе с другими ребятами на зарядку во дворе и тут же с наслаждением зажмурился, увидев лучики уже не жаркого, но все еще теплого и ласкового сентябрьского солнца…

Все еще впереди!

Прошедшее лето я выпил до капельки. Высыпался вволю, потом завтракал мамиными пирожками или бабушкиными шанежками, запивал все это дело знаменитым чаем «со слоном»… Съездил на дачу, где вволю наловил рыбы, покатался на новом велике, подаренном заранее мамой и бабушкой «в счет будущего дня рождения», наплавался… А еще я, чтобы вволю вкусить остатки детства, решил побыть босоногим. И за все время, что жил на даче, ни разу не надел ни свои трехрублевые кеды, ни сандалии. Так и бегал босиком, ощущая кожей ног каждый камушек, каждую доску, каждую травинку…

Обгорел я знатно. Раза три кожа слезала с меня клочьями. Обновлялась и слезала снова. Ни о каком «молочке» и прочих модных средствах защиты со всякими там «фильтрами» тогда и не слыхивали. Поэтому я по старой привычке просто мазался кефиром. И к концу своего пребывания на даче покрылся ровным слоем бронзового загара… А натруженные пятки мои, казалось, стали тверже ботинок. На плацу можно без зазрения совести прямо так шаг чеканить!

А почти весь август мы провели вдвоем с Настей. Обошли с ней пешком, наверное, пол-Москвы, не меньше. Столица уже вовсю готовилась к Олимпиаде-80. Что-то строилось, реконструировалось. СССР вовсю готовился поразить размахом приезжих спортсменов и туристов.

От чего-то, наоборот, избавлялись. Кое-какие «деревянные» районы так и вовсе снесли. А вот спортивный комплекс «Олимпийский», напротив, вовсю строился. Поговаривали, что во время Олимпиады преступность в городе впервые за века упала до абсолютного нуля. Якобы за все время игр не было зарегистрировано ни одного эксцесса. И причиной тому — милиция и агенты КГБ в штатском, которые съехались в Москву со всего СССР.

Я, бывалый опер, знал, что это не совсем так… Точнее, совсем не так. Но пока, держа за руку свою прелестную спутницу, я просто наслаждался своей второй юностью.

А не далее как пару дней назад я снова вернулся в родные стены Московского Суворовского Военного Училища после летних каникул. Отдохнувший вволю, загорелый, вытянувшийся, с выгоревшими на солнце волосами и чуть-чуть подсохшей ссадиной на лбу.

Эту «красоту» я получил всего несколько дней назад. Навернулся по неосторожности с недавно подаренного мамой и бабушкой велика… За ссадину мне, кстати, уже влетело от нашего взводного — майора Курского. Вроде как не пристало вице-сержанту с такой «блямбой» на лбу ходить! Плохой пример другим суворовцам и бла-бла-бла…

Ну да не привыкать! Где наша не пропадала? Наша пропадала везде…

А еще я, конечно же, увидел всех своих давних приятелей по Суворовскому училищу, по которым сильно соскучился! Всех, с кем провел целый учебный год под одной крышей!

Мечтательного и романтичного Димку Зубова по кличке «Зубило». Храброго детдомовца Миху Першина по прозвищу «Пи-пополам», спокойного и рассудительного Илюху «Бондаря»… Коляна Антонова, которому мы всей компанией кличку за целый год так и не придумали… Леху Пряничникова, которого мы еще в первый день на КМБ прозвали «Пряником».

И, конечно же, Кирюху Лобанова по кличке «Лоб», который в прошлом учебном году перевелся к нам из Ленинградского Суворовского.

Ух и зарубились мы тогда во дворе, помогая Кирюхе! Тот дрищеватый гопник, наверное, до сих пор еще помнит удар бутылкой по башке, который деловито выписал ему Колян!

А пацаны-то сильно за лето сильно изменились! Хоть и прошло всего несколько месяцев.

И не только внешне.

Димка Зубов, например, всерьез увлекся стихотворчеством. Нет, он, конечно, и раньше стихами баловался. Даже не стихами, а так, четверостишиями. Все эпиграммы на учителей писал. А еще кое-что свое, тайное. Про любовь, кровь, «синие глаза, я хочу сказать» и тому подобное. Калякал строчки у себя в блокнотике, прикрыв рукой написанное, и тщательно прятал этот блокнот от ребят. Очень боялся, что кто-нибудь прочитает.

А сейчас Димка, кажется, всерьез подумывал стать вторым Пушкиным. Ну или хотя бы Лермонтовым… Судя по количеству написанным им за лето строчек.

Помнится, шебутной Тимошка Белкин, у которого вечно было шило в одном месте, как-то нашел Димкин тайный блокнотик, когда будущий гений русской словесности отлучился в уборную. И, взобравшись на кровать, попытался было прочитать стихи Димки всему взводу.

Однако строгий и взрослый не по годам Егор Папин, бывший тогда в нашем взводе вице-сержантом, мгновенно отобрал у близнеца вирши Зубова, стащил его с кровати и отвесил любопытной «Варваре» легкий подзатыльник. А заодно пообещал рассказать всем в училище, как Тимошка под одеялом ночью точит ириски «Золотой ключик», если тот еще раз вздумает читать чужие записульки.

На подзатыльник Белкин тогда не обиделся. Он вообще всегда был отходчивым. Но очень расстроился, что не дали почитать стихи…

Миха Першин, бывший детдомовец, чей рост в прошлом году, кажись, не дотягивал даже до ста шестидесяти сантиметров, сильно подрос и был мне теперь уже по ухо. Того и гляди, обгонит в росте вице-сержанта! А еще у него вполне себе бойко и равномерно начала расти щетина. Акселерат у нас Миха! А ведь в прошлом году он, кажется, даже не брился. Только состригал время от времени пару жалких и несуразных волос, пробивавшихся под носом и на подбородке.

А еще Миха всерьез занялся борьбой и довольно таки здорово раскачался. Того и гляди — по габаритам догонит недавно выпустившегося из училища здоровяка Сему Бугаева.

Поэтому мы на нашем суворовском междусобойчике, устроенном в первый же день после возвращения в училище, решили, что прилипшая к нему когда-то кличка «Пи-пополам», отменяется. А новую кличку мы пока не придумали. Не успели. Поэтому договорились звать пацана просто Михой. Ну а тот был, само собой, только рад.

Выросли пацаны… И не только мои однокашники…

Со «старшаком» Семой, который на пару со своим другом Саней Раменским нередко меня выручал на первом курсе, мне, к сожалению, больше не удалось повидаться. И он, и Саня уже выпустились из Суворовского училища. А вот Санька я как раз встретил, и всего пару недель назад. Довольный, как кот, объевшийся сметаны, пацан выгуливал по парку Горького какую-то кудрявую улыбчивую девчушку. А я тоже был не один — провел то чудесное воскресенье в компании своей девушки Насти.

Мы тогда перекинулись с бывшим «старшаком» парой слов, и я узнал, что Саня осуществил свою мечту, которой заболел на втором курсе — поступил в мореходку и уже вот-вот должен был окончательно переехать в Ленинград. В Москву он вернулся всего на пару дней — забрать кое-какие вещи и проститься с девушкой.

— А Сема-то где? — полюбопытствовал я.

— Ха! Сема в Рязани. Поступил в летное. Кирпичи уж, наверное, о голову вовсю ломает! — хохотнул Саня. — Ладно, Андрюх! Бывай! Мы пойдем с Лизой, у нас сеанс в кино через час.

И он, попрощавшись, двинул к метро, держа за руку свою девушку. А я посмотрел старшему товарищу вслед, ощущая некое подобие грусти… Скоро, меньше, чем через год, закончится и моя вторая юность в училище…

— Ты чего? — спросила Настя, с тревогой глядя на меня.

Мы с ней понимали друг друга с полуслова. За это, и еще за миллиард других положительных качеств, я и любил свою девушку.

— Так… — неохотно ответил я, нежно глядя на любимую фигурку в летнем платьице в цветочек и думая, стоит или нет делиться своими переживаниями. А потом решил не кривить душой и признался Насте: — Просто, понимаешь, понял, что еще меньше года — и мы с пацанами тоже разлетимся кто-куда… Кто его знает, когда еще увидимся!

— Почему разлетитесь? — с недоумением переспросила красавица.

— Сама ж видишь! — вздохнул я. — Сема в Рязань уехал, Саня в Ленинград уже лыжи смазывает. Морским «волком» будет… Грозой морей. И наши, сто пудов, так же разъедутся…

— Так это ж все будет не скоро! — рассмеялась Настя. — А через год! И не все разъедутся! Сто процентов или «пудов», как ты говоришь, многие в Москве останутся. Да и не все ребята, конечно, в военное училище пойдут. Так что будете тут встречаться своим братством или что у вас там… Ты чего так загнался, Андрюш? Жить надо здесь и сейчас!

И она, привстав на цыпочки, нежно поцеловала меня.

А я, схватив в охапку, прижав ее к себе и закрыв в блаженстве глаза, решил, что Настя права. Жить здесь и сейчас. Кто-то может, и считает, что нужно послушать женщину и сделать наоборот. А я решил, что самая лучшая на свете женщина, которая по счастливому стечению обстоятельств стала моей, дело говорит.

И сейчас я, макая щетку в жутко невкусный порошок «Мятный», старательно чистил свои молодые «бивни», на которых еще не было ни одной пломбы, и которые могли перемолоть, казалось, даже гвозди. И между делом слушал беззаботный треп однокашников. Точнее, одновзводников.

Кирюха Лобанов больше не был букой. Даже подружился со многими из нас.

За «новенького» его в училище уже никто не держал. Не без проблем, конечно, но Лобанов таки влился в наш разношерстный коллектив бывших школьников. На поверку этот колючий и вечно хмурый ленинградец оказался отличным малым. Перестал нудеть по поводу и без, больше не замыкался в себе даже милостиво соглашался подтянуть кого-то из ребят по алгебре, физике и прочим заумным предметам. Илюха «Бондарь», вступившийся когда-то за новенького, был прав: пообтесался маленько парень, да и прижился тут, как родной.

Только вот списывать Лобанов никому по-прежнему не давал, к вящему огорчению близнецов Белкиных, которых хлебом не корми, дай только забить на домашку.

— Я тебе уже который раз втолковываю! — говорил он постоянно кому-то из близнецов. — Мне не влом тебе дать списать. Пойми ты это башкой своей. Только дальше что? Ты ж ничего не поймешь и на экзамене завалишься. Я ж еще потом и виноват у тебя буду! Если надо объяснить — разжую и в рот положу!

— Ладно… — с неохотой соглашался тот Тимур, то Тимошка. — М-да, «Лоб»… Хороший ты пацан оказался. Только чересчур какой-то правильный… Погодь, ща учебник тогда притащу, вместе гранит науки погрызем. Эх, старость не радость…

А еще Лобанов наконец осуществил свою мечту: окончил первый курс училища на одни пятерки и отделался от прозвища «Без пяти», которое когда-то прилипло к нему в Ленинградском СВУ. Теперь он у нас был просто «Лоб». А еще — «Энциклопедия». Потому что самый умный на курсе.

И со временем мы с «Энциклопедией» неплохо сдружились. Особенно когда Лобанов понял, что ревновать не к кому — на его девушку Маринку, с которой мы когда-то оказались попутчиками в поезде, я никаких видов не имел. У меня давно уже была своя девушка — Настя Королькова. И я считал ее самой лучшей на свете.

— Че, как лето, пацаны? — бодро спросил Кирилл Лобанов, когда мы, взбодрившиеся на зарядке, приводили себя в порядок в умывальнике перед завтраком. — Как каникулы прошли? Вчера че-то мы так быстро уснули, что и не потрещали даже после отбоя.

— Супер! — бодро отозвался Тимошка Белкин — один из братьев-близнецов. — Ялта, море, девочки в купальничках, бронзовый загар…

Белкин с Лобановым больше не ссорились. Давние обиды забылись. Да и сам Тимошка, кажись, не только вытянулся за лето и обогнал в росте брата, но и повзрослел. Может, и забудет свои дурацкие идеи в стиле: «сказать преподу, что не тот параграф был задан». И проблем будет меньше.

— Ври больше! — второй близнец — Тимур — легонько смазал брата полотенцем по шее. — «Ялта, девочки». Какая нам с тобой Ялта, олух? Врет он, пацаны! Ни в какой Ялте мы с ним не были. Мы вообще света белого не видели. На даче у бабули туалет строили. Заколебался я уже эту яму рыть… У меня ощущение, что я и на каникулах-то не был. Утром подъем, вечером построение… Тут хоть худо-бедно, но увалы были… И наряды по расписанию. Ну, если залет не схватишь. А там — один сплошной наряд…

— Мы заколебались! — поправил брата Тимошка. — Не ты один рыл. — И по своей давней привычке поддел брата: — Да ты не расстраивайся, Тимур. Говорят, труд из обезьяны человека сделал. Так что у тебя еще есть шанс.

И, отвесив брату в ответ легкого пендаля, бодро побежал на завтрак.

— Э! — возмутился Тимур и тоже побежал в коридор. — Сюда иди, чибис! Стой, говорю! Сам обезьяна! Ща моргала выколю!

А я, слушая пацанов и закрывая коробочку с зубным порошком, тихонько улыбался.

Я был дома. В своем втором доме. В Суворовском.

И все было как всегда… Димка мечтал, Кирюха чуток хмурился, а братья Белкины то и дело подкалывали друг друга. Будто мы и не разбегались по домам на лето.

Меня мелкие стычки близнецов только забавляли, да и всех вокруг тоже. Ясно же было, что все это — просто для хохмы. Эти двое всегда будут стоять горой друг за друга. Поступят в одно военное училище. Женятся на двух похожих девчонках. Даже две свадьбы сыграют с промежутком всего лишь в две недели. И всегда и всюду будут поддерживать друг друга.

— Все, пацаны! — простонал вечером того дня Тимур Белкин. — У меня чувство такое, что я пять машин с картошкой разгрузил… Я, кажется, так на даче не уставал, когда яму для сортира рыл… А я еще ныл, что на даче плохо…

— Это с непривычки! — мудро заметил отличник — Кирилл Лобанов. — После летних каникул. Не ной. Скоро втянешься.

— Угу… — мрачно отозвался близнец и потер ногу. — Скорее, не втянусь, а рассыплюсь.

— Пацаны! — вдруг бодро воскликнул Тимошка, который, в отличие от брата, кажется, ничуть не устал. — А я вот о чем подумал: мы же теперь второй курс!

— Браво, Белкин! — съязвил Кирюха. — И как это ты заметил?

— Да не нуди ты, «Лоб»! — беззлобно отмахнулся Тимошка. — А лучше подумай! Лафа нам какая! Мы же теперь «старшаки»! Самые настоящие «старшаки»! А не «перваки»! Мы — авторитет! Вы посмотрите, кого в этом году в училище понабрали! Одни салабоны да шлецики! Метр с кепкой на коньках!

— Ха! — я не удержался, чтобы не рассмеяться. — Тим, ты себя-то вспомни на экзаменах! Глазки бегают, ножки трясутся…

Только-только второй курс начался. А близнец уже мнит себя дембелем-ветераном!

— Ничего подобного! — обиделся Белкин. — Ничего такого я не помню.

— Конечно! — поддел его Колян. — Не помнишь. Оно и понятно. Потому что у тебя амнезия. На почве страха.

— Какая еще амнезия? — начал было обиженно бухтеть Тимошка.

Но второй близнец его перебил. Приподнялся на подушке, оперся рукой на локоть и воскликнул:

— Слушайте, пацаны! Есть тут у меня одна идейка!