Русский бунт. Кровавый год

Глава 8

В кабацкой избе у целовальничихи Косого Брода дым коромыслом. Начали с поминок, да разогрелись, и понеслось. Большой человек угощал, хоть годами и юн — первый вернувшийся в деревню в Самоцветных горах герой в орденах, ажно цельный ахфицер. Язык не ворочается по-старинке его Васюткой обозвать. Рыпнулся один из деревенских, да только бросился ему в глаза крест на шее да начищенный горжет, пасть сама собой и захлопнулась. А как отмерли сцепленные намертво челюсти, оказалось, что напрочь выбило из головы, что спросить-то хотел.

На побывку в родные места прибыл прапорщик Василий Гаврилович Щегарь. Первым делом, как прибыл, поклонился в пояс церкви, родному порогу, обнял мать с отцом, да и отправился в дом бабушки Лукерьи передать гостинчик от внука, боевого товарища и командира. Спина прямая, челюсть вздернута, рука на эфесе тесака, штуцер за плечом, четко печатают шаг короткие сапоги. Знай, Косой Брод, егерей!

Браво дошагал по пыли деревенской до нужного дома, а там — беда. Померла бабушка, не дождалась внучка, не порадовалась его успеху. Одна-одинешенька отдала богу душу. Спасибо похоронным старушкам — покойницу обмыли, обрядили да на погост проводили.

— Они же лукерьино обзаведение по рукам расхватали, — пояснил сосед. — Встретишь Сеньку Пименова, так и передай: не от сладкой жизни так приключилось, пусть не серчает.

— Нету больше Сеньки. Был Сенька, да вышел полковник Арсений Петрович! Сами царем не раз награжденный! — обиделся за друга бравый прапорщик.

— Вона оно как… — протянул сосед и, лукаво прищурясь, добавил. — Бабушку-то на погост проводили, а поминки не справили.

Васятка почесал в затылке. Что делать-то? Деньги остались, куды их пристроить? Думал-думал и решился.

— Собирай, сосед, народ в кабацкую избу. Проводим бабушку по-людски.

Рукой махнул Василий Гаврилыч, а сам думает: «Не заведет на меня Сенька худой думки. Помянем бабушку Лукерью, как полагается. А осерчает, что серебро потратил, верну ему из своего жалования. 178 рублей мне теперь положено в год — огроменные деньжищи».

Собрались.

В уважении и благолепии помянули покойницу. Да не к стыду деревенских сказать, не о почившей односельчанке они нонче гадали — интерес живой у опчества был к делам державным да к тому, что приключилось с отроками, записавшимися в армию.

— Вы, Василий Гаврилыч прошлым годом, как от нас уходили, сказывали, что охота у вас до новых мест. Посмотрели?

— Да уж нагляделся!

Как начал заливать, у народа глаза повылазили. Где это видано, чтобы кособродовский парень в Швециях оказался? Конечно, все слыхали про немцев, про хранцузев, а тех же шведов старики живьем видали, когда их в Сибирь последний раз гнали при государыне Елизавете. Но чтоб самим туды — да по доброй воле?

— Не по воле, а по военной надобности! Понимать надоть сию разницу! — строго глянул прапорщик Щегарь на собравшихся — Сами набежали к нам, ну мы им и выдали…

Иные заробели, а один возьми да брякни:

— Вишь, как оно вышло. Повоевали шведа, значица?

— Неприятель от нас дрожит. В нашем деле главное натиск: нога ногу подкрепляет, рука руку усиляет. Всех побьем, повалим, в полон возьмем. Так нам в словесном поучении генерал Суворов указал.

— Сбегет таперича вся юность деревенская в армию. Уж больно пример заразительный, — вздохнул староста. — Ты лучше, Василь Гаврилыч, заместо речей смущательных, поведай нам, как оно в Расее живется. Как столицы? Стоят?

— Куда ж им деваться? Стоят, прихорашиваются — особливо Москва, как невеста к венчанию. Был я там проездом и в прошлом годе, и в этом. Разница преогромная. Все поизрыто — не пройти, не проехать. Не сосчитать, сколько в ямы кувыркнулся, зазевавшись!

— Что ж они все копают?

— А кто его знат? И дворцы строят, и места присутственные, и целый город в городе для чиновного люда. А еще… — Щегарь состроил хитрую моську, — а еще для говна!

— Брешешь! Где ж это видано такое?

— А вот и не брешу! Клоакой то сооружение прозывается.

Мужики ошеломленно примолкли. Хлопнули по стаканчику и продолжили расспросы.

— Небось, окрестные опчества хорошую копейку имеют?

— Это — да! На стройках страсть как людей не хватает. А в тех селах, где глина хорошая, самодельный кирпич лепят и жгут. Ежели достойный, покупают у них приемщики-перекупщики и в Москву везут. А бабы ейные на пошиве одежды сидят — и для армии, и для мирян. Деньга у народа завалялась! У входов в меняльные банки толпа. Меняют старые деньги на золото, да на новые ассигнации…

Опять зашумели мужечки.

— Так тож наше золото, уральское! У нас, почитай, полдеревни артелками на лето за хребет уходило на прииски. Платят хорошо. А кто и в вольные старатели подался… Эх, зажила Расея, проснулся в ней дух старинный, богатство само к рукам липнет.

— Я вам еще таку сказку расскажу. Когда ехали мы до Москвы в прошлом годе, досталось нам старое корыто. Горя хлебнули, думали, не доедем. А обратно возвращался — лепота! Барка колесная, машиной ведомая — шлеп, шлеп колесами по воде, а я уже дома!

— Так то пароход, — не удивились мужики. — Навидались уже у уральских порогов. Приплывал к нам.

Выходило, пароход им не невидаль, а у Василия Гаврилыча случай тот все из головы не шел. Все никак не мог успокоиться, сравнивая свои прошлогодние страхи с нынешними восторгами.

— Господин офицер! — тронула прапорщика за рука целовальница. — выйди во двор, там до тебя пришли.

Щегарь удивился, но спорить не стал. Выглянул — на крыльце стоит девка, в платок закутанная.

— Ты чья будешь, красна девица?

— Аленка я, горного мастера дочка.

Вася взметнул руки к двууголке. Обрадовался.

— Обожди чуток, подарок у меня для тебя.

Бросился обратно в кабак, подхватил оставленный узелок, вернулся обратно, сунул его девушке.

— Арсений Петрович наказали вам передать. Ботиночки с пряжками шведской работы. Таких у нас не найдете.

— Ты про Сеньку что ль?

— Про него самого!

— Как поживает ваш товарищ? Скоро ли, как вы, к нам на побывку? — с наигранным равнодушием спросила Аленка, покраснела и нервно затеребила неразвязанный узелок.

Щегарь вздохнул.

— Наказывал мне Арсений Петрович, вам передать, чтоб не ждали его, не кручинились. Он ноне муж государев, себе не принадлежит. Большой человек. За тридевять земель его отослали службу править царскую…

Девушка вскрикнула, пошатнулась. Узелок полетел на ступеньки крыльца. Освободившимися руками обхватила себя за плечи, словно побоялась расплескаться.

— Не плачь, Аленка! Ты вона кака краса — все Самоцветные горы твои!

— Что ты понимаешь, Васютка⁈ Ждала его, а он… Как теперь тоску избыть?

— Аленка…

Девушка сердито топнула ногой.

— Все ваши игры мальчуковые! Подвигов захотели! А нам теперь пропадать⁈ И на что нам такая свобода⁈

Она развернулась и пошла со двора, не подобрав узелка.

Прапорщик скривился, не зная, куда себя деть. Эх, лучше бы из Швеции не уезжал! Знал бы он, какие дела закрутились в той Швеции, пожалел бы вдесятеро сильнее.

Корабли датской эскадры встали на расстоянии четырех кабельтов от берега, французская болталась еще дальше в море — адмирал д’Орвилье не желал терять пространство для маневра. По этой же причине было выбрано место для высадки десанта, ничем не примечательная рыбацкая деревушка Нюнесхамн — до Стокгольма достаточно близко и минимум островков на подходе к берегу. Южнее начинался ад Стокгольмского архипелага — множество протоков, проливчиков и более двадцати тысяч скалистых островов и выступов. Соваться туда — себе дороже. Перешедший на сторону русских шведский флот имел множество гребных судов, таких как шхерные фрегаты турумы и гемемы, парусно-гребные удемы, поямы, прамы и обычные галеры. Эти малышки чувствовали себя в шхерах как дома, они могли облепить, как блохи, огромный линкор, не имевший возможности образовать линию вместе с собратьями, и потопить его или взять на абордаж.

Выбрав своей целью Швецию, адмирал понимал, что прорыв к непосредственно к самому Стокгольму может выйти ему боком. Но он рассчитывал на то, что, встав на широте шведской столицы, приманит балтийский флот русских и вынудит их принять бой в открытом море. Чтобы их подстегнуть, был запланирован десант в составе шведских эмигрантов. Их привезли из Копенгагена датчане. Когда эскадры встретились в точке рандеву у Рюгена, король Карл перебрался на «Хольстин», где его встретили криками восторга преданные монархисты — все как один с белыми повязками на левых рукавах сине-желтых мундиров. Короля сопровождал бывший лейб-драбант Густава III, фон Стедингк в белой с красными отворотами форме французского пехотного полковника. В толпе старых приятелей он смотрелся как чайка среди синиц.

Когда показались родные скалистые берега с темной полосой сосновых лесов, у всех навернулись на глаза слезы.

— Швеция ждет вас, ваше величество! Все подготовлено и продуманно, — сообщили королю в изгнании его дворяне. — На ферме Нюнес нас ждут лошади и верные люди. Полтора дневных перехода — и мы в Стокгольме. Малочисленных русских сметет восставший народ. Французский флот не пустит к столице флот адмирала Грейга. Монархия будет восстановлена! Независимость будет восстановлена! Да здравствует Швеция, да здравствует король!

Дворяне, большей частью бывшие офицеры, соль земли шведской, громко закричали и отправились грузиться на шлюпки. Датские моряки желали им успеха, но испытывали чувство дискомфорта. Они словно открывали военные действия против союзника. Кое-кто из норвежцев ругался сквозь зубы, рассаживаясь по банкам, чтобы доставить на родину крикливых шведов.

Холодные воды Балтики плавно накатывались на берег. Большая стая катеров с десантом направились не к рыбачьему порту, где лежали перевернутые лодки и сохли сети, а чуть в сторону, к широкому пляжу, обрамленному по краям суровыми серыми скалами. За ним шумел густой темный лес, в котором укрылась от ветров ферма Нюнес.

Первые шлюпки ткнулись в прибрежный песок. Гомонливая компания принялась спрыгивать в воду и, шлепая ботфортами, выбиралась на берег. Никто не обращал внимания на промокшие сапоги. Ждали вождя, воодушевленные, преисполненные ребяческого восторга от всего на свете — от нежаркого солнца, от запаха хвои, от глади синего залива, от привычной тяжести оружия в руках, от грядущих перспектив, от завершения унылого эмигрантского существования.

Фон Стедингк подал королю руку. Карл, мужественно отказавшись от предложения перенести его на берег на руках, оперся на нее и спрыгнул, подняв тучу брызг. Полковник поморщился, почувствовав, что промокли не только его офицерские сапоги с отворотами, но и кюлоты выше колена. Он двинулся вслед за королем, внимательно следя, чтобы тот не оступился. Не хотелось бы, чтобы торжественность минуты была испорчена неловким падением и вступлением на шведскую землю мокрого с головы до ног монарха.

Карл справился. Стараясь хранить на лице бесстрастное выражение, он вышел из воды, замер на мгновение и, изящно поклонившись близкому лесу, громко сказал:

— Друзья мои, товарищи! Швеция перед нами. Нам остается взять Стокгольм, и вся страна окажется у наших ног. Нас мало, несколько сотен, но даже такая горстка храбрецов, таких, как вы и я, способна совершить чудо. Нас ждет бесспорный успех.

— Да здравствует король! — закричали дворяне на пляже. Им вторили их товарищи с приближающихся шлюпок.

Не успела вторая волна десанта дойти до берега, а третья, которую составляли французские морские пехотинцы с легкими орудиями, достигнуть точки высадки, не успело затихнуть эхо от дружного возгласа, всполошившего стаю чаек у порта, как окрестности разорвал слитный ружейный залп. Потом еще. И еще. Прибрежный лес окутался белым пороховым дымом. Фигурки в ярких сине-желтых мундирах снопами валились на серый песок. Кто-то бросился обратно к шлюпкам. Те катера, у которых под килем еще не заскрипел морской грунт, принялись энергично табанить и разворачиваться.

Карл стоял посреди этого хаоса, онемевший, испуганный, ничего не понимавший. Произошедшие не укладывалось в его голове. Все его члены застыли, он не мог ими шевелить. Фон Стедингк мужественно заслонил его грудью.

Тщетно!

Король закричал и повалился на полковника. Фон Стедингк не успел развернуться, чтобы его подхватить, да в этом и не было нужды. Точно посередине лба, чуть выше линии бровей, виднелось пулевое отверстие. Выпуклые глаза Карла закатились, он рухнул лицом вниз. Его верный спутник, защитник и друг, через мгновение упал на него, сраженный новой пулей.

Военный комиссар Швеции, Арсений Петрович Пименов, удовлетворенно хмыкнул. Он этого хмыря в белом заметил сразу, как только началась высадка. И сразу обратил внимание на то, как этот павлин крутился вокруг одного из сине-желтых. Вот их обоих он и наметил своей целью. Сперва пришлось немного проредить метавшуюся толпу, а когда появилась возможность… Верный штуцер с золотой насечкой, как всегда не подвел.

И засада вышла на загляденье. Впору наставление для егерей сочинять. Разведка донесла о странных шевелениях на ферме Нюнес. Быстрый бросок из столицы — подумаешь, сорок пять верст. Его ландмилиция, воспитанной им в традициях бывшего Зарубинского легиона, управилась за сутки. Потом энергичный допрос поджидавших короля мятежников и выдвижение на нужную точку. Дождались высадки и перебили всех, как куропаток.

Пора вспомнить об обязанностях командира. Пименов удовлетворенно отметил, как четко и слаженно действовали его милиционеры. Хватило одного батальона, чтобы отразить высадку десанта. Уцелевшие шлюпки улепетывали обратно на корабли. Чутьем бывалого вояки Арсений Петрович чувствовал, что вражеская эскадра с минуту на минуту откроет по лесу огонь — в назидание, из мести и чтобы прикрыть отступавших.

— Роты! Общий отступ!

Полковник встал, укрываясь за деревом, и почесал зудевшую грудь. Он все же вспомнил о шутке царя, нашел в Стокгольме француза-татуировщика и попросил сделать надпись на груди. Долго пришлось объяснять паписту, что поребовалось. В итоге, появилась надпись «Sic semper tyrannis» (1). Чесалась, зараза, страшно!

Поражение десанта не сильно обескуражило адмирала д’Орвилье. Операция попахивала авантюрой, откликнулись бы шведы на призывы своего короля — тут все слишком воздушно (2). Куда приятнее оказалось захватывать многочисленных шведских «купцов» под русским флагом. Запланированное продвижение на юг он решил не отменять и теперь мог только радоваться, что и в карман деньги текут, и стратегическая задача выполняется — Грейг не мог остаться безучастным к уничтожению морской торговли Шведского генерал-губернаторства, сам придет, осталось ждать недолго. Крейсера перекрыли три главных прохода — Ландсорт, Сандхамн и Сёдерарм — а главные силы эскадры принялись курсировать перед входом в Стокгольмский архипелаг.

Грейг ждать себя не заставил. Не успела французская эскадра заскучать, наблюдатели доложили: на горизонте множество парусов. Д’Орвилье отдал приказ готовиться к бою.

Русские получили от шведов немалый флот в дополнение к тем силам, что имели на Балтике, и сумели собрать для выручки Стокгольма 22 линейных корабля, основную часть составляли 60–68 пушечные, и 15 фрегатов, из них — 6 легких, такие в линию не поставишь. Выучка шведских экипажей, их готовность умирать за царя вызывали большие сомнения. Русским очень не хватало офицеров и матросов, прошедших сражения — основная их часть находилась сейчас в Черном море.

Но главная их трудность, по мнению французского адмирала, заключалась в ином: у них не было 36-фунтовых орудий. В результате, имея на пять вымпелов меньше в составе линейных кораблей, французы почти вдвое превосходили русских по силе залпа. Двадцать восемь 36-фунтовых орудий на нижней палубе у 74-пушечных линкоров и двадцать четыре таких же монстров у 50-пушечников класса «Бордо» — порой одного их залпа в упор хватало, чтобы выиграть дуэль с противником, имевшим больше пушек на борту. Но и это еще не все. 36-фунтовки били дальше на кабельтов в сравнении 24-фунтовками, и это преимущество отлично ложилось на тактику, принятую во французском флоте.

— Возможно, вам, господа, не известны слова покойной императрицы Екатерины о русском флоте? — спросил адмирал у своих капитанов, съехавшихся на его флагман перед началом сражения.

Все изобразили искренее удивление.

Д’Орвилье внимательно вгляделся в их лица, удостоверился в отсутствии насмешливости и победно произнес.

— Она сказала: «у нас в излишестве кораблей и людей, но у нас нет ни флота, ни моряков». Мне об этом рассказал великий Дени Дидро, с коим покойница состояла в переписке. Не думаю, что что-то сильно изменилось за прошедшее время. Нас ждет великое и славное дельце!

Если бы адмирал знал, что его слова почти дословно повторили фразу несчастного Карла XIII про «бесспорный успех», возможно французский флотоводец придумал бы иную формулу. Но он не знал, а потому ничто не могло омрачить его настроения. Ничто и никто!

Свое мнение он переменил через несколько часов.

Из-за слабости ветра противники сближались медленно. В отличие от французов, у русских построение в линию выходило бестолко, арьергард отставал, не все корабли выдерживали правильную дистанцию — д’Орвилье лишний раз убедился, что его марсофлоты получают свое повышенное жалование не за красивые глаза (3). На французском флоте бытовала шутка, что благодаря четкой и слаженной работе на парусах корабли при построении в линию кладут бушприт на корму впередиидущего.

Все бы ничего, но эволюции Грейга ставили д’Орвилье в тупик. Складывалось впечатление, что он хотел следовать не контркурсом, а параллельным — неудобным, не на ветре, а под ветром. Именно таким, который всегда выбирали французы. Этот хитрый прием La Royale давно был известен, но противоядия против него не придумали. Идущий под ветром корабль имел крен на борт, смотревшие на противника порты квартердека не захлестывала вода, и стоящие там тяжелые 36-фунтовки, имея угол возвышения, могли вести как дальний, так и ближний огонь. В первом случае доставалось по дуге корпусу вражеского судна, во втором целились преимущественно в такелаж. Естественно, для французов все складывалось удачно, только когда противник шел навстречу и можно было подставить задранный борт. Маневры русской эскадры, суетливые, дерганные, были направлены на то, чтобы самим оказаться с удобной стороны и выключить из боя батареи самых разрушительных французских орудий.

Д’Орвилье не то чтобы заметался, но занервничал. Его корабли разорвали линию, и началась сложная игра в кошки-мышки, которую быстро свел на нет окончательно стихший ветер. Противники расположились под углом друг к другу на слишком дальнем расстоянии, чтобы обменяться выстрелами. Французский адмирал собрался приказать сбросить на воду шлюпки, чтобы выстроить эскадру в правильном порядке на случай, если посвежеет, но русские его опередили. Это они первыми зацепили баркасами пятерку своих линейных кораблей и зачем-то потащили их в сторону французов. 70-пушечники флагманский «Святой Великомученик Исидор» и «София Магдалина», 64-пушечники «Жён Мироносец», «Александр Невский» и «Дмитрий Донской» благодаря надрывавшимся на веслах морякам, сблизились с французами почти на милю, и их стали разворачивать бортом.

— Что они делают? — изумился д’Орвилье. — Если поднимется ветер, мы же их разорвем в клочья. Или они бросят свои шлюпки и кинуться на утек?

Ветер пока играл на стороне русских и просыпаться не желал, зато стало понятно, чего добивался Грейг. Пять линкоров открыли огонь, моментально окутавшись дымом. В непосредственной близости от борта французского флагмана «Цезарь» взвились фонтанчики от прилетевших ядер, и глухой удар потряс носовую оконечность.

— Что за черт⁈ Вот дерьмо! — понеслись по кораблю истошные крики. — Почему долетают их ядра⁈

— Мы сможем их достать из наших 36-фунтовок? — раздраженно спросил адмирал у капитана под аккомпанемент разлетающейся с треском обшивки на баке. — Как они могут прицельно стрелять? Они же ни черта не видят!

— Видимо, их огонь корректируют со шлюпок. Что же касается нижних батарей, можно попробовать, создав искусственный крен. Но дистанция на пределе дальности.

— Пока мы будет примеряться, они нам разнесут гальюн или что еще хуже сотворят, — недовольно буркнул адмирал. — Откуда у них такие пушки? Какой калибр?

— Пробоина у ватерлинии! — завопили с бака.

Чувствуя, как надувается гневом и стыдом, адмирал выпалил:

— Шлюпки на воду, оттаскивайте линкор из зоны поражения.

— Адмирал, из трюма доложили: русские бьют ядрами от 24-фунтовок.

— Дьявол! Это же в полтора раза дальше, чем можем мы из аналогичных орудий…

— Кажется, поднимается ветер! — неуверенно молвил капитан «Цезаря», с надеждой глядя на слегка шевельнувшийся «колдунчик».

— Ну я им сейчас покажу! — злобно выкрикнул адмирал в сторону все также скрывавшихся в пороховом дыму русских линейных кораблей.

Опытным взглядом д’Орвилье заметил, что это белое облако начало слегка рассеиваться. Значит, точно ветер теперь на стороне французов. Он тут же решил наплевать на любимую тактику и идти на сближение хоть по ветру, хоть против.

Русские шлюпки быстро рванули к своим кораблям. Морское сражение вступало в новую стадию.

(1) «Sic semper tyrannis» — дословно с латыни, «так всегда тиранам», сокращенно от «Sic semper evello mortem tyrannis» («Так всегда приношу смерть тиранам»). По слухам, надпись «Смерть тиранам и королям» украшала грудь якобинца Бернадота, ставшего королем Швеции в 1818 году.

(2) C’est une affaire en l’air — «тут дело в воздухе», аналог русского «бабушка надвое сказала».

(3) Марсофлот в 18 веке — матрос, работающий с парусами. На французском флоте марсофлоты получали на треть больше остального экипажа.