Серебряная лоза

Глава 37. Прошлое. О ворах, которые ничего не крадут, и о том, что счастье бывает горьким

Ковар сидел на лавке, зашнуровывая башмак. Предстоял непростой день, и стоило бы хорошенько выспаться накануне, но увы! — в этом мире для него существовали соблазны, затмевающие здравый рассудок.

Уютно потрескивала печь, озаряя всё вокруг мягким, но слабым светом. Иного огня они не жгли. Тьма да сумерки — вот и всё, что оставалось двоим, чьи встречи не одобрил бы этот мир.

Грета, вся в белом и кружевном, присела рядом, протягивая дымящуюся тёмную кружку. Золотистые пряди, не скованные шпильками, рассыпались по её спине.

— Тебе точно пора? — спросила она, глядя усталыми, но сияющими глазами.

Он принял кружку, отхлебнул, улыбнулся и кивнул:

— К сожалению.

Чуть позже, намотав шарф и прихватив шляпу под мышку, он спрыгнул в снег, мокрый рыхлый снег конца зимы. Притянул к себе Грету, перегнувшуюся через подоконник, обжёг горячими губами, приласкал напоследок взглядом и нырнул в предрассветный мрак, надвигая шляпу. За спиной тихо захлопнулись створки. Этот путь стал уже для него привычным.

Грета не спрашивала, куда он идёт и зачем. Она и так знала, что дела это непростые и опасные. Лишь обнимала на прощание чуть крепче, заглядывала в глаза, молчаливо желая удачи. И когда всё висело на волоске, когда хотелось наплевать на всю эту проклятую жизнь с её необходимостью хитрить и вертеться, Ковар вспоминал этот взгляд, и он удерживал над краем бездны.

Сегодня его путь лежал в бедные кварталы, такие грязные, что, казалось, он пробирается сквозь хлам на помойке, а не вдоль по переулку. Хвостатый невольно поднял край шарфа, не в силах выносить здешнюю вонь. После тёплого дома, где пахло цветами и свежезаваренным кофе, этот переулок был нестерпим.

Но вот и нужная дверь, если только можно назвать дверью ржавый обломок, составленный из дверцы экипажа с выбитым стеклом и листа железа. Ковар потянул на себя ручку машины, чуть помедлил, приглядываясь, и зашагал вниз по кривым ступеням.

В грязной комнате с давно нетопленой печью приютился у стены щелястый стол. Широкие лавки расположились как попало — одна наискось у стола, вторая слева, едва ли не поперёк дороги, третья и вовсе лежала на боку. Навалившись грудью на стол, похрапывал неопрятно одетый хвостатый средних лет, и от дыхания его поднимался пар. На полу валялись бутылки, одна звякнула, задетая носком ботинка.

Ковар прошёл дальше, мимо лавки, где храпела грязная старуха, похожая на кучу тряпья, в которую безумный творец вдохнул немного жизни. В углу была дверь, и добравшись до неё, гость постучал.

Отперли спустя мгновение. На пороге каморки, освещённой огнём крохотной жестяной печурки, стоял долговязый парень на вид лет двадцати, а на деле старше, одетый так же бедно и грязно, как те двое снаружи. На худощавом подвижном лице лежала печать проходимца, а в приветственной улыбке не хватало одного зуба. Тем не менее, Ковар знал, что сегодня он может положиться на своего знакомца.

— Здравствуй, Плут, — кивнул он. — Готов?

— А то, — подмигнул хозяин комнатки. — Печь только затушу, а ты вон верёвки пока возьми. И переоденься, там в мешке в углу.

Чуть позже, когда рассвет только-только занимался, по колонне, поддерживающей балкон небольшого особняка, скользнула подозрительная тень. Впрочем, заметить её было некому: соседи не отдёргивали шторы раньше полудня. Тень, истончившись, упала вниз, а затем, приняв очертания фигуры, вскарабкалась наверх. После этого всякое движение на балконе прекратилось.

В светлом особняке настало утро. Кто-то раздвинул портьеры в комнате, выходящей на балкон. Приглушённые стеклом, зазвучали голоса, затем смолкли.

Было слышно, как часы на городской башне пробили восемь. Это время, когда владелец дома отправлялся на службу, и путь его лежал к ткацкой фабрике. Примерно в это же время домоправительница, сухопарая остроносая дама, отправлялась по лавкам и на рынок, туда, где её приятельницы торговали мясом и овощами, хлебом и рыбой, но прежде всего — свежими сплетнями. И этот товар нередко задерживал домоправительницу едва ли не до обеда. Впрочем, к обеду возвращался хозяин, так что она была обязана управиться к этому часу, да ещё и накрыть на стол.

Вот и она — прошла торопливо, прижимая корзинку, держа курс на булочную. Ох, зря, ведь хлеб неминуемо простынет, пока будут сделаны остальные покупки.

Что-то мелькнуло над перилами балкона, похожее на руку в перчатке, и дверь, ведущая в комнату, приоткрылась, а спустя пару мгновений захлопнулась снова. Не нашлось никого, кто успел бы это заметить.

— Проверь другую стену, — зашептал Плут, постукивая по тёмно-зелёной поверхности.

Ковар отошёл к противоположной стене и принялся повторять его движения.

Покачав головой, его напарник скатал ковёр, ощупал чуткими даже сквозь перчатки пальцами каждую доску пола. Поискал выдвижные панели в камине, проверил изнанку кресел, осмотрел массивный стол со всех сторон.

В аквариуме у стены чёрные и красные рыбки длиной с палец равнодушно глядели на то, как в комнате хозяйничают посторонние.

Часы на городской башне пробили девять.

Они проверили деревянные панели, украшающие нижнюю треть стен, но без результата. Поглядели на потолок, но он, белый и ровный, не позволял даже заподозрить наличия потайной дверцы. Ни за зеркалом, ни за картиной ничего не было.

Часы на городской башне пробили десять.

— Может, не здесь? Может, его вообще нет? — вполголоса спросил Плут.

— Мне точно сказали, в его кабинете, — твёрдо ответил Ковар. — Ну же, у тебя самый большой опыт по этой части, где ещё мы не искали?

Плут замер, раздумывая, ещё раз окинул взглядом комнату, медленно кружась. И вдруг лицо его озарила щербатая улыбка.

— Нашёл!

Он шагнул к аквариуму, нелепому стеклянному осколку моря. Погрузил руки в воду — рыбки шарахнулись в стороны — и потянул небольшой потрёпанный сундучок, стоявший на дне. Однако тот не поддался.

— Да что ж такое, я был уверен, это оно, — огорчился Плут.

— Вряд ли, — сказал Ковар. — Гляди, этот сундучок старый, в щелях весь, и если бы в нём что лежало, оно бы промокло. Для камней, может, хранилище бы и подошло, но не для бумаг.

— Хм, а если так?.. — задумчиво сказал Плут, взял рыбий дом за края и приподнял с натугой.

Сундучок оказался обманкой, скрывающей выемку. В этой выемке под аквариумом прятался маленький сейф с хитрым замком.

— Плут, ты молодец! — возликовал Ковар. — Открыть сумеешь?

— А то, — ухмыльнулся его спутник, звеня отмычками.

Часы на городской башне пробили одиннадцать.

Примерно в это время Джозефа, домоправительница, приближалась к крыльцу. Какие чудные, какие сладкие сплетни она несла! Прежде всего, соседка, эта зазнайка Маргарета, спуталась с помощником пекаря. Ах, что скажет муж Маргареты, когда до него дойдут слухи! Надо бы лично позаботиться, чтобы они поскорее дошли.

Дверца сейфа скрипнула и отворилась, являя нутро, набитое бумагами, тугими мешочками и свёртками.

— Что берём? — жадно блеснув глазами, прошептал Плут.

— Не берём, — ответил ему Ковар, — а добавляем.

Рукой, затянутой в перчатку, он вынул из-за пазухи плотный пакет. Быстро его вскрыв, вытащил листы, сунул в середину и захлопнул дверцу.

— Да что ты, здесь можно было бы славно поживиться! — упрекнул его напарник.

— Ты и так своё получишь, — прозвучал насмешливый ответ.

Джозефа направилась на кухню, погружённая в свои мысли. А Зауэров ограбили! Правда, не забрали ничего, кроме одежды. Вот хозяин удивится, когда она расскажет ему в обед. Хотя, может, он прежде неё узнает, не зря же Ральф Зауэр — его закадычный друг.

Что-то звякнуло наверху, и домоправительница встревожилась. Минут пятнадцать ещё она торчала внизу лестницы, не решаясь подняться, а когда наконец осмелилась, то ничего странного не увидела. Всё было на своих местах, лишь рыбки беспокойно метались. «Наверное, хозяин забыл покормить с утра», — подумала Джозефа, подсыпая корм.

Тем временем в двух кварталах от дома пара человек — долговязый и низкорослый — торопливо шагали в сторону бедных улочек. Если бы Ральф Зауэр столкнулся с ними, то он признал бы и своё пальто, и шейные платки, и даже перчатки. Но владелец швейной мастерской, конечно же, никогда не бродил по этим грязным переулкам.

Чуть позже вычищенная одежда удивительным образом вернулась в дом, и работнику Зауэров пришлось лишь признать, что кражи не было, а это он по ошибке перевесил вещи в другой шкаф.

Волки, взятые дознавателем, не нашли в белом особняке с колоннами следа пребывания посторонних. Те, к кому они привели, были частыми гостями, друзьями хозяина, важными птицами, которые всё время находились на виду.

А что нюх волков отчего-то стал не так тонок, как прежде, никто и не узнал. Да и определить-то это было, пожалуй, невозможно.

Всё это означало, что хозяин ткацкой фабрики сам, своими руками клал в сейф в личном кабинете эти документы. Да и пометки на листах были сделаны его рукой. И Ульрих Копп как-то незаметно покинул и свою должность, и белый особняк.

Неизвестно, жалел ли кто о нём. Уж точно не работники фабрики, измученные бесконечными штрафами, отнимающими последние жалкие копейки. Не те, которые гнули спины в две, а то и три смены, получая жалованье за одного и травмы от станков, оттого что были ослаблены усталостью. Не те, из кармана которых покрывали любые поломки машин и дефекты текстиля.

Может, разве только Джозефа огорчилась, лишившись хлебного местечка. Впрочем, она устроилась на рынок, где могла сплетничать днями напролёт, сняла комнатушку пополам с подругой и вскоре выглядела счастливее, чем прежде. Эту комнатушку легко было узнать с улицы: на окне стоял аквариум.

Наступила весна. Длиннее становились дни, отнимая время у ночей. Когда-то Ковара радовало это время, но не теперь, когда он вынужден был до света возвращаться в дворцовую мастерскую.

Снег сошёл, и даже сквозь привычные запахи города пробивались нотки влажной земли и тающего льда. Тот особый, свежий весенний запах, знаменующий перемены в природе. Этой весной хвостатому исполнилось восемнадцать лет.

По росту он сравнялся с Гретой, но дальше, к его огорчению, не рос. Впрочем, Плут говорил, это удача для того, кто шарит по чужим домам. Этот новый товарищ не знал толком, кто таков Ковар и на кого работает, но его всё устраивало. Без лишних вопросов он выполнял свою часть дела, получал плату — весьма щедрую — и возвращался в притон в грязном безымянном переулке. Деньги он, как однажды узнал Ковар, отправлял брату. Тот жил на востоке, где-то в окрестностях города Кровельного Листа. Вырастил Плута, а потом сорвал здоровье на тяжёлой работе. На какой именно, спрашивать было неловко.

Плут оказался незаменим во многом. Его наука путать следы не раз выручала Ковара, когда он шёл к дому мастера или возвращался обратно. За ним бывала слежка, хвостатый научился её определять. В такие дни он сворачивал к кварталу увеселений, к шумным кабакам и домам весёлых девиц, и терялся в толпе, а на рассвете там же и возникал, хмельной и счастливый, пропахший табачным дымом. И никто не знал, что запахом этим он был обязан тому, что его куртка висела в одном из кабинетов, за ней присмотрели за отдельную плату, спиртным он промочил воротник, а захмелел и вовсе не от этого.

Порой во дворе он сталкивался с Гундольфом, хмуро отправляющимся на привычную службу.

— Хорошо живёшь, я смотрю, — сказал однажды тот. — Веселишься?

— Бывает и так, — улыбнулся Ковар.

— Девчонку нашёл, что ли?

— Не сказал бы, — ответил хвостатый полуправдой. Ему и в голову бы не пришло назвать Грету своей девчонкой.

— Эх, а у меня что-то не клеится, — вдруг огорчённо раскрыл сердце Гундольф. — Я уж было думал, сладится у нас с Гретой, да только вдруг всё переменилось. Совсем она другая стала. Я так думаю, тот хлыщ опять к ней захаживать начал. Следил даже, да они, видно, встречаются, когда я службу несу.

Что он следил, Ковар знал. Гундольф, как и прежде, совсем не умел таиться, и его прогулки по переулку взад-вперёд замечали все соседи, не только хвостатый. А к Грете заходить он почти не осмеливался: та твёрдо дала понять, что между ними только дружба, а лишние сплетни ей не нужны.

— Так, может, и махнёшь рукой? — осторожно спросил Ковар. — У неё кто-то есть, она счастлива, ну и ладно.

— Ладно, говоришь? Неладно совсем, — с болью в голосе ответил Гундольф. — Если тому парню она впрямь нужна, отчего ж он на ней не женится, а? Отчего не женится?

На это хвостатому нечего было сказать. Это была и его вечная боль, которую он старался затолкать в дальний уголок души и забыть, а Гундольф сейчас извлёк, растревожил.

Уже махнул рукой его товарищ и отправился прочь, в сторону города, а Ковар всё стоял, огорчённый. Сейчас всё кажется правильным и бесконечным, но что дальше? Неужто всю жизнь он так и будет входить в этот дом через окно, пока не поседеет?

А если случится так, что Грете понадобятся помощь и поддержка, он ведь вынужден будет стоять в стороне, не имея права даже руку протянуть, как на похоронах её отца. А если судьбе будет суждено послать им детей, это неизменное для каждой любящей пары счастье в их случае обернётся лишь горем и слезами.

Но что он мог сделать? Лишь жить одним днём, боясь даже и думать, что за будущее им уготовано. А отказаться от Греты он был не в силах. Тогда уж проще и вовсе перестать дышать, поскольку жить сразу станет незачем.

Да, оставался Эдгард, ждало дело, важное не для одного, а для многих. Была надежда изменить всё к лучшему, да только не для них с Гретой. Что бы ни переменилось в существующем порядке, мир их не примет. Прямо хоть ищи способ бежать в другой мир, если бы только знать наверняка, что там не окажется так же.

И он выполнял поручения Эдгарда, трудился в мастерской, странствовал с Плутом по тёмной стороне жизни, а сам существовал от встречи до встречи. И понимал, что это неправильно, что он становится беспечен, едва ли не дерзит порой правителю, и даже о матери с отцом почти не вспоминает. И бросил навещать Альседо, одинокого, отчаявшегося, потому что у него стало теперь, где проводить ночи, а в другое время к пленнику не заглянуть.

Но что сделать со всем этим, чтобы рассеять тревоги, развязать узлы, чтобы всё, полностью всё стало хорошо, чтобы душа нигде не кровоточила, втиснутая в тесные чужие рамки — этого хвостатый придумать не мог.

И он, бывало, засыпал с тяжёлым сердцем, надеясь, что утром вчерашние беды если не решатся, то хотя бы отступят. Но это желание, конечно, не могло сбыться: каждое утро лишь становилось началом нового трудного дня.