Русский бунт. Кровавый год

Глава 11

Безымянная равнина неохотно просыпалась, в деревеньке Липпендорф заголосили петухи. Как в будущем назовут историки грядущую баталию на этих полях? Ни крупной речки, ни озера, ни знаменитого леса. Остается лишь небольшое селение за нашей спиной как точка привязки. Сражение при Липпендорфе? «Битва народов», в которой сломили Наполеона, произошла к северу от этой саксонской глубинки. Она произошла в окрестностях Лейпцига, но до него мы союзников не пропустили. Встретили их именно здесь, и выбор места произошел абсолютно случайно. Шли навстречу друг другу и столкнулись. Встали, окопались, пришло время пушек и ружей, тактического мастерства генералов, отваги, стойкости и мужества простых солдат.

Я сел верхом на Победителя, дождался, когда генералы и свита выстроится позади и поскакал вдоль строя. Пошёл мелкий дождик, как будто сам Господь решил добавить в этот день ещё тягот. Под копытами чавкала саксонская грязь, у солдат форма — одно название, даже полы шинелей оборваны. Суворов морщился, он ратовал за чистоту и опрятность. А лица… Лица были уставшие, грязные, как сажа на трубах московских, загорелые до черноты, исхудавшие. Суровые, молчаливые — знали, что день будет последний для многих.

Вот он, первый оренбуржский. С него все начиналось. Взял рупор и, не слезая с коня, остановился возле строя.

— Братцы! — рупор усилил голос, но мне и без него было бы слышно. — Вы ж не ради денег сюда пришли! Не ради добычи! Вы здесь — ради свободы. Чтоб не было барина над крестьянином, графа над солдатом… Равенство — не слово, а железо в руках! Не щадите себя. Щадите того, кто рядом в строю!

Проехал дальше. Куропаткинцы. Тульские мужики, превратившиеся за полтора года боев и походов в настоящих ветеранов.

— Сегодня не про честь говорю, — крикнул я. — А про жизнь вашу. Австрияки пойдут косым строем или конницу пустят. Будете пятиться — ляжете под копыто. Я не отговариваю вас от страха. Я сам боюсь. Но страх не повод разбежаться. Страх — повод держать строй. Стойте, как учили вас полковники. Прорвали строй — сразу вставай в каре! Учили вас?

— Учили, царь-батюшка! — раздался рев куропаткинцев.

Отлично, боевой дух на высоте.

— Значит — делай!

Вода скатывалась с лиц солдатов, как будто вся Европа заливала их слезами, перед тем как быть переломленной. Я крикнул третьему полку, из новобранцев, слегка нюхнувших пороху под Варшавой:

— Больно будет. Адово. Вы этого не видали ещё. Но кто не выдержит — тот умрёт зря. А кто выстоит — будет жить в мире новом. Без королей. Без династий. Без господ. Один строй, одна воля. Держите её.

Жан, камердинер, ехал за мной молча, сам, видно, трясся. Я знал, он не верил в победу. И правильно делал. Я и сам не был уверен. Но умирать-то надо с песней, как сказали бы казаки. Проехал ещё — стоят казаки в плотном конном строю. Я им коротко:

— Про вас скажу так: кто убегает — предатель. Кто стоит — брат. Кто умрёт — святой. Кто жив останется — тому поклон от меня.

Они молча покивали. Кто-то перекрестился.

Дождь стал гуще. Я уже не чувствовал лица — вода с ветром били в глаза. Победитель подо мной фыркал, играл задом. Подъехал к новым полкам. Те, что были частью собраны из поляков. Подозвал Жолкевского, сказал переводить:

— Панове! Тут решается судьба всей Европы, — кричал я. — Не Саксонии и не Вены. Всей Европы. Будет ли она принадлежать народу — или останется игрушкой в руках династий. Мы не просто армия. Мы суд. Мы молот. Но если кто дрогнет — вы осрамите всё, вернутся магнаты, будут вас плеткой дальше стегать. Стойте насмерть!

Дождь начал стихать, выглянуло солнце. Надолго ли? Туч было все еще много. В это рассветное утро я впервые подумал: может, они и правда победят? Без чудес и ракет. Просто потому, что решили стоять.

Без чудес все же не обошлось. После молитвы, во время которой по рядам православных проносили специально доставленную из Смоленска икону божьей матери, наткнулся на группу только прибывших донских казаков. От нее к нам кинулся стройный молодой полковник, с большой золотой медалью на шее. Обратился к Суворову:

— Ляксандр Василич! Вот так встреча!

— Ты ли, Матвеюшка? Добрался, чертяка, успел, — Суворов с просветленным лицом после молитвы, после приложения к святой иконе, был искренне рад знакомцу.

Он слез с коня, обнялся с полковником.

— А мы к вам, господин генерал-поручик, с подарком! Разрешите вручить?

— Государя нужно спросить, его разрешения, — смешался Суворов и показал на меня рукой.

— Ой! — вырвалось у казака. Он покраснел, взгляд заметался.

— Не журись, казаче! — весело крикнул я с седла. — Как звать-величать?

— Полковник войска донского Матвей Платов!

«Ого, какие люди в наших пенатах!» — так и хотелось мне вскрикнуть. Ведь передо мной — он, герой Наполеоновских войн и организатор так и не состоявшегося Индийского похода. Но сдержался, хотя увидел в нашей встрече доброе предзнаменование. Ответил иначе:

— Донцам всегда рады! Показывай свой подарок.

— Выводи! — почему-то с лукавой хитринкой в глазах крикнул Платов.

Из-за казачьего строя вывели коня. Жеребец — огонь, сразу видно. Нрава свирепого, вон как на моего Победителя косит налитым глазом, копытом бьет, конкурента чует. Гнедой масти, шкура лоснится, шея длинная, грудь широкая, по ногам и копытам- «стаканчикам» видно — отменный ходок. Суворов проникся с первого взгляда.

— Как звать красавца?

— Мишкой. Обучен конь по черкесской науке. Выстрелов не боится, в воду прыгнет с кручи не задумавшись. По сто верст в день может проходить. Подковывать не нужно.

— Кабардинец! — уверенно определил я.

Победитель громко фыркнул, возревновал, переступил на месте, будто собрался в атаку. Пришлось натянуть поводья.

— Истинно так, государь, — откликнулся Платов, удивленный моими познаниями.

Суворов уже протягивал Мишке краюху хлеба. Знакомился.

— Ах, хорош, жеребец!

— Мерин! — поправил полковник.

— Главное, что выстрелов не боится. Мне как достанется хороший конь, непременно в бою убьют. А все остальные — дурачки дурочками.

Мишка всхрапнул, потянулся за добавкой, не дрогнув и ухом в ответ на загрохотавшие пушки.

— Началось!

Атаку союзников задержал дождь. После первых залпов своей артиллерии, рассчитанных на то, чтобы скорее напугать, замерли в паузе. Ждали, пока поля подсохнут, и, видимо, как и мы, стали перемалывать в мельницах отсыревший порох. Его хранили в вощеных мешках, но сырость все же творила свое черное дело. Канониры убедились, что ослабла сила залпа, и занялись своим огневым шаманством.

Мы время даром не теряли. Как начали сразу готовить рубежи обороны, когда определились со своей позиций, так и продолжили копать. Наша линия превращалась в изломанную кривую с многогранниками редутов, окруженных рвами, с фельдшанцами где в виде окопов в полный профиль (моя задумка, опробованная еще в Вышнем Волочке), а где — из мешков с землей или шерстью, укрепленных турами из ивняка. На гласисы времени не хватило, но использовали каждую возвышенность, каждый холмик, поднимая их сколько возможно (1). Не хватало леса на устройство фоссебрей — полисада из наклонных заостренных бревен на ожидаемых направлениях атаки кавалерии. Вместо них ставили рогатки.

Время близилось к обеду, дождь не возобновился, союзники решили начать атаку. Орудия снова открыли беспокоящий огонь, ядра замелькали в воздухе — бестолковая трата чугуна и пороха, сплошной недолет. Убедившись, что нам до лампочки такая пальба, перешли к большей активности. Вперед пошли передовые пехотные шеренги — пощупать нас на прочность. На правом фланге — австрийцы, на левом — французы, сборная солянка из баварских, саксонских и прочих немецких полков лишь обозначила свое желание атаковать по центру.

— Боятся нашей ракетной атаки, бегом стараются миновать опасную черту, — прокомментировал стоявший рядом со мной Суворов. — Как сблизятся, как разглядят фитили у пушкарей, снова побегут.

— Может, я, как под Смоленском или Варшавой, на шаре поднимусь? — спросил я.

— Не обессудь, государь. Теперь мой черед с Васькой Каином на воздусях воспарить.

Спорить не стал. Лезть с советами, тем более, перехватывать командование я категорически себе запретил.

— Скоро, Александр Васильевич?

— Как конница пойдет австрийская, — машинально ответил Суворов, не отрываясь от окуляра подзорной трубы.

— А эти? Ну, которые сейчас атакуют?

— С ними наши рассыпанные цепи справятся.

Впереди нашей линии действительно разместились егеря. Отлично тренированные, имеющие винторезы, бьющие на 500–600 шагов, они могли легко вынести такие небольшие соединения, как те, что бросили вперед союзники. Я уже знал, что противник такую тактику не применяет. Почему? Ответ оказался удивительно прост: боялись дезертирства покинувших строй солдат. Особенно это касалось австрийцев, его многонациональной армии. Не особенно и хотелось словенцам или фламандцам погибать за тридявять земель от родного дома за ненавистных Габсбургов.

Прибывшие с флангов ординарцы доложили: противник отражен по всей линии без пушечной поддержки.

Суворов хмыкнул, метнув в меня лукавый взгляд:

— Хитер ты, государь: пушки наши молчат — неприятель в досаде. А ну как дале хуже будет? Поджилочками затряс. Пора мне.

Взыграло ретивое, нетерпеливое.

— Я с тобой!

Генерал-поручик прекословить не решился, хотя видно было, что не рад.

Больше не сказав ни слова, направил Победителя к стоянке шара, где бледный, как мел, капитан Васька-Птичник ждал прибытия Суворова. Вяло мне улыбнулся, помог залезть в корзину. Генерал-поручик сердито пыхтел за спиной, нервически бормоча себе под нос, не понижая голос: «лживка, лукавка, краснословка — чай не в богадельне!» В его голосе родилось нечто вроде досады.

— Успокойся, генерал! — рявкнул я, не выдержав напряжения момента, хотя хотел ограничиться парочкой саркастических междометий. — Не нужны мне твои доклады! Наблюдай, командуй — буду нем как рыба!

Замолчал мой генерал, посветлел лицом. Ни хоронякой, ни институткой он не был — собрался в пучок, волосы рано поседевшие взъерошил, скомандовал Ваське:

— Поднимай нас, капитан воздушных морей!

Взлетели.

И я, и Суворов немедленно прильнули к трубам.

— Ну, чо там? — робко спросил капитан Васька и тут же увидел два сжатых кулака, явившихся перед поясницами высоких начальников.

Недосуг было языками травить. Французы пошли на своем фланге. Красиво двинулись, несколькими полками, под бой барабанов, соблюдая правильные интервалы. Сержанты равняли строй своими алебардами и протазанами — скорее церимональным оружием, хотя, стоя на флангах каре, унтер-офицеры могли с его помощью эффективнее, чем штыком, отбиваться от конницы.

Выдвинулись, перешли на бег — явно боялись ракетной атаки. Миновали, как они посчитали, опасную черту, снова перешли на шаг. Прикрывая их фланги, пошла конница, о которой в Европе сложилось не лучшее мнение — время Мюрата еще не пришло. Ей навстречу пошла наша лучшая кавалерия, румянцевские полки.

Сшиблись. Замелькали пики-сабли-палаши. Французы показали спину, в то время как их пехоту на марше накрыло грязным облаком взрывов. Полковая с передовых редутов и полевая артиллерия из центра принялась гвоздить наступающие шеренги и с фронта, и с фланга. К такому уровню потерь вышколенная французская пехота оказалась не готова. Подалась назад, офицеры скомандовали отступ. Наша конница обозначила атаку — линейцы сбились в каре, в не самый лучший порядок под артобстрелом. Поражение от шрапнели резко возросло. Неся немыслимые потери, французские полки откатывались назад, не успев вступить в боестолкновение с нашими рассыпными цепями. К их чести, отступили, но не побежали под непрекращающимся плотным огнем. Атака завершилась полным провалом.

Еще дважды колонны Рошамбо пытались достичь наших порядков. Все с тем же результатом. Продвинулись вперед, полетели со всех сторон ядра и бомбы. Запнулись, отошли назад. Последняя вялая попытка охватить наше крыло привела к еще более скорбному результату — наши пристрелявшиеся артиллеристы буквально выкосили боевые порядки французов, а бросившиеся с открытого фланга нижегородские, ахтырские и изюмские гусары почти довершили бы разгром, если бы не напоролись на картечь передовой линии левого крыла союзников — той самой, откуда полки корпуса Рошамбо начали свое движение.

Лично я слишком увлекся картинами полной виктории и упустил события на противоположном фланге. Австрийцы оказались куда более удачливее, чем хваленые французы. Стоило мне развернуться, привлеченным досадливыми возгласами Суворова, как мне открылась неприятное зрелище. Наш левый фланг был смят, национальные полки опрокинуты, разномастная цесарская пехота занимала редут за редутом, захватывала наши пушки. Конница, как и ожидалось, прорвалась через заслоны и рогатки, уткнулась в заболоченную низменность, но, вместо того, как мы ожидали, там застрять, собралась ударить по косой линии в самый центр нашей армии — в редуты с полевой артиллерией.

Не менее двух тысяч всадников выбирались на твердую почву и строились в боевые порядки — впереди кирасиры, за ними драгуны, потом венгерские гусары в узнаваемых красных чикчирах. Наша легкая кавалерия увлеклась отсечением австрийской пехоты, подошедшая из резерва инфантерия завязла в свалке на потерянных бастионах — внутренний фланг центра, его третьей линии оказался временно не прикрыт. Пушкари на батареях, осознав грозящую им опасность, пытались спешно развернуть тяжелые единороги, но явно не успевали. Суворов передавал вниз указание за указанием, пытаясь сдвинуть в угрожаемом направлении свежие полки из нашего тыла. Момент был критическим, я с силой сжал тонкие края корзины, подался вперед.

В глубине наших порядков возникло какое-то шевеление, не совсем понятное сверху — казалось, что в сторону вражеской конницы двинулся небольшой лес. С помощью трубы я рассмотрел порядка трех сотен казаков, скакаквших в атаку как древние рыцари — стремя в стремя, с пиками, которые постепенно склонялись параллельно земле. Их удар во фланг цесарской кавалерии был страшен. Кирасирам не помогли нагрудные пластины кирас, драгунам — их ружья с длинными штыками, гусарам — сабли и пистолеты. Чекмени донцов замелькали среди белых мундиров — плотное синее пятно в заколыхавшейся снежном облаке. Кавалерийская колонна через мгновение распалась на отдельные кучки, а задняя, цветная гусарская часть подалась обратно в заболоченную низменность. Триста казаков, подобно знаменитым спартанцам, совершили немыслимое — опрокинули почти десятикратно превосходящего противника (2).

— Ай да Матвей! — не удержался от восторженного восклицания Суворов, обрадованный до такой степени, что и для меня нашлось доброе слово. — Шары твои, царь-батюшка, — зело полезны для командующего. Ты боялся потери управляемости, а ведь сам дал мне в руки нужный инструмент!

Я довольно крякнул в ответ и снова занялся наблюдением.

Конечно, казаки в силу малочисленности не могли полностью разделаться с австрийцами. Они сцепились с пандурами в яростной сече — никто не хотел уступать, оба противника бились с остервенением, граничившим с боевым безумством. Но, главное, донцы помогли выиграть время. В сторону рассыпавшейся тяжелой кавалерии австрийцев уже выдвинулись знаменитые «огненные редуты» Румянцева — кареи Астраханского, Суздальского и Смоленского полков. Ветераны войны с турками, они отлично были подготовлены к противодействию коннице.

Центр нашей обороны был спасен, левое крыло постепенно возвращало потерянные позиции. Развернувшиеся орудия открыли огонь по отступающим цесарцам, чья пехота дрогнула и побежала, после того как в наших окопах были убиты вражеские генералы и полковники. Знатные офицеры, показав чудеса выдержки, шли в первых рядах и пали в штыковых схватках. Но не только — за ними охотились со скрытых позиций наши «пименовцы».

Мы безоговорочно победили в первый день великой битвы.

Поле боя нам не досталось — союзники не сочли себя окончательно побежденными. Они не отступили, лишь прислали парламентеров с предложением однодневного перемирия, чтобы убрать трупы и достойно похоронить павших солдат. Убитых было множество — по нашим подсчетам союзники потеряли за один день около 20 тысяч. Наши потери тоже оказались внушительными — девять тысяч убитыми, ранеными, контужеными и пропавшими без вести. Особенно досталось богемцам Мясникова. Упертые, не сдвинувшиеся с места при атаке тяжелой австрийской кавалерии — их буквально втоптали в землю, в то время как ослабленная Подляшская дивизия Жолкевского и полесские полки попросту разбежались. Я был крайне недоволен дисциплиной в национальных соединениях и склонялся к тому, чтобы их переформировать.

Цесарцы меня удивили. Мне казалось, что их пехота далека от идеала, что ее многонациональный состав, включая языковую проблему, является источником ее слабости. Но сражались они мужественно, показали себя устойчивыми под огнем, готовыми вынести всю тяжесть битвы, яростную штыковую русскую атаку. Почему революционная и наполеоновская Франция их постоянно колотила? Видимо, вымерло к ее времени поколение отважных бойцов.

Так или иначе, я не видел препятствий для перемирия. Воздать должное павшим — это святое. Правда, разговор с австрийским парламентером у меня не задался.

Когда он прибыл в наш лагерь, я встретил его на одном из редутов. Уселся на лафет единорога наряжанным в распахнутый красный кафтан, с пистолетами за офицерским кушаком и — для солидности или пафоса — в шапку Мономаха. Несколько гротескно, но соответствовало моим планам. Пусть видит во мне восточного владыку, готового стоять насмерть и лишенного сантиментов. Вокруг меня стояли телохранители и генералы, побывавшие в бою — в окровавленных повязках, но с одухотворенными лицами победителей.

Австрияк быстро изложил цель своего визита, а потом накинулся на нас с упреками.

— Как можно специально выбивать офицеров? Это противоречит правилам войны, ее рыцарскому духу!

Офицер выдал эту нелепость с легкой улыбкой — не извиняющейся, а скорее просто вежливой.

— Противоречит духу⁈ — зарычал я в ответ. — Дворян-офицериков нужно пожалеть? Не дождетесь!

Я вскочил с лафета, приблизился к увешанному орденами цесарцу в элегантом белом парике с косичкой и бантиком. Он отпрянул, широко распахнув глаза. Моего бешенства он явно не ожидал.

— Быть может, мне нужно вас, бедненьких, пожалеть? Платочки подарить, чтобы сопельки утереть?

Я говорил громким шепотом по-немецки, и каждое мое слово вколачивалось в парламентера, подобно кованому гвоздю.

— Великодушие! — в моем голосе звучало нескрываемое презрение. — Уведомьте своих командующих, ваш штаб, что мне незнакомо это слово! Я не собираюсь с вами великодушничать! Сантименты и чувства оставьте юным девам. Триста тысяч мужчин пришли сюда, чтобы победить или умереть.

— Но, сир… — затрепыхался парламентер.

— Молчать! Слушать! Передай своему царьку, что я вырву ему сердце! А потом приду в Вену и трахну его мать! Нет, старуха мне не нужна, я замурую ее в габсбургском склепе и изнасилую ее дочерей, сестер императора! Всех! А прочих благородных дам отдам своим башкирам. И вы, благородные господа, будете стоять рядом и убеждать своих жен, чтобы потерпели! Ты услышал меня, немец⁈

Ошеломленный австриец онемел и лишь мелко тряс головой.

— Ступай прочь! Забрать трупы павших дозволяю. Они пали ни за грош, за вашу барскую мечту, но заслужили, чтобы их достойно похоронили.

— Крутехонько ты, государь, — не удержался от ремарки Суворов, когда всхлипывающий парламентер убежал, прижимая к лицу батистовый платочек. — Неужто ты всерьез?

— Александр Васильевич, ну что ты как маленький? Рябые дочки Марии-Терезии меня не интересуют. Тебе ль не знать, что страх, посеянный в сердце врага — лучший наш союзник. Мы пришли сюда не умирать, а побеждать. В этом мы уверены, в отличие от нашего противника. Ужель ты сам этого не увидел?

Суворов серьезно кивнул — уж кто-кто, а он всегда был нацелен на победу.

Третий день сражения при Липпенсдорфе начался проливным дождем. Я встал поздно — под умиротворяющий стук капели по крыше моего шатра спалось отлично. Кутаясь в драгунскую епанчу, отправился совершить объезд боевой линии в абсолютной уверенности, что на сегодня сражение откладывается. И, к вящему своему удивлению, обнаружил суету на редутах — солдаты ворочали пушки, передвигая их на новые позиции, а канониры занимались порохом, накрывшись плащами. Неподалеку Чумаков разворачивал ракетную батарею.

— Что это вы творите? — гневно спросил своего начальника артиллерии.

— К атаке готовимся. Неужто тебе не сказали? Наверное, Суворов решил тебя не беспокоить, государь.

— Вы совсем ополоумели? — разозлился я.

— А что не так? Ты же, царь-батюшка, сам Александра Васильевича над нами поставил. Вот он и распорядился.

— Так ливень же проливной!

— Генерал-поручик сказал, что лучше погоды нам не придумать.

— Где он? — спросил я уже спокойней, будучи прилично заинтригован.

— Носится на своем новом коне — то тут, то там.

Я отправился разыскивать Суворова, но задача оказалась не из легких. Наконец, он нашелся в расположении резервных дивизий генерал-поручика Юрия Долгорукова, корпусного командира. Его полки не участвовали в бою первого дня. Они прикрывали обоз и усиленно тренировали колонные перестроения, те самые, шестишереножные, о которых генерал-поручик рассказал на военном совете накануне битвы.

Меня горячо поприветствовали. Я отмахнулся от любезностей и сразу перешел к делу.

— Александр Васильевич, как сие понимать?

— Все просто, государь! Дождь нам на руку. Бой только холодным оружием — что может быть лучше для русского чудо-богатыря? Пуля обмишулится, а штык не обмишулится. Корпус Крылова отдохнул, экзерциции проведены, каждый солдат знает, что от него требуется.

— Все-все? Каждому солдату поставлена конкретная задача? — усомнился я, все еще пребывая в сомнениях.

Каземир Чекальский, начальник штаба корпуса, улыбнулся и с удовольствием отчеканил, явно повторяя слова Суворова:

— Левый фланг супостата к обороне подготовлен слабо. Ров у них не глубок, вал не высок — двигай вперед, бери в штыки, гони, бери в полон, пушки наши, ставь гауптвахт к пороховым погребам и вали дале отсекать центр. Умирай за Дом богородицы, за царя-батюшку, за пресветлейший русский дом!

— Умирать не надо! Надо выжить, но победить! — поправил я. — Где намерены атаковать?

— Левое крыло союзников, — тут же доложил Юрий Долгоруков. — Как французов в первый день потрепали, их в резерв отвели, а на их место поставили итальянские полки — из австрийских владений и савойцев. Непуганые. С русским штыком незнакомые. Легкая добычь.

В его словах содержалось зерно истины. Самоуверенные союзники к обороне не готовились, лишь вчера начали возводить укрепления. Но многое ли успеешь за вечер и ночь? А тут еще дождь смешал все планы. Но сможет ли артиллерия нанести запланированный мною удар на направлении главной атаки?

— Сможет, — уверил меня Суворов. — Хоть сила выстрела и будет слабее, но наши пушки дальнобойнее, накроем позиции левого фланга. А на правом проведем отвлекающую атаку.

— И когда вы намерены начать?

— Только тебя ждали, государь!

— Ах вы, хитрецы! — улыбнулся я. — Ну, с Богом!

(1) Гласис — наклонная земляная насыпь перед полевыми или крепостными укреплениями для облегчения обстрела. У фортификационного термина «фоссебрея» было несколько значений, хотя в словарях есть только одно — дополнительный вал перед основным.

(2) Описанный эпизод боя — не преувеличение. Нечто подобное произошло во время «битвы народов» в 1813 г. Триста лейб-казаков своей яростной атакой опрокинули пять тысяч кавалеристов Мюрата и спасли ставку союзников, включая Александра I. Длина штыка-шомпола австрийского драгуна составляла 860 мм.