Судьба открытия. Роман

6

Первая лекция Григория Ивановича состоялась в солнечный сентябрьский день. В аудитории было полно: сюда пришли студенты разных курсов, стояли в проходах, сидели на подоконниках, теснились у стен. Едва Григорий Иванович появился на пороге, аудитория встретила его таким шумом и аплодисментами, что он растерялся.

Он поднялся на ступеньку к преподавательскому столу, кланялся смущенно и растроганно, а студенты, улыбаясь сотнями приветливых улыбок, здоровались с ним, продолжали аплодировать.

Зберовский чувствовал, что на глаза его набегают слезы. Ему казалось, он не заслужил столь теплой встречи. Глядя на молодые лица, знакомые и незнакомые, он ощущал, как ему дорога студенческая молодежь, какие прочные нити связывают его с каждым, находящимся в аудитории. В этот торжественный момент он должен и заговорить о чем-то необычном.

Лекция, которую Григорий Иванович заранее, с особой тщательностью подготовил, сейчас в единый миг была им забракована. Вместо вводной части специального разделка химии он решил теперь развернуть все лучшее, самое высокое, чему он посвятил всю собственную жизнь. И сказать об этом ему хочется не в личном плане, а в философском, историческом ракурсе.

Аплодисменты стихли. Овладев собой, с полминуты подумав, Григорий Иванович начал:

- Я не философ. Я только химик. Но в сегодняшний праздничный для меня день я прошу позволить мне поговорить о большой борьбе идей. Большая борьба идет на огромной арене…

Среди студентов, не успевших пробраться в глубь аудитории, стояла, прислонясь к дверному косяку, Лидия Романовна Черкашина. Все смотрели на Григория Ивановича, а Лидия Романовна смотрела особенно пристально; взгляд ее был непроницаемо сложен, радостен и напряжен.

- …столетней с лишком давности учение английского священника Мальтуса, - уже окрепшим голосом, опираясь о стол, говорил Григорий Иванович. - Теория, о которой Маркс и Энгельс писали, что она «гнусная, низкая теория», что она с правдой ничего общего не имеет. Теория, которую подняли сейчас на щит поборники капитализма и фашисты. Так давайте разберемся: в чем суть мальтузианства?

Зберовский вышел из-за стола. Следя за лицами студентов, он принялся бросать вопросы. И сам же, сопровождая свою речь скупыми жестами, отвечал себе. Чему пытаются учить мальтузианцы? А вот чему: будто население Земли слишком велико и угрожающе быстро растет; якобы Земля не может дать столько пищи, сколько надо человечеству. Какие выводы мальтузианцы делают из собственной теории? Их выводы известны каждому из нас: спасение они видят в болезнях и войне - во всем, что может сократить численность человеческого рода. Идея Мальтуса абсурдна. Проповедовать ее выгодно лишь тем, кто желает оправдать новую войну, кто хочет скрыть настоящие причины голода и бедствий в эксплуатируемом мире. Мы знаем: лживость этой бредовой идейки давно доказана и очевидна.

- Но что побудило меня, - продолжал Зберовский, - начать наш первый разговор в нынешнем году именно с мальтузианства?… Я хочу поговорить о вере и неверии в творческие силы человека. Я хочу лишний раз напомнить о гуманизме истинной науки. Мальтузианство становится особенно нелепым, если на него взглянуть с позиций тех возможностей, которые открывает человеку органическая химия…

Лидию Романовну кто-то дернул за рукав. Протиснувшись между стоящими у входа студентами, в дверь всунулась старшая лаборантка Люба. Она в халате. Запыхалась, жарко шепчет:

- Лидия Романовна, в лабораторию скорей идите.

- Что случилось?

- Идите срочно! Петр Васильевич велел.

Лидия Романовна еще послушала Зберовского минуту-две, а потом вышла в коридор. Стараясь так ступать, чтобы не стучали каблуки, она заторопилась к лестнице. Вдогонку ей несся голос Григория Ивановича:

- Они проповедуют смерть, а мы утверждаем жизнь! Открытия сегодняшней науки - корни завтрашнего изобилия!

Когда Лидия Романовна вошла в лабораторию, все сотрудники группы Шаповалова стояли вокруг одного из столов. Было до странного тихо. И она остановилась здесь же; сперва ее словно никто не заметил, но Люба сказала Шаповалову:

- Петр Васильевич, вот она наконец.

Шаповалов поднял голову от небольшой фарфоровой чашечки, которую он держал перед собой обеими руками. Ничего не говоря, протянул эту чашечку Лидии Романовне.

Она схватила чашечку и уже с волнением вглядывалась во влажную массу на ее дне. Масса была белая, пятнистая, тут и там отливала красновато-бурой ржавчиной. Значит, дерзкий опыт, продолжавшийся пять дней, все-таки закончился удачей. Представить даже трудно: первый синтетический крахмал! Пусть реакция, что обеспечила синтез энергией, пока еще несовершенна - по аналогии с бактериями, производилось окисление закиси железа; пусть крахмал еще нечист, а способ чудовищно громоздок…

Да неужели удалось?!

Лидия Романовна порывисто вздохнула. Вся группа смотрит на эти несколько граммов крахмала. В дверях соседнего зала стоит, вытянув шею, Коваль.

А Шаповалов опять взял чашечку.

Он держит ее обеими руками, щурится; мысли его бегут по гигантскому кругу. На спасательной станции жил, упорно трудился штейгер Поярков… И еще Шаповалову вспоминается ночь, бывшая не так-то уж давно, лаборатория угольного треста в Донбассе, слепящее сияние тысячесвечных ламп. В трубке изумрудной зеленью отблескивали загадочные зерна… Их было двое тогда: он и Зберовский. Той ночью шел последний опыт Лисицына. Конец старой цепи, начало новой цепи. И вот - крахмал, который он получил теперь по-своему.

- Ну ладно, товарищи, - как бы очнувшись, сказал Шаповалов. - Не будем времени терять. Давайте продолжим работу!