Судьба открытия. Роман

2

Проснулся он на рассвете. Небо только-только посветлело, на востоке еще не померкла утренняя звезда.

Танцюра спит на матраце, постеленном на полу. Легонько похрапывает. Подложил под щеку кулак.

Осторожно обойдя его, чтобы зря не разбудить, Шаповалов взял свою одежду и ушел одеваться на кухню. Потом разыскал в Танцюрином кухонном шкафчике краюху хлеба. Отрезал ломоть - съел, запивая водой. Второй ломоть сунул в карман. Тихо распахнул окно, выпрыгнул во двор. Возле сарая нашел лопату, вскинул ее на плечо. С ней вышел на улицу. По кратчайшему пути достиг окраины поселка.

И вот он идет по степи. Чуть улыбается, дышит глубоко и ровно: четыре шага - вдох, четыре шага - выдох. Заря все ярче, шире, выше - оранжевым сиянием до половины небосвода. Роса на траве. С юга ветерок. Воздух влажный, свежий и кажется соленым, словно сию лишь секунду принесся сюда с просторов Азовского моря.

Шаповалов идет напрямик, без дороги. Немного поодаль от него темнеет небольшая рощица из молодых, рядами расположенных дубков; их насадили комсомольцы лет пять-шесть назад, и Петька, как и все, копал здесь ямы для деревьев. Лесок с тех пор называется: посадка.

За посадкой виднеются новые шиферные кровли. Еще дальше - вправо, в стороне, едва отсюда можно разглядеть, - вершина холма, на котором питерский отряд когда-то принял бой и где убили Глебова.

Замедлив шаг, Шаповалов смотрит на холм. Невысокая гряда еле возвышается над степью. Он не туда сейчас собрался, но ему вдруг неудержимо захотелось побыть на памятном месте хоть несколько минут. Если сделать крюк, пойти направо, это займет час-полтора лишнего времени.

Подумав, он повернул к Русско-Бельгийскому руднику.

Пустынная высотка в степи, возле Русско-Бельгийского, для Шаповалова давно имеет какую-то особую, притягательную силу.

Когда шла гражданская война, он в питерском отряде пробыл только трое суток. Потапов тогда вопреки Петькиной воле выхватил его из отряда, отправил на спасательную к дяде Черепанову.

Худо было, тяжело в Донбассе: то немцы, то гайдамаки, то Деникин. А в ту пору, как Донбасс стал уже окончательно советским, на рудниках снова увидели Потапова. Удивительно, что он, будучи проездом, о Петьке не забыл. Командир полка Красной Армии, он специально явился на спасательную станцию и строго-настрого потребовал, чтобы Петьку отдали в школу.

Его ученье в школе продолжалось до третьего класса. Тут, внезапно заболев, умер дядя Черепанов; тетки давно не было в живых; Потапов - неизвестно где. Все клонилось к тому, чтобы пойти работать на шахту. Да и совестно стало шестнадцатилетнему учиться среди маленьких ребят.

В шестнадцать и семнадцать лет, в периоды по-юношески беспокойных размышлений, Шаповалов начал часто заходить на святую для него, овеянную памятью о Глебове высотку. Поднимется на холм - посидит, притихнет. И в мыслях у него будто становилось путаницы меньше, и сам он словно утверждался в уважении к себе.

А как ему тогда случалось спотыкаться!

Скажем, поступив на шахту, он в получку увязался за старыми шахтерами из числа известных бесшабашными проделками озорников. Ему хотелось быть самостоятельным и взрослым, а дело обернулось скверно. Они пили самогон - он пил самогон; они орали мерзкие песни - он вместе с ними орал; они напились до драки - он тоже полез в драку.

На следующий день после этого его жег невыносимый стыд. Точно всю жизнь уже не смоешь этой грязи.

Подавленный морально, отвратительный в собственных глазах, он тогда, не думая о том, куда идет, забрел за поселок Русско-Бельгийского, на вершину холма. Вернулся же оттуда с ощущением чистоты на сердце. Стоя там, почувствовал, что вчерашняя история - чужое для него, что она - лишь жестокий урок, который никогда больше не повторится.

В шахте он работал лесогоном, затем подручным у крепильщика. Ему шел двадцатый год, когда он неожиданно ясно представил себе, какое множество вагонов леса на рудниках Донбасса спускают под землю. Все это остается и гибнет зря в шахтных крепях! Разве это не граничит с разором, с общественным бедствием?

И Шаповалов начал изобретать. А что, если вместо истребления миллионов бревен сделать стальные разборные стойки - переносить их из забоя в забой, убирать оттуда, где в них миновала надобность?

Он долго мучился, рисовал свою стальную стойку. Показывал рисунок друзьям по комсомолу - комсомольцы его замысел очень одобряли. Наконец пошел к главному инженеру рудника. А главным инженером был Митрофан Викторович Дубяго - тот самый, что до революции служил на «Магдалине».

В молодом шахтере Дубяго не узнал прежнего мальчика из сычуговской лавки. К изобретению же его отнесся отрицательно.

Дубяго взял двумя пальцами рисунок, миг поглядел на него и с брезгливым выражением лица отдал обратно. Сказал нечто в таком роде: не за свое, мол, дело ты, братец, принялся. Металлические крепи - вещь давно известная. У нас не Англия и не Германия - чего нам лес жалеть! А нарисованная здесь штуковина вообще никуда не годится. Тут нужны знания, технический расчет.

- Ты лучше купи гармошку да гуляй с девицами, чем понапрасну утруждать себя…

От обиды Шаповалов света не взвидел. Точно кнутом его хлестнули.

- Может, стойка не годится никуда, а вы - буржуйский прихвостень! - крикнул он инженеру.

Скомкав свой рисунок, он выбежал из конторы.

Возмущенный, негодующий, он пересказал этот разговор в комсомольской ячейке. Товарищи его едва утихомирили. Но настоящее душевное равновесие к нему вернулось лишь дня два спустя - и опять-таки оно пришло, когда, отправившись в степь, он поднялся на холм и там как следует подумал.

На высоте холма мысль о Дубяго выглядела уже не такой обидной. Дубяго еще раз показал свое лицо, и в этом нет ничего принципиально нового. Стойка, вероятно, на самом деле неудачна. А главный вывод вот в чем состоит: пора серьезно взяться за учебу.

…С тех пор много воды утекло - теперь рабфак позади.

У горизонта, точно ковш с расплавленным металлом, чуть высунулся, засиял ослепляюще ярким огнем краешек солнца.

После трех лет, что Шаповалов не был в Донбассе, теперь он снова подходит к холму.

Бросил лопату на землю, всходя по пологому склону. Взошел. Остановился на вершине.

Перед ним - серый каменный обелиск. Никаких надписей на камне, только высечена пятиконечная звезда. К подножию обелиска кем-то положен венок из живых, очевидно прошлым вечером сорванных цветов. Цветы еще нисколько не увяли.

Сначала Шаповалов постоял в не то торжественной, не то задумчивой неподвижности. Потом с интересом огляделся. Отсюда видно далеко. Знакомые поселки. Городок, где он еще не успел побывать, где строят новую шахту. Свежие доски копров и бараков сверкают, уже освещенные солнцем. Стройка огромна. Будет эта, Семь-бис, не старым шахтам ровня!

А внизу, у самого холма, сгрудившись в небольшой ложбинке, куда сейчас протянулась тень, давно, в восемнадцатом году, стояли сани - обоз красногвардейского отряда…

Шаповалов опять повернулся к обелиску. Смотрит пристально. Ветерок скользнул по его щекам, пошевелил волосы - скинул на лоб черную прядь.

Голова Шаповалова все ниже и ниже. И вдруг он негромко сказал:

- Товарищ Глебов, у нас пятилетка. Я рабфак окончил нынешней весной.

Помолчав, он шепотом добавил:

- Я кандидат партии, товарищ Глебов…

Солнце между тем поднялось над остриями террикоников. Оно уже пригревает.

Поправив какие-то стебли цветов на венке, Шаповалов пошел, спускаясь с холма. Степная трава шелестела под его ногами.

На склоне он поднял свою лопату.

Началось утро; с рудников разноголосым хором доносятся протяжные, очень знакомого тембра гудки. А до того пустынного места, где надо искать закопанные вещи из лаборатории Пояркова, отсюда не так-то уж близко.