Русский бунт. Кровавый год

Глава 13

Серая полоска берега вытягивалась меж зыбких вод и туманных холмов. Мелкий дождь, будто сговорившись с ветром, вполз за воротник иезуита и стекал по лопаткам под рясой. Священник стоял на носу корабля Sanctus Victor, не отрывая глаз от прибрежных очертаний, теряющихся в сыром мареве.

— Terra incognita… — пробормотал он, опираясь на трость, — и, быть может, terra nostra.

— Что вы сказали, отец Лауренцио? — спросил, подходя, капитан Караффа. Высокий, плечистый, в пропитанных порохом сапогах, он походил скорее на ветерана альпийских баталий, нежели на морехода.

— Я сказал: земля неизведанная. Но, по воле Божией и по милости русского царя, она, возможно, станет нашей.

— Справедливо — после всех испытаний, что выпали на нашу долю.

Иезуит согласно кивнул. Караффа совершил настоящий подвиг. Он не только не растерял ни одного корабля в полугодовом плавании, не только вывел маленькую эскадру в нужную точку, нырнув между материком и землей Иесо (1), но и отчаянными усилиями нашел нужный проход среди лабиринта многочисленных отмелей и банок, закрывающих вход в Амур с моря. День за днем лодки с матросами рыскали в широком устье, раз за разом бросая лот и вытягивая пустышку. Боролись с сильными течениями, с трудом избегали бурунов у скалистого побережья. Налетевший шторм чуть не выбросил корабли на мель у одного мыса. Напряжение нарастало, уже пошли разговоры, что придется зимовать в Охотске — пугающая южан перспектива, но никто не заикался о возвращении в теплые края. В конце концов, упорство восторжествовало, проход был найден — достаточно широкий и глубокий, чтобы прошел крупный корабль.

— Вы спасли нас, капитан, спасли нашу экспедицию! — с искренней признательностью в голосе сказал отец Лауренцио.

Оба замолчали. Из-под облаков медленно выползал бледный диск солнца, слабо освещая чащу и узкий мыс, выдающийся в мутную гладь залива, врезавшегося в обширный Амурский лиман с противоположной от Охотского моря стороны. В подзорную трубу отчётливо виднелись две лошади, волокущие бревно, и грубые земляные насыпи, поверх которых сновали люди в кафтанах, с топорами и ружьями.

— Русские, — тихо сказал Караффа. — Казаки.

— Или солдаты. Но не дворяне. Видите, как трудятся?

Караффа с сомнением хмыкнул и оглянулся на остальную флотилию: четыре корабля, включая один грузовой галеон, рассыпались цепью у входа в бухту. Все под нейтральными знаменами — иезуиты умели быть осторожными.

— Спустим шлюпку, — распорядился капитан. — Пора встретится с властями и показать бумаги.

Спустя четверть часа лодка с двенадцатью вооружёнными матросами и двумя пассажирами отчалила от борта. Лауренцио подвязал сутану и молча скрестил руки на груди. Ему было шестидесят два, но кожа, выжженная филиппинским солнцем, казалась медной, а чёрные глаза и жёсткая борода придавали виду сходство с иконами византийских святцев. Русский язык он знал плохо, учил по словарям в пути. Впрочем, бумаги, которые он вёз с собой, должны были говорить лучше любых слов.

На берегу их встретили настороженно. Семь человек в красных кафтанах с мушкетами в руках и крепким, опалённым солнцем атаманом впереди. На перевязи — шашка, за поясом — пистоль. Он был ростом невелик, с круглым, жилистым лицом и серыми глазами.

— Кто такие будете? — спросил он хрипло.

Караффа, не дожидаясь перевода, шагнул вперёд.

— Capitano Carlo Caraffa, служу Святому Ордену. Мы прибыли по воле Царя, с его благословения. — Он обернулся к иезуиту. — Покажи им письмо.

Лауренцио, с трудом подбирая слова, достал из заплечной сумки свёрнутый в кожу свиток.

— Есть… грамота. От царя Петра Фёдоровича. Земли сии — пожалованы… Ордену Общества Иисуса. Под печатью. Привезли мы её. На ваш суд.

Атамана Лысов молча взял письмо, развернул, поднёс к глазам. Читал долго, водя пальцем по строчкам. Потом взглянул на них снова, прищурившись.

— С грамотами у нас порядок. Покуда пушки не говорят — читаем. Но… — он извлёк из-за пазухи другой свиток, потрёпанный и замятый. — И у меня своя бумага есть. Вот, глянь.

Лауренцио принял письмо с осторожностью. Бумага пахла дымом и рыбой. Присмотревшись, он с трудом разобрал дату — декабрь прошлого года. И подпись — «Пётр, император всероссийский». И росчерк чёткий, и печать восковая.

— Земли… за рекой… за мной. Под форт. Под промыслы. Под служилое заселение. На условиях присяги и податей. С пятилетним… отпуском, — пробормотал иезуит. — Ваше письмо — настоящее.

— И ваше, выходит, тоже, — пожал плечами атаман. — Мне что? Я тут по царскому повелению. И вы. Земли вокруг девственные. Леса бескрайние — лиственница, ель, пихта. Хошь, форт строй, хошь, церкву. О зимовье подумай — тут вам не ваша Гишпания. Мы мешать не будем. Только не суйся к нам с властью. Не вздумай хлопцев к себе зазывать без спросу.

— Мы — не князья. И не судьи, — склонил голову Лауренцио. — Мы учим. Молимся. Лечим. Строим. Вы — защитники границы. Будем жить мирно.

— Мирно? С пушками на борту? — усмехнулся Лысов. — Ну да ладно. Высаживайтесь. Куда идти — покажем. Земли — море. Гляди только — без лукавства.

— Что с местным населением? Встречали ли китайцев?

— Китайцев тут отродясь не бывало. А местные пребывают в состоянии первобытной дикости, охотой промышляют. Гиляки. На оленях ездят да на собаках. Уже просили о защите.

Святой отец понимающе кивнул и возрадовался: дикие племена — это то, с чем привыкли работать иезуиты.

Высадка началась тем же вечером. Под дождём, в сером свете костров, таскали ящики, тюки, бочки. Плотники с первого корабля сбили настил и разобрали грузовой люк. Вверх по отмели тащили балки, доски, ящики с иконами и вином, с лекарствами, со стеклом и чернилами.

Лауренцио шёл вдоль берега, к валам форта, что рыли казаки. Задержался у углубляющегося рва. Парни молча глядели на него, но не плевали, не смеялись. Одеты — кто как: кто в кафтан, кто в одну рубаху, кто вовсе бос. Один, совсем юный, в лаптях и с веснушками, робко спросил:

— Вы, батюшка, из святой земли?

— No. То есть нет. Из обычной земли, — ответил иезуит.

Он оставил им два куска сахара. Один съели сразу. Другой — спрятали.

Через неделю стройка иезуитов была в полном разгаре. На пологом холме, что глядел на бухту, выровняли площадку. Начали ставить миссию: часовню, трапезную, два дома-барака. Сруб вели по-французски, из тесаных брёвен. Камень — для фундамента. Крыша — пока из бересты и мха, потом настелят дранку, если успеют до снегов. Казаки иногда приходили помогать. За деньги. Атаман наблюдал издали, в основном молча, не вмешиваясь.

Однажды он пришёл сам. В руках — сушёная рыба.

— Гостинец. Местная. Жирная, вкусная. Хоть кагор пей, хоть чай.

— Грацио, — кивнул Лауренцио. — Ваша доброта — редкость на краю мира.

— Тут у нас, — сказал Лысов, — доброта разная бывает. Но людей чувствую. Вы — трудолюбивые. Вот и ладно.

И пошёл прочь, оставив рыбу и забыв про свою настороженность. До поры. Святой отец в людях разбирался и видел, что в этом человеке, как и положено настоящему конкистадору, бушуют ураганы амбиций — они могут завести его куда угодно. С ним следовало всегда быть настороже, а при возможности, аккуратно направить, чтобы избежал ошибок.

Через месяц, когда в воздухе закружились первые снежные мухи, на мысу стояли два лагеря. Казаки — в земляной крепости, с ружьями и полковой иконой. Иезуиты — в миссии с колоколом и первой школой. Между ними — берег, трава, тишина.

А над всем этим — ветры Амура, качающие реликтовый лес, и медленный голос дождя.

Из Тюрингии до Штеттина мы промчали одвуконь за пять дней. Триста верст с гаком, преодоленные в седле, по осенней распутице, превратили каждого из свиты и охраны в комок ноющей плоти, облепленный грязью. Каждая мышца кричала от боли, спина словно отваливалась, стертые до крови места на бедрах горели под просохшей грязью. Ночь за ночью мы валились с ног там, где нас настигала усталость, вставали до рассвета и снова гнали лошадей, меняя их при любой возможности. Столько лошадей загнали, но сами держались. Свита моя, мои самые верные, самые выносливые…

В Штеттине приказал реквизировать самый быстрый парусник, из Нидерландов. На его борту, за четыре дня, пока плыли, сумели передохнуть, отмыться холодной забортной водой и немного привести себя в порядок. Жан потерялся где-то в окрестностях Берлина, не выдержал гонки — пришлось довериться голландцам-матросам и, на удивление, они справились лучше любого камердинера.

Петербург встретил нас сырым холодом и мелким, колючим снегом, нехотя ложившимся на мокрый брусчатку. Город, казалось, затаил дыхание под тяжелым небом. Поверх красных флагов, спешно вывешенных по улицам, на окнах домов и на знаменах полков, стянутых к центру, висели черные траурные ленты — неуклюжий символ двойственной власти и общей печали.

Из порта сразу двинулись в Зимний дворец. У ворот стояли часовые в привычных уже мне зеленых мундирах и суконных шлемах, сменивших парадные гвардейские. Узнал их — муромцы, из тех, кто не ушел в поход. Внутри, у подножия парадной лестницы, меня уже ждали. Афанасий Петрович Перфильев, всегда собранный и подтянутый, несмотря на все последние события, выглядел сейчас чуть бледнее обычного. Рядом — несколько министров, их лица выражали смесь облегчения (прибыл-таки!) и тревоги (и что теперь будет?). Они поклонились низко, соблюдая положенный церемониал, хоть и в спешке.

— Ваше Императорское Величество, — Перфильев смотрел на меня с сочувствием, — рады приветствовать вас в столице. Слава Богу, вы добрались… Так ждали, так ждали!

— Где Агата? — перебил я, не давая ему закончить. Слова вырвались раньше, чем я успел вдохнуть. Все остальное — потом. Армия, город, министры… Сначала Агата.

Перфильев вздрогнул от моей резкости, но тут же нашелся.

— Княжна… она у себя в покоях, Государь. Ей… дурно. Последние недели она очень переживает.

— Ведите меня к ней, — приказал я, чувствуя, как нервное напряжение, с которым я гнал себя сюда, наконец, достигло пика.

Министры что-то заговорили, забормотали слова соболезнования по поводу гибели Августы. Слова вежливости, протокола. Пустой звон.

— Где похоронили царевну? — спросил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно. Часть меня, та, что отвечала за государственные дела, понимала — это важно. Это символ.

— В Благовещенской церкви Александро-Невской лавры, Ваше Величество, Лазаревское кладбище. Где покоится сестра Петра Великого, — ответил один из министров, кажется, князь Волконский. — Все-таки… царских кровей. По всем правилам.

— Хорошо, — кивнул я. Символ есть символ. — Ведите сначала к Агате.

Императорский «поезд» двинулся к жилым покоям. Залы Зимнего по-прежнему поражали своей нежилой роскошью, холодным блеском зеркал и золота. Сейчас, в полумраке, под тусклым светом люстр, они казались особенно пустыми и чужими. Каждый шаг отдавался эхом, словно я шел по склепу.

Наконец, добрались. Перфильев постучал. Дверь отворила горничная, ее глаза были красными от слез. Она тоже поклонилась. Я вошел.

Комната была полутемной, тяжелые шторы закрывали окна. Пахло ладаном и чем-то горьким. Агата сидела в кресле у камина, не зажженного, несмотря на холод. На ней было простое черное платье, без украшений. Лицо опухшее, заплаканное, волосы растрепаны. Живот… да, живот уже был сильно заметен под платьем. Она подняла на меня глаза — полные боли, растерянности и какой-то тайной радости от моего приезда.

— Ваше величество! — прошептала она, силясь встать.

— Оставайся сидеть, — сказал я, подходя к ней. — Все вон! Сейчас же.

Министры, Перфильев, горничная — все вышли, оставив нас одних. Я прикрыл за ними дверь. Подошел к Агате, опустился на колени перед ее креслом. Взял ее руки в свои — холодные, влажные.

— Агата…

— Я… я думала, ты не приедешь, — голос ее прерывался рыданиями. — Все так страшно… Августа…Преждевременные роды, потом кровотечение… Никак не могли остановить… Врачи сделали все, что можно! Не смей их трогать. Слышишь⁈

Я сжал ее руки сильнее. Чувствовал, как ее трясет.

— Даже в мыслях не было… Какое горе!

Попытка согреть руки Агаты в своих не удавалась.

— Сейчас не время для скорби. Слушай меня.

Я посмотрел ей прямо в глаза. Пытался вложить в свой взгляд всю решимость, всю неотвратимость момента.

— Агата. Завтра! Завтра ты выйдешь за меня замуж.

Слова прозвучали, наверное, слишком резко, слишком… бездушно. Агата замерла. Ее заплаканные глаза широко распахнулись.

— Что?.. — прошептала она, словно не веря. — Завтра? С пузом? Ты… ты в своем уме?

Она попыталась отстраниться, встать, но я держал ее руки крепко, прижимая к креслу.

— В полном, Агата. В полном. Мне нужен наследник. Стране нужен наследник. Срочно. После… после того, что случилось… у меня нет времени ждать. Нет возможности искать другую невесту, соблюдать приличия, трауры… Ты носишь моего ребенка. Ты — мой последний шанс.

— Но это… это же безумие! Так нельзя! Я в трауре! Я… я не готова! Мне дурно!

— Это необходимость, — перебил я твердо. — Выше любых приличий. Выше любых твоих… или моих… желаний. Торжеств не будет. Никаких балов, никаких приемов. Только венчание. Здесь, в придворной церкви.

— Но… нас не обвенчают! — Агата зарыдала сильнее. — Ты не понимаешь! Патриарх Платон… он… он назвал меня блудодейкой! Он… он не согласится!

Я встал, отпустив ее руки. Прошелся по комнате. Да, это проблема. Но решаемая.

— С Платоном я договорюсь, — сказал я, останавливаясь у окна и глядя на падающий снег. — Не волнуйся о нем. Лично будет венчать.

Я повернулся к ней. Агата сидела, съежившись в кресле, вся ее фигура выражала горе и отчаяние. Она была молода, беременна, потеряла подругу… А я требовал от нее немыслимого.

— Прости, Агата, — сказал я, смягчив голос насколько мог. — Прости за то, что так вышло. За Августу. За… за то, что я ставлю тебя в такое положение.

Я ждал. Она плакала, всхлипывала. Закрыла лицо руками. Я не давил. Просто стоял, смотрел на снег за окном и ждал. Чувствовал, как секунды тянутся, как каждая капля слез Агаты падает мне на сердце. Но отступить не мог.

Наконец, она опустила руки. Глаза ее были красными, полными слез, но в них уже не было прежней растерянности. Только горечь и… смирение? Она посмотрела на меня долгим, пронзительным взглядом.

— Ты… ты прав, — прошептала она, голос ее был слаб. — Страна и… династия… пусть даже не настоящая… Это все важнее. Я… я согласна.

Она кивнула. Один, слабый кивок. И в этот момент тяжелый камень, что лежал у меня на душе, чуть-чуть сдвинулся.

— Благодарю тебя, Агата, — сказал я, и в этих словах была, наверное, не только благодарность, но и облегчение. — Сейчас я распоряжусь. Отдыхай. Набирайся сил.

Я вышел из комнаты. Перфильев и министры тут же шагнули ко мне. Я видел их вопрошающие взгляды.

— Афанасий Петрович, — обратился я к канцлеру — Готовьте венчание. Завтра, до полудня. В придворной церкви. Объявите всем — княжна Агата Львовна Курагина станет императрицей. Готовьте все необходимое. И… и к полудню подготовьтесь сами к ее коронации. Не пышно. Но официально. Собрать всех министров, всех наличных генералов, представителей Патриархии, высших чиновников. Все должно быть сделано по букве закона. Понятно?

Перфильев и министры замерли на мгновение, пораженные стремительностью и масштабом приказа. Но потом закивали.

— Слушаемся, Ваше Императорское Величество! Будет исполнено!

Я оставил их шокированных, кликнул охране.

— Запрягайте!

Теперь, когда главный вопрос решен, я мог позволить себе… кое-что другое.

Лавра. Место последнего упокоения царевн. Мне сказали, что Августу похоронили там. Пора было отдать последнюю дань той, кого я любил и кто любил меня.

Во время моего бешеного броска через пол Европы, у меня нашлось время о многом подумать, выстроить мысли в некую систему, расставить приоритеты, наметить последовательность действий — я специально себя заставлял, чтобы не изводиться мыслями об Августе. Мой, считай, приказ Агате готовиться к свадьбе — не спонтанное решение, не душевный порыв, а элемент стратегии, за которым последует большое путешествие по стране, как только она родит и у меня появится наследник или наследница.

Государственная необходимость — это не умозрительная идея, это вполне осязаемое ограничение, возлагаемое на себя монархом добровольно, в силу одного лишь статуса. Власть со всеми ее атрибутами скрепляет империю точно также же, как и важные имперские ритуалы, над которыми мне еще работать и работать. Мало венчания на царство, мало принятия Земским собором, парламентами, риксдагами, лансдагами и прочими представительными органами законов империи, мало провозглашения конституционной монрахии — нужны, например, грамотные процедуры единения монарха со своим народом. Я, надеясь на своих генералов, планировал использовать появившееся время для поездок по стране, чтобы люди увидели своего царя, могли к нему прикоснуться, пожаловаться, похвалиться, а не только возносили ежедневные молитвы о его здравии. Прежние монархии слишком много значения придавали церемонным отношениям. Какая разница, поцелует ли тебе руку посол во время аккредитации или кому достанется счастье выносить твой ночной горшок? Ближе к народу, братья монархи! Попроще нужно быть! Не пышностью своего двора силен император, но любовью своих подданных, их верой в его справедливость, в силу его армий, которые защитят. В общем, задумал я венчание с Россией — так образно я определил цель грядущего путешествия. После венчания с Агатой…

Отличный повод — отпраздновать в городах победы русского оружия. Для чего? Не только из желания показать себя людям как живой символ, но и подарить им надежду — вот какую цель я ставил перед собой, вот для чего мне нужен наследник. Чтобы люди верили и знали: есть кому продолжить мое служение, не прервется с моей смертью выбранный курс державного корабля. Именно это я и пытался донести до своей невесты.

Для моего путешествия, для мира внутри страны в целом очень важна лояльность духовенства. Задуманная мною женитьба на беременной княжне и проблема легитимации ребенка, которого она носит, как законного наследника не выходили у меня из головы. Вдруг церковь будет против? Ответ, решение мне мог дать только патриарх Платон, и я попросил передать ему, что жду рано утром в Зимнем.

Прибыл, как рассвело. Наверняка уже знал, о чем пойдет разговор — в Петербурге слухи разносятся быстро. Его провели в мой кабинет.

— Исповедуйте меня, Ваше святейшество, — с такой необычной просьбы начал я нашу встречу.

Если он и удивился, то виду не подал: принять исповедь может любой священник, патриарх не исключение. Он лишь поинтересовался, постился ли я накануне, накрыл мою голову епитрахилью и приготовился слушать.

Я честно и без малейшей утайки поведал о своих отношениях с двумя девушками, про то, как власть кружит голову и пробуждает плотские желания, про ту боль и раскаяние, которые вызвала у меня смерть Августа — чувствовал себя виноватым, и в целом, и в том, что меня не было рядом, когда она умерла. О своих сомнениях и страхах в связи с беременностью Агаты, о моем плане получить наследника, о том, как державная нужда побеждает мои и агатины хотелки, чувства, мечты, что лишаю девушку праздника, о котором всякая мечтает… фата, свадебное платье, подарки, поздравления, зависть подружек…

Он слушал меня молча, не задавая уточняющих вопросов. Когда я закончил, Платон перечислил мои упущения, поблагодарил Господа за милость, воздал хвалу Ему и святым. Он сохранял спокойствие, не спешил с продолжением. Я заметил, что Патриаршество дается ему нелегко, в глазах поселилась вечная усталость.

— Грехов, Петр, у тебя много, всех ты не назвал, а потому правильно не попросил причастия, — твердо молвил он. — Но вижу, что душою желаешь исцелиться и постель свою от скверны очистить, покончить с нечистотой, с прелюбодеянием. Это похвально. Как твой пастырь, не могу не приветствовать. То, что невеста непраздна, то, конечно, грех, но искупаемый. Пришлешь ее ко мне, исповедую. Русская княжна захудалого рода! Давненько мы такой царицы не видели — это мне по сердцу. Есть ли препятствия к вашему браку, не замечен ли ты в многоженстве?

Я понимал, на что намекает патриарх. Конечно, не на мусульманскую традицию, а на слухи о семье Пугачева, на его жену. Но я не он, не Емельян, и потому виноватым себя не считал, и ответил твердо «нет». О семье заботятся, за ней присматривают, охраняют в Оренбурге, злого против них я не умышлял, деньгами не обижал, но и не баловал. Тихая спокойная мещанская жизнь в скромном достатке. По сообщениям Творогова, дурного от этих людей ждать не нужно.

Патриарх принял мой ответ и дальше эту тему развивать не стал.

— Ну что ж, поскольку искать родственные связи между тобой и Курагиной смысла нет, головами вы оба не скорбны, принуждения не усматривается, будем считать, что обыск я произвел (2). Одно мне объясни: зачем такая спешка?

— Присядем? — предложил я.

Мы уселись у моего стола, не разделенные столешницей, а рядом, колено к колену.

— Давай забудем на время о моем сане и поговорим, как государственные мужи, — предложил Платон. — Зачем хочешь всех шокировать беременной невестой? Еще и наследником объявить ребенка, рожденного через несколько месяцев после свадьбы. Злословие породишь. Вижу два правильных варианта. Или скрыть сейчас беременность царевны и объявить о рождении наследника, когда пройдет хотя бы семь месяцев. Или вообще не спешить — родите в честном браке, все честь по чести.

Я скривился и помотал головой.

— В первом случае выйдет Тришкин кафтан, ртов все равно не заткнешь. А во втором… Бастардом сделать дитя Агаты? Ей и так тяжело… Нет! Все решу царской волей, а будут языки поганые тянуть — Сибирь большая, Лысову на Амуре поселенцы нужны. И все по закону: статью об оскорблении императорской фамилии никто не отменял. Нет у меня времени, отче, у меня война, у меня держава все еще не устроена, губерний все больше и больше, а то ли еще будет!

Платон оживился, посмотрел на меня с большим интересом.

— Неужто и до Рима дойдешь⁈

— Дойду, — кивнул я, и патриарх не смог скрыть радости в глазах. — Овчинников, наконец, взял Львов и до снега успел пересечь Карпаты. Сейчас он в Венгрии. Как все с мадьярами порешает, двинет на Белград…

— И сербов освободишь⁈ И греков⁈ — Платон был на седьмом небе.

— Насчет греков пока не знаю. Хватит ли нам сил все сразу проглотить? Хочу, чтобы армия «Юго-Запад» после Сербии переправилась в Италию и двинулась на Вечный город.

— Любо! — еле выдавил из себя патриарх, у которого перехватило дыхание от открывшихся перспектив. — И что с папой будет?

— Светского государства Ватикан в обновленной Европе не вижу! Пора исправить это недоразумение и заставить хранителей престола Петра заниматься душами людскими, а не политикой. Сколько от них зла! Хватит!

Я прихлопнул по краешку стола, а Платон в восторге вскочил, перекрестил меня и зачитал нараспев «Тропарь кресту»:

— Спаси господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое; победы Благоверному Императору нашему Петру Федоровичу, на сопротивныя даруя, и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство.

— Аминь! — откликнулся я, поднявшись на ноги и перекрестившись.

— Дай тебе, государь, Божью помощь и заступничество всех святых свершить предначертанное! Молиться буду за тебя еженощно. И вот что… Подойди.

Я приблизился. Он крепко меня обнял.

— Рад за тебя, государь! Как мужчина поздравляю, как твой друг! Семья — это же так прекрасно! Мужчине нужен дом, в которой тянет вернуться, жена и дети, которые его ждут… Верю: родит твоя Агата, и будем праздновать всей Россией и возносить молитвы за здравие наследника дома Петра!

— Спасибо, Ваше святейшество!

— Ну, что стоишь? Иди за Агатой. Времени в обрез. Мне ее исповедовать нужно, чтобы успеть вас обвенчать до полудня! Торопыги!

(1) Земля Иесо — так в Европе до конца XVIII века назывался Сахалин, который считали частью острова Хоккайдо.

(2) По православной традиции священник перед венчанием должен провести расследование («обыск»), дабы исключить возможность вступления в брак при отягчающих обстоятельствах.