Судьба открытия. Роман

2

С тех пор, как он был на Харитоновском руднике, прошло уже четыре года с небольшим.

Тогда, вернувшись в Петербург, он ждал - не мог дождаться осени. Мечтал о встрече с Зоей. Наверно, ей пришлось так много пережить после страшной катастрофы в шахте! А думает ли она о нем? Зберовский верил: конечно, думает - как он о ней. Она же знает, что он ее поймет, как никто не способен понять, что она для него - единственная в мире…

Но плохая встреча у них вышла в Петербурге после Харитоновки.

Зоя удивилась: «А, это вы, оказывается? Ну, заходите, заходите!..» От ее первых слов на него сразу повеяло холодом.

У нее была большая, хорошо обставленная комната, вовсе не похожая на студенческие кельи мансарды. А сама она выглядела не такой, как он представлял ее себе все лето: вместо гладкой прически у нее коротко остриженные волосы; на ней теперь нарядная блузка и юбка и лакированный кожаный пояс.

Он сидел молча - она сидела и молчала. Смотрела на него отчужденно.

Наконец он взмолился:

- Ну, что вы так, Зоечка?!

Она повела плечами, отвернулась. Начала рассказывать каким-то равнодушным тоном, глядя в сторону: свои медицинские курсы она оставила, но принята уже на Бестужевские, на словесно-исторический факультет. По правилам Бестужевских курсов, ей надо жить или в общежитии курсов или у родственников. В Петербурге у нее родственников нет. Придется неизбежно - в пансион Бестужевки. А жаль. Вот эту меблированную комнату она снимает с прошлого года. Очень к ней уже привыкла…

- Почему вы ушли с медицинских?

- Так, - ответила она и снова замолчала.

Зберовский еще не чувствовал безвозвратной потери, но был встревожен. Зою точно подменили. Он недоумевал: что могло случиться с ней, что повлияло на ее отношение к нему?

- А что теперь на руднике? - спросил он. - Как Иван Степанович?

С этого момента, собственно, между ними и произошел разрыв.

Зоя сказала - не повышая голоса, с каменным лицом: ей вообще удивительно, зачем он к ней явился. А про Ивана Степановича ему не следовало бы спрашивать. Какое ему дело до Ивана Степановича!..

Зберовский встал. Побледнел.

- Зоечка! - спустя несколько секунд воскликнул он испуганно и с укоризной. - Подумайте: вам не стыдно это говорить?

- Вам должно быть стыдно! - Зоя тоже поднялась. - Вы знали, какой тяжкий крест нес Иван Степанович на руднике. Жизни не жалея, бросился в удушливые газы для спасения рабочих. Сейчас Иван Степанович под судом. Тюрьма ему грозит. И когда он был отравлен, без сознания - в день, когда разразилось несчастье, - что вы нашли в своей душе, кроме осуждающих, враждебных слов? Этого я никогда вам не прощу!

Много времени продолжалась мучительная для него немая сцена: они стояли оба и глядели друг на друга, Зоя - в недобром порыве, Зберовский - ошеломленный услышанным.

Чуть-чуть придя в себя, он начал:

- Да вы хоть постарайтесь вникнуть. Ведь это же не просто - я хочу вам объяснить все по порядку…

- И не намерена вникать! И не желаю ваших объяснений! И разговаривать нам с вами не о чем!..

С непереносимой горечью на сердце он взялся за фуражку:

- Ну что ж, пойду.

Сперва он был уверен, что она скажет: «Гриша, погодите!» Вышел из комнаты, брел через переднюю - все пока надеялся: она догонит, позовет. Но вот и дверь за ним захлопнулась. Он уже спускается по лестнице…

Нет, она не догнала, не позвала его!

Казалось - кончено: надо отрезать и забыть. Однако всю зиму после этого Зберовский был болен мыслью о Зое.

Чего только он не передумал о ней! Порой страдал от ревности. Но сильнее ревности была обида. Ей ничего не стоило растоптать его мечты, его тоску, его любовь. Ей не нужна его любовь! Она не пожелала посмотреть на мир его глазами. Поведение Терентьева ей близко и понятно, потому что и сама она такая же.

А когда Зберовский пытался мысленно ее перед собой чернить, никакая сажа к ней не приставала. Ее образ снова поднимался перед ним в прежнем светлом ореоле. И он опять тянулся к ней, перебирал в памяти все между ними бывшее. И опять его обжигало обидой.

Быть может, все-таки еще не поздно сделать отчаянный шаг - попросить у нее последнего свидания и объясниться?

Раза два он даже подходил к пансиону Бестужевских курсов. Колеблясь, в нерешительности стоял у пансиона на углу. Оба раза это кончалось внутренней вспышкой: он ощутит себя хлипким, нетвердым в принципах, просящим снисхождения - самолюбие взовьется. Ненавидя себя и пуще прежнего страдая, каждый раз он с угла возвращался домой…

Та зима запомнилась Зберовскому еще и по другим событиям. Профессор Сапогов пригласил его в свой кабинет, завел с ним речь о Лисицыне.

Оказывается, Георгий Евгеньевич обращался за справками даже в жандармское управление. В жандармском ответили: судьба Лисицына совершенно неизвестна. Надо думать, он погиб при пожаре.

Сапогов теперь считает возможным - не возлагая на это, впрочем, особенных надежд - попробовать воспроизвести в своей лаборатории, в университете, хоть что-нибудь, пусть отдаленно похожее на опыты Лисицына. И здесь без помощи Зберовского не обойтись:

- Вам посчастливилось видеть приборы, быть очевидцем всего процесса синтеза!

Едва профессор отпустил его, Зберовский побежал по коридору, подхваченный таким восторгом, будто тайна синтеза уже полностью разгадана. С кем поделиться, кому рассказать об их необычайных замыслах?

Было отчего тут закружиться голове.

Построили подобие лисицынских приборов-фильтров, поместили их на столе среди самых ярких ламп. Вводили в фильтры разные зеленые красители. Пропускали воду с углекислым газом. Делали точнейшие анализы: не возникнут ли в воде хотя бы десятитысячные доли процента какого-нибудь сахара.

Сапогов довольно долго толковал о границах лабораторных ошибок, пытался вглядываться в миллионные доли процента - в количества, как он думал сперва, вероятные, но скрытые за пределами точности анализа. А Зберовский, разочарованно увидев, что опыты не удались, очень скоро впал в уныние.

В конце зимы Сапогов велел прекратить работу. Попытка подражать Лисицыну потерпела крах. И тем более странным показалось, что именно тогда Зберовский, по внешним признакам охладевший к опытам, вдруг пришел к профессору просить совета. Он неожиданно почувствовал, что потеряет уважение к себе, если распишется в собственном бессилии. Он хочет продолжить искания, хотя бы исподволь. Как это сделать?

Георгий Евгеньевич смотрел на него печально и ласково. Сказал ему:

- Я старше вас, мой друг, а тоже, видите, поддался на соблазн. Однако в небе журавли слишком высоко летают!

Во взгляде Зберовского словно застыл беспокойный вопрос.

- Не осуждайте раньше времени: я не призываю вас довольствоваться малым, - с полуулыбкой добавил Георгий Евгеньевич.

И он заговорил о вещах, Зберовскому не новых, но повернул их так, что они засверкали новыми гранями.

Важен практический результат: найти фабричный способ вырабатывать дешевые пищевые сахара. Этот результат заманчиво достигнуть путем промышленного синтеза. Но разве нет других путей, способных привести к тому же результату? И почему мы забываем, что древесная клетчатка состоит из сахара, по частицам связанного в цепи, и что такие цепи в нашей власти развязать? Позор! Сто лет прошло после Браконно, огромные возможности в руках, а человечество и посейчас не знает совершенной техники гидролиза!

- Вы мне советуете взяться за гидролиз? - спросил Зберовский.

А мысли его уже помчались вперед: теперь ему кажется, будто он давным-давно решил заняться именно гидролизом клетчатки, будто Сапогов лишь с редкой проницательностью угадал его заветное, выношенное в глубине души. Действительно, разве не волшебство - взять бревно и рассыпать древесину грудой сахара?

Сапогов говорил о пользе отечеству, и что он верит в Зберовского, считает его способным химиком, и что, если удастся сделать в области гидролиза какие-то реальные шаги, возникнут многие заводы - быть может, даже русский лесосахарный концерн. Лес - национальное богатство наше.

- И великое спасибо вам скажут русские промышленники!

Зберовский слушал, но все это неслось теперь мимо него. Он нетерпеливо переступал с ноги на ногу. Его раздирали два желания: кинуться в лабораторию - тотчас же проделать опыт Браконно - Кирхгофа и кинуться в библиотеку - подбирать литературу о гидролизе.

В мансарде на Французской набережной жизнь шла своим чередом. Весной, вскоре после разговора Сапогова со Зберовским о проблеме превращения дерева в сахар, четверо нижегородцев-земляков - Матвеев, Кожемякин, Крестовников и Анатолий, - окончив курс, уехали из Петербурга. Их место в мансарде заняли другие, тоже из Нижнего Новгорода. Эти оказались не похожими на прежних жителей мансарды. На Зберовского они смотрели, как на старшего и чужого им, - да оно так было и на самом деле.

Занятый сначала безуспешной работой по синтезу углеводов, потом увлеченный идеей гидролиза древесины, он продолжал числиться студентом-старшекурсником. А сверстники по университету между тем опередили его. И он как-то вдруг обнаружил, что прежних приятелей и вообще прежних студентов вокруг него не осталось.

Особенно тяжелой для Зберовского была самая последняя зима, проведенная им в Петербурге. Вконец разорвались ботинки - купить целые взамен было не на что. На брюках стало слишком много заплат. Он жил неделями впроголодь, обходясь только хлебом и водой. Но со всем этим он мог бы мириться; главное было в душевной неустроенности и трудностях научного порядка - в чувстве отчаяния, которое у него теперь возникло, в чувстве тупика, из которого ему не видно выхода.

Давно миновали блаженные месяцы, когда он, уверовав в гидролиз древесины, ясно ощущал перед собой простор будущих открытий. Сейчас он в совершенстве знает все, что было сделано в этой области наукой за прошедшие сто лет. С упоением работая, он повторил в профессорской лаборатории каждый описанный в литературе вариант гидролиза. Надо бы уж самому начать прокладывать новые пути. Однако стоило ему взяться улучшать и перестраивать процесс по-своему - вместо дальних горизонтов перед ним внезапно выросла глухая каменная стенка. И кажется, будто эту стенку не пробьешь.

Сапогов подбадривал: «Ищите!» А Зберовский чем дальше, тем больше терял веру в собственные силы. В состоянии до крайности подавленном он сделал вывод, что он человек никчемный, что никакого ученого из него не получится. Презирая себя, он наконец отказался от опытов по гидролизу. Наспех, кое-как принялся сдавать зачеты и экзамены. К лету университет окончил. Куда теперь идти? В младшие акцизные чиновники? Кто-то предложил ему поехать учителем в Яропольск. Ну, в Яропольск так в Яропольск! Ему все равно!

Прощаясь с ним, Сапогов сказал: он сожалеет, что ничего не может сделать для него сейчас. В принципе он был бы рад видеть Зберовского своим ассистентом. Как только при кафедре освободится штатная вакансия, он об этом даст знать - пошлет в Яропольск ему приглашение по телеграфу.

- А впрочем, дай вам бог и в Яропольске удачи и здоровья!

Наступил канун отъезда.

Зберовский захотел пройтись по улицам. Окидывая Петербург последним взглядом, вышел на Невский проспект.

Здесь-то его и подстерегала неожиданность.

- Гриша, это вы? - услышал он знакомый голос.

Он обомлел. Откуда-то сбоку, наперерез прохожим, к нему бежала Зоя. Вот она уже притронулась к его руке. Стоит рядом с ним и смеется, смотрит на него:

- Куда же вы делись, негодный! Ах вы какой… - И Зоя взяла его под руку.

Они пошли вдвоем по Невскому. Накрапывал дождь, теплый по-летнему, реденький; что дождь, казалось приятно - пусть он идет: под таким дождем еще лучше.

Будто вовсе не было этих трудных лет, промелькнувших после Харитоновки. Точно не было между ними ссоры и разрыва. Словно они расстались вчера, а сегодня снова встретились.

Идут - улыбаются оба.

Не то молчат, не то говорят. Не разговор у них, а полуфразы, намеки, неведомо о чем. Но каждая минута для Зберовского теперь наполнена огромным по своей значительности содержанием.

- Смотрите, солнце видно сквозь тучи, - щурясь, заметила Зоя.

Он в ответ только пожимает ее пальцы локтем.

Ничего путного, серьезного - да вообще абсолютно ничего еще толком не сказано, а Зберовский чувствует: в его жизни не было такого счастливого дня, как сегодня. Он смотрит ей в лицо. Время от времени оглядывается по сторонам. Ему хочется навсегда запомнить и эту вот ее улыбку, и ласковый дождик вокруг, и даже этих спешащих прохожих с зонтами.

На Аничковом мосту они остановились. Оперлись о мокрые перила.

Потупившись, Зберовский тихо и как бы виновато сообщил:

- Знаете, я завтра уезжаю. На целый год, быть может.

- Да что вы! Уезжаете? Куда? - спросила Зоя.

- Учителем в один уездный городок…

Вода в Фонтанке, серая и мутная, была взлохмачена - вся в мелких всплесках от дождя.

В Зоиных глазах едва ли не тревога.

- Гриша, мы будем переписываться. Часто-часто. Хотите, я помногу стану вам писать?

- Зоя, а вы скоро кончите Бестужевку?

- Бестужевку?

И вмиг ее лицо заискрилось лукавым озорством: нет, она не намерена кончать Бестужевские курсы. Она уже подала прошение - переходит с Бестужевских на Юридические.

Зберовский тоже рассмеялся. Все в ней ему казалось милым.

…А теперь это вспоминается, как далекий сон. Теперь он в Яропольске. Мучительно тянутся будни. Прошел первый год его работы здесь и начался второй.

Почти весь прошлый год они с Зоей часто обменивались письмами. Он ей писал буквально обо всем: о городе и гимназических порядках, о том, как многие учителя гимназии его приглашали в гости, как он сперва ходил к ним, а потом перестал ходить, потому что опротивело смотреть на мелочные склоки между ними, на пьянство их и ежедневную картежную игру. В письмах Зое он жаловался на самого себя за то, что в Петербурге смалодушничал, - нельзя было ему так просто отказаться от пусть нелегкого и неудачно начатого, но потрясающего по скрытым в нем возможностям научного труда…

Он снова очень тосковал о Зое. Однажды - в порыве тоски и надежд и безудержной нежности к ней - он ей решился написать, что просит быть его женой. Это было за месяц до летних каникул. А на каникулах они могли бы встретиться: он собирался на все лето приехать из Яропольска в Петербург.

Она ответила коротким, расстроенным письмом. Упрекнула его: как ему не жаль их дружбы! Зачем он придал их хорошим отношениям такой непоправимый поворот!

На другие его письма она уже не отвечала.

Лето он провел в Яропольске. Потом в гимназии начались занятия.

Пришла глубокая осень.

Единственное, что сейчас поддерживает Зберовского, - это обещание профессора Сапогова пригласить его ассистентом на кафедру. Ему необходимо продолжать работу по гидролизу, иначе для него жизнь пуста. По временам он еще твердо верит в сказанное Сапоговым, ждет. Другого же пути вернуться в мир больших лабораторий он пока не видит.

Быть может, как-нибудь напомнить о себе Георгию Евгеньевичу?

Зберовский думает об этом, колеблясь, каждый день.

Нет, напоминать не надо. Некрасиво было бы. Напрашиваться - унизительно.

Но Сапогов словно вовсе позабыл о нем.

И иногда Зберовскому становится страшно: неужели Яропольск для него - на десятки лет?