Судьба открытия. Роман

3

Григорий Иванович не забыл о дне рождения Зои. Когда она утром проснулась - а была зима, декабрь, двадцатое число, - она увидела букет живых цветов. Тут же лежали билеты на оперу «Борис Годунов». Сегодня эта опера впервые ставится их областным театром.

В театр Зберовские ходят два-три раза в год. Каждый такой случай - для них событие всегда очень праздничное.

Из университета Григорий Иванович вернулся часов в шесть вечера. Поужинав, они решили с Зоей пройти до театра пешком. Мороз крепчал, под ногами сочно похрустывал снег, и на небе места не было, не усыпанного звездами.

Они уже вошли в зрительный зал и разыскали свои кресла в партере, а щеки у обоих еще горели от мороза.

Почти тотчас началась увертюра.

Зоя Степановна слушала, чувствуя себя как бы подхваченной потоком звуков, несущейся куда-то в ритме арий, хоров и речитативов.

Опера шла, акт за актом.

Григорию Ивановичу оперное пение не доставляло особенного удовольствия. Если говорить о пении, он предпочел бы что-нибудь не столь замысловатое - он любил простую, за душу берущую русскую песню. Однако перед ним теперь в игре актеров и мастерских сценических эффектах оживали, становились зримыми памятные с детства пушкинские образы. Летописец Пимен пишет в келье, у лампады. Честолюбивая красавица Марина. «Тень Грозного меня усыновила, Димитрием из гроба нарекла…» Все, как у Пушкина в трагедии: самозванец движется с полками на Москву, юродивый просит денежку, и под мрачными сводами царских палат умирает Борис Годунов.

Упал занавес. Грянули аплодисменты.

Молча, еще под впечатлением спектакля, Зберовские дождались очереди к гардеробу. Григорий Иванович помог Зое одеться и уже застегивал свое пальто.

Вдруг, невольно обернувшись, он увидел: сбоку, в полушаге от него, лицом к лицу стоит Крестовников. Смотрит сквозь очки, точно сверлит, пронзительным, тяжелым взглядом.

Зберовский побледнел. Глаза его округлились, сразу стали колючими. Губы начали кривиться.

- Сволочь! - еле слышно прошипел ему Крестовников.

Зоя Степановна, схватив Григория Ивановича за рукав, с силой потянула сквозь толпу к двери. Григорий Иванович рванулся назад. Протиснувшись к Крестовникову, кинул шепотом, в ярости:

- Осадчий тоже был бы удивлен, глядя на твои успехи!

Крестовников не дрогнул. Лишь высокомерно покосился. Сохраняя полную невозмутимость, отвернулся и сказал очутившейся теперь с ним рядом пышно разодетой женщине:

- Есть в нашем городе пока остатки хулиганства. Как по-твоему, а?

Много дней после этого Григорий Иванович не мог освободиться от ощущения, будто притронулся к чему-то нечистому. Однако он заставлял себя не думать о Крестовникове и, погружаясь в свои повседневные заботы, постепенно начал забывать о нем.

А зима выдалась не из легких.

Здоровье у Зберовского в нынешнем году стало хуже, чем всегда. Временами слабость, неприятно давит в груди. Впрочем, он не допускает и мысли, что следует пойти к врачу. Вздор, само пройдет! Никому, даже Зое не говоря о том, как себя чувствует, он продолжает работать попрежнему с утра до вечера.

До сих пор тянется переписка, которую он от имени университета ведет с Наркоматом тяжелой промышленности. Зберовский требует, чтобы в распоряжение его кафедры из Донбасса перевели химика Шаповалова. Ему не отказывают, но дело движется с медлительностью совершенно потрясающей.

В январе по всем университетским лабораториям ходили какие-то ревизоры. Дошли они и до лаборатории Зберовского. Их было шесть-семь человек. Они заявили: общественность города интересуется ходом научных работ; для этой цели и создана их бригада. Они хотят подробно ознакомиться с лабораторией. Ревизия имеет не государственный - общественный характер, однако тем не менее производится с письменного разрешения Комиссии советского контроля. И пришедшие подали Григорию Ивановичу документ с подписями, штампом и печатью, где сказано: допустить бригаду общественных ревизоров, оказать ей содействие.

- Ну что ж, ознакомляйтесь! - вздохнул Григорий Иванович.

Из-за этих ревизоров два с лишним дня никто в лаборатории не занимался своим делом. Они разошлись между рабочими столами, засыпали каждого научного сотрудника сотнями вопросов - впопад и невпопад, - и все услышанное тотчас же записывали.

Спустя неделю их бригада в полном составе снова явилась к Зберовскому и принесла с собой акт, в котором выводы по ревизии были изложены на двенадцати страницах. Из акта следовало, что состояние работ в лаборатории профессора Зберовского плачевное: расходуя большие средства, лаборатория много лет уже не дает стране никаких полезных результатов. Нет ни единой темы, близкой к завершению, по крайней мере на ближайшие годы. Несмотря на кажущуюся заманчивость проблем, в действительности все, чем занята лаборатория, оторвано от жизни и не служит конкретным задачам сегодняшнего дня.

Прочитав, Григорий Иванович возмутился. Встал из-за стола:

- Послушайте, товарищи, ведь чушь же здесь написана!

Ревизоры понимающе переглянулись. Один из них - руководитель бригады - сказал:

- Относясь к вам с полным уважением, мы хотим помочь вам объективно посмотреть на то, что у вас происходит. В акте нет ничего голословного. Призываем вас вдуматься в каждый из пунктов.

- Дело не в пунктах, дело в перспективах! - сердито проговорил Зберовский. - Нельзя из каждого научного труда стремиться тотчас шубу шить. Вы в послезавтрашний день загляните! А мы уже уверенно превращаем углеводы многих форм в другие - чего никто в мире пока не достиг!..

- Как вам угодно. На шубу часто ссылаются. Если с актом не согласны, давайте особое мнение.

Когда бригада ушла, Зберовский принялся писать протест. Ревизия ему казалась чьей-то смехотворно легковесной выдумкой, выводы ее - абсурдными, а самих ревизоров даже жаль отчасти. Их старший говорит, будто окончил философский факультет, а вон с каким треском они сели в лужу. Но все-таки, по свойству его натуры, Григорию Ивановичу стало беспокойно. Всем ли сразу бросится в глаза, насколько акт несправедлив и неразумен? И для большей надежности он подкрепил свое возражение ссылкой на имена двух известных московских ученых, всегда высоко оценивающих труды его лаборатории. Кроме того, Зберовский решил попросить, чтобы возражение с ним вместе подписал и ректор университета.

С ректором вышла заминка, что Григория Ивановича очень раздосадовало.

Ректор продержал у себя акт ревизии трое суток, затем вернул его Григорию Ивановичу, прислав с секретарем. Под возражением вторая подпись не была поставлена. Вместо этого ректор сделал отдельную короткую приписку, где подтвердил только одну деталь: несколько лет тому назад лаборатория участвовала в важном народнохозяйственном деле - в организации гидролизного производства.

Григорий Иванович пошел объясняться в ректорат.

- Коллега, вы напрасно все это к сердцу близко принимаете, - сказал ему ректор. - Вся ревизия - такой опус несолидный. Профсоюзная общественность… Ну, дайте порезвиться им. Ваши труды сами говорят за себя! Что вам: на дуэль общественников, что ли, вызывать?

Подумав после разговора с ректором, Григорий Иванович махнул на неприятную историю рукой.

А через месяц наконец была получена телеграмма из Донбасса. Шаповалов сообщает: Москва уже распорядилась откомандировать его; он сдает свою должность и вскоре приедет к Зберовскому.

До сих пор Григорий Иванович не брался вплотную за работу над идеей Шаповалова, потому что не считал себя вправе начать опыты до приезда автора идеи. Предпринять реальные шаги без автора - было бы похоже на присвоение идеи. А в этом отношении, как и в других своих жизненных принципах, Григорий Иванович был крайне щепетилен.

В тот день, когда он получил телеграмму Шаповалова, Зоя Степановна получила письмо из Москвы, от Аннушки Благовещенской.

Письмо Аннушки содержало ужасные новости. Аннушка рассказывает о тревожной сенсации, прокатившейся по Москве. Четверо московских химиков-ученых, игравших в науке видную роль, консультантов наркомата и Госплана, вдруг разоблачены как шпионы и враги народа. Они были людьми, которых ценили, уважали в высшей степени, и - как гром среди ясного неба - всплыли на поверхность их грязные интриги, тайные связи с заграницей. Естественно, что все они уже арестованы.

Вечером Зоя Степановна дала прочесть письмо Григорию Ивановичу. Он тихо ахнул, прочитав. Всех четверых он знает лично.

Событие казалось чудовищным. Зберовские проговорили о нем до поздней ночи.

Григорий Иванович растерянно смотрел на Зою. Сперва он вспоминал каждого из четырех, и выходило, что быть такого не может. Он не допускает мысли, чтобы эти искренние, по-настоящему хорошие люди способны были вести двойную игру. Во время организации гидролизных заводов он встречался с ними часто. Уж что-что, а заподозрить их в предательстве и шпионаже просто разум отказывается.

- Чужая душа - потемки. Ты и Крестовникова пытался защищать, - заметила Зоя Степановна.

- Ну, с кем ты сравниваешь!..

И вместе с тем для Зберовского не подлежало никакому сомнению: все, что делается в нашей стране, делается правильно. Надо думать, государство знает об арестованных гораздо больше, чем известно ему. Если их арестовали… Господи, а он, по простоте своей считая их честными учеными, каждому из них еще руку пожимал!

На следующий день, после лекции, он даже специально позвонил по телефону Зое. Сказал, прикрыв телефонную трубку ладонью:

- У меня Аннушкина новость из головы не выходит. Диву даюсь. Не укладывается в мыслях. А все же не бывает следствий без причин…

Тут же он поморщился. Плохо получилось: его возражение против акта ревизии подкреплено ссылкой на авторитет двух крупных химиков, и оба сейчас… Да неужели же за деньги продались?

Еще день спустя, утром, как всегда в восемь часов, Григорий Иванович пришел в лабораторию. По пути здоровался с сотрудниками. Что-то необычное сегодня было в поведении ему так близко знакомых людей. Никто еще не приступил к работе. Стоят в лабораторных залах кучками, почти у всех в руках развернуты газеты. Едва Зберовский появился, замолчали, а, видимо, до его прихода возбужденно разговаривали. Кто отводит глаза, кто глядит на Зберовского со странным выражением не то любопытства. не то - будто у Григория Ивановича костюм не в порядке.

Он вошел в кабинет, снял пальто. На письменном столе свежие газеты, и на той, что сверху, две колонки текста обведены красным карандашом. Кому в голову взбрело подчеркивать?

Григорий Иванович посмотрел: газета областная, местная. Карандашом отмечен фельетон. Бегло окинул взглядом строчки. Вдруг увидел - здесь много раз упоминается его фамилия.

Фельетон озаглавлен: «Путешествие в Лапуту». Под фельетоном подпись: Христофор Колумб.

Сперва идет игривый пересказ всем известного путешествия Гулливера. В стране, называемой Лапута, Гулливеру довелось посетить тамошнюю академию наук. Нельзя и перечислить чепуху, которой были заняты ученые этой академии, - они как бы стремились перещеголять друг друга нелепостью своих дел. Чего стоит хотя бы единственный пример: один лапутянский ученый всерьез трудился над превращением невесть какой дряни в пищевые продукты.

Лапута - вымысел Джонатана Свифта. Роман о Гулливере написан еще в восемнадцатом веке.

«Но дико видеть то же самое в наши дни, рядом с нами, в нашем городе! - развязно восклицает автор фельетона. - Не надо ездить в Лапуту. Достаточно зайти в университет, в лабораторию профессора Зберовского. Движимый воистину загадочными побуждениями, этот профессор возродил нравы лапутянской академии. У него не хватило пороху придумать что-нибудь свое, оригинальное; он прямо пошел по стопам лапутян - в частности, того из них, который был озабочен приготовлением якобы пищи. Из чего? Профессору Зберовскому неважно из чего: из дерева, из воздуха, из дыма - лишь бы создать подобие научного труда. Лишь бы простаки были одурачены. С какой целью, спрашивается, все это предпринято Зберовским? Не затем ли, чтобы отвлечь внимание и средства от действительных нужд народного хозяйства?…»

Этакая наглость!..

У Григория Ивановича частыми ударами забилось сердце. Будто острый камень давит ему грудь - захотелось сбросить; он рывком ослабил галстук, стягивающий воротник. Буквы прыгают перед глазами. Нет, какова наглость! Публично! В газете! Как осмелился возмутительный писака?… Оголтелая, бессовестная клевета!..

Мелькнуло в мыслях: Христофор Колумб, - боится невежда открыто назвать свое имя…

Фельетон заканчивался так:

«…Однако профессор Зберовский просчитался. Он забыл, что живет в Советском Союзе, среди советских людей. А наши люди ему не позволят втирать им очки - так же, как они ему не позволят перерабатывать государственные средства в дым!»