Судьба открытия. Роман

5

В последних числах января Лисицын безрезультатно съездил в Харьков. Для предъявителя рубля номер ТЗ 800775 писем на почте не оказалось.

Спасатель Макагон толковал с приятелями про несчастные случаи на шахтах. Макагон пытался обобщать.

- Як начнет, то начнет, - говорил он. - Як нема, то нема.

Так, собственно, в ту зиму и было. Январь на спасательной станции закончился тихо, но затем началась полоса ежедневных тревог. Иногда команда работала даже в двух рудниках одновременно, разделяясь на две половины. Вызов следовал за вызовом. А к весне как-то вдруг наступило затишье.

Снег уже растаял. Лужи во дворе то сверкали солнечными блестками, то морщились от холодного ветра.

Пользуясь наступившей передышкой, Лисицын условился с Терентьевым о своей новой поездке в Харьков. И тотчас же, замкнув по обыкновению комнаты, велел заложить для себя лошадей.

Доехав до железной дороги, он отпустил экипаж. Вошел в зданьице вокзала. Однако выяснилось, что поезд опаздывает: где-то, по слухам, недалеко от Ростова, путь поврежден весенним паводком.

Пять-шесть пассажиров понуро сидели на скамейках. Поезда можно было ждать только к вечеру. Лисицын тоже сел. Смотрел на часы, вставал, выходил на перрон, опять усаживался, в третий раз перечитывал взятую с собой газету. А вечером, когда уже совсем стемнело, к пассажирам выглянул телеграфист и равнодушно проговорил:

- Чего вы ждете-то? Сию минуту принята депеша. Через сутки будет поезд, не раньше!..

Лисицыну пришлось по непролазной грязи, в темноте возвращаться домой.

Потеряв в степи калоши, покрытый вязкой глиной едва ли не по пояс, он добрался до спасательной станции лишь глубокой ночью.

Прошел по коридору. Привычным движением щелкнул ключом. И вот он у себя.

Возле порога снял грязное пальто. Повесил, чтобы высохло. Начал здесь же расшнуровывать ботинки. Нагнулся и внезапно замер, задержав дыхание: из лаборатории донесся странный стук.

Стук повторился. Словно чьи-то торопливые шаги. Сейчас сквозь узкую дверную щель заметно: там зажжен электрический свет…

С похолодевшим сердцем Лисицын кинулся туда, но еще прежде, чем он добежал до двери, в лаборатории грянул оглушительный удар. Вместе со звуком удара что-то пронзительно скрипнуло, зазвенело множество стеклянных осколков.

В тот кратчайший миг, когда он распахивал дверь, с лабораторного стола в окно прыгнул сгорбившийся человек. На малую долю секунды перед глазами мелькнула спина с втянутым в плечи затылком. Никаких подробностей Лисицын не успел отметить в памяти: в окно юркнуло нечто темное.

Оконные переплеты и стекла были вышиблены, очевидно, ударом дубового стула. Этот стул с отломившейся ножкой лежит на столе, на разбитых бюксах и колбах. Растоптано много приборов. Поблизости - так тщательно оберегаемый пластинчатый фильтр. У фильтра напрочь отломаны краны, и весь его граненый корпус рассекают лучевые трещины.

«Тетради?» - подумал Лисицын, схватившись за выдвижной ящик стола. Тут же вспомнил, что еще прошлым вечером он положил их не сюда, как обычно, не в ящик, а на полку с книгами.

Бросил быстрый взгляд на полку. Тетради здесь!

Лаборатория разгромлена. Из черной пустоты окна веет ледяной ветер.

Лисицын перегнулся через стол, посмотрел в окно. Потом увидел рядом со столом табуретку. Медленно опустился на нее. Оперся локтями о колени. И так, не шевельнувшись ни разу, просидел всю ночь до утра.

А Макар Осипыч перед утром беззвучно вошел в здание станции и, никем не замеченный, прокрался по коридору в аптечку. Будто бы невинным сном спит тут на своей кровати. Он был возбужден и в конечном итоге очень доволен собой. Что касается тетрадей - не такая уж пока беда, он сумеет их добыть другим заходом, от его проницательности в дальнейшем они не ускользнут! Но зато все остальное ему нынче удалось на славу. Точь-в-точь, как в его любимых книгах: восковой слепок, сделанный с замочной скважины, и тонкое искусство, с которым он проник к Пояркову, орудуя специальными отмычками. А главное, что наполняет его гордостью и поднимает в собственных глазах, - это финал отважной операции. Он не растерялся в критический момент. Не только Брекколано из «Ущелья ужасов», но даже сам Ник Картер не мог бы лучше выйти из отчаянного положения. Все получилось в полном, восхищения достойном совершенстве!..

Дежурные спасатели ночью слышали грохот в комнатах Пояркова.

- Пьяный пришел, видать? - спросил кто-то из них.

- Не, - ответил Кержаков, - уронил чего. С чудачеством штегарь… А пить - вроде вовсе непьющий.

Терентьев на следующий день только разводил руками. Он впервые, кстати говоря, перешагнул порог лабораторной комнаты Лисицына. Здесь долго восклицал.

- Случай-то какой! Батенька! - и разглядывал разбитое окно. - Что прикажете делать? Ума не приложу!

Теперь Ивану Степановичу стало страшно за себя. А вдруг это полицейский розыск? Дознаются, кто беглого укрыл, - беды не оберешься!

Окно починили. Галущенко и другие спасатели бурно обсуждали происшествие. Ими оно было истолковано, как попытка обворовать Пояркова. Все бранили кочующий поблизости цыганский табор. Возмущались. Строили множество всяческих предположений.

Только недели через две общие разговоры на спасательной перешли к теме иного порядка: на «Магдалине» к запальщику Потапову возвратился сын. А молодой Потапов - слесарь. На рудниках известный, уважаемый. И ездил он по каким-то собственным делам в столицу. Вернувшись, рассказывает, как в Петербурге на заводах потребовали, чтобы работать по восемь часов в день, а хозяева в отместку уволили семьдесят тысяч человек. И семьдесят тысяч семей сразу остались без хлеба, без крова!

Постепенно выходя из мрачного оцепенения, Лисицын опять с трудом налаживал свою лабораторию. Гнул стеклянные трубки, раздувал их в шары, собирал взамен разрушенных приборов новые. Однако главный из приборов - фильтр - поврежден бесповоротно. Граненый корпус не восстановишь собственными силами. Испытывать активные зерна стало нельзя.

Но за письмами в Харьков он все-таки поехал. На этот раз поезд не опаздывал, и ничто другое Лисицыну в пути не помешало. В вагоне он чувствовал себя спокойно, потому что взял все тетради с собой. Они были у него тут, под боком, в чемодане. С ними ему теперь вообще надо поступать очень осмотрительно.

Полулежа на жестком вагонном диванчике, он как бы видел мысленно Крумрайха. Он был убежден, будто прячущийся где-то по соседству со спасательной станцией Крумрайх, той самой ночью выждав удобный момент, по-воровски влез в лабораторию, чтобы похитить тетради. А будучи внезапно застигнутым, еле успел выскочить. На подоконнике тогда мелькнула именно спина Крумрайха. Кто же мог сунуться в лабораторию, если не Крумрайх? И попытка выкрасть описание открытия еще непременно повторится.

По дороге в Харьков Лисицын окончательно решил: вместо громоздкой пачки тетрадей, которую не понесешь с собой повсюду, ему необходимо завести одну компактную записную книжку. В ней должно быть собрано все основное, что надо сохранить для памяти - лучше даже условными, краткими, лишь ему самому понятными знаками. Такая книжка у него будет при себе всегда. А тетради, как ни жаль, чтобы не рисковать открытием, придется уничтожить.

Скверной до невыносимого ему кажется русская действительность, - да, вероятно, и не только русская. Если не бороться за совершенно новый, справедливый общественный уклад, то все останется по-прежнему, и его синтез углеводов в конце концов закономерно очутится в руках какого-нибудь Крумрайха. Мир надо перестроить силой. Это становится задачей его жизни. Но возможна ли настоящая борьба, когда находишься вне круга единомышленников и друзей?

Как ему сейчас нужны Осадчий или Глебов!

Между тем его надежды не сбылись опять. С января прошло два с половиной месяца. А на почте в Харькове для предъявителя рублевой ассигнации ТЗ 800775 писем и на этот раз не было.

…Солнце высушило лужу во дворе. Кержаков и Галущенко сидели на кирпичах, сложенных у забора, беседовали о чем-то пустяковом, курили. Мимо них по двору прохаживался штейгер Поярков. Время от времени оборачивался в их сторону. И наконец к ним подошел. Сказал приглушенным голосом:

- У меня с вами совсем секретный разговор…

Галущенко приподнялся с выражением учтивости. Кержаков продолжал сидеть в прежней позе.

- Вы здешние, - сказал им Лисицын. - Вы, наверно, хорошо всех людей на рудниках знаете?

- Як на ладони, - ответил Галущенко.

Неожиданно замявшись, будто с каждым словом преодолевает в себе самом какое-то сопротивление, Лисицын начал говорить, что он обращается сейчас не по-служебному, а по-человечески, что он к ним пришел с большим доверием, и они в нем тоже могут не сомневаться.

Странно посмотрев и еще понизив голос, он спросил:

- Не могли бы вы мне указать кого из этих… из революционеров, социал-демократов; есть такие, вероятно, на рудниках… как называют их - большевики, что ли?

Галущенко широко открыл глаза. Пожал плечами. Потом, точно в испуге, отрицательно затряс головой. А прищуренный взгляд Коржакова был еще более, чем всегда, ироническим. Не спеша затянувшись махорочным дымом, выпустив дым через нос, Кержаков слегка улыбнулся:

- Перевелись они у нас, господин штегарь. Их по нынешнему времени - одних в Сибирь, других на виселицу, брат ты мой.

Случайно так совпало или не случайно, но в этот самый момент и Галущенко и Кержаков подумали об одном и том же. Оба вспомнили о слесаре Потапове, сыне старого запальщика с шахты «Магдалина». Оба насторожились, внутренне приглядываясь к штейгеру Пояркову: кто разберет, что у него на душе!

- Не знаете? Действительно не знаете? - волнуясь, повторял вопрос Лисицын.

Затем он как-то внезапно вздохнул. Постоял минуту молча. Опустил веки. И тогда проговорил печально и устало, почти шепотом:

- Ну, что ж поделать… Жаль. О единственном буду вас просить. Сохраните в тайне, с чем я обращался к вам. Даже сами, если можете, забудьте!..