Русский бунт. Кровавый год

Глава 19

Через несколько часов французская армия сложила оружие. Березины на Рейне не случилось. Никто не собирался бросаться в ледяную воду. Мы находились в центре Европы, здесь еще царили рыцарские правила войны. Маршал Сен-Жермен понял, что его переиграли, что он сам себя переиграл. Принимать сражение, когда господствующие высоты в руках неприятеля, а ты стиснут на узком пространстве береговой полосы и не имеешь возможности ни маневрировать, ни развернуть орудия? Шесть тысяч Петрова его окончательно сломили, а разрывы ракет на забитых войсками улочках Кауба убедили, что дальнейшее сопротивление бессмысленно.

От него прибыли парламентеры, я потребовал безоговорочной капитуляции. Оба маршала поднялись ко мне в Гутенфельс. Я принял их в парадном зале резиденции, которую наскоро привели в порядок, убрали разбитые стекла, трупы, разорванные подсумки. Вокруг длинного стола, покрытого царапинами, расставили чудом уцелевшие стулья. На стенах были изображены рыцари в доспехах, сражающиеся то ли на турнирах, то ли с врагами — их битва длилась вечно, а наша была закончена.

— Ваше Величество, примите наши шпаги! — старик Фитц-Джеймс, умудрившийся выглядеть безукоризненно после столь жаркого дела, протянул мне свой клинок.

— Господа, оставьте их себе, — милостиво махнул я рукой. — Присаживайтесь. Отведаем рейнского. Я знаю, что вы из патриотизма предпочитаете бургундское или бордосское, но что имеем, то имеем.

Нам откупорили бутылки, разлили по хрустальным бокалам. Они к удивлению тоже сохранились в ходе этой бойни.

— Блестящая победа, сир, — обратился ко мне граф Сен-Жермен, пристраивая шпагу обратно на боку и усаживаясь за стол. — Видит бог, я проиграл достойнейшему, и это скрашивает горечь нашего поражения.

— Вы тоже неплохо себя показали на Фульде, — не остался я в долгу и отсалютовал бокалом.

— Увы, Ваше величество, у нас не было тогда возможности развить свой успех. Вы на той реке смогли отступить куда толковее, чем мы здесь, на Рейне.

Наш обмен любезностями прервал запыхавшийся принц Луи Карл. Он вбежал в зал, размахивая несколькими конвертами. Вопреки всем протоколам он закричал от самого порога:

— В Париже случилось великое несчастье! Убиты король и оба его наследника!

— Это точно⁈ — вскочили на ноги французы. Фитц-Джеймс схватился за сердце.

— Это правда? — повторил я за ними, обескураженный стремительным потоком событий. Да, мы готовили революцию во Франции, но не убийство же короля. Кто так постарался?

— Сообщение из Страсбурга! Вот личные письма для вас, герцог, и для вас, граф. Мои гессенцы перехватили курьера.

Маршалы схватили бумаги. По их мертвенно-бледным лицам я понял, что принц не соврал.

— Господа, а насколько вы роялисты? — спросил я с легкой усмешкой и предложил вернуться за стол, чтобы продолжить разговор.

Несчастная Франция, пропавшее королевство! Столько бед, столько несчастий — и все за короткое время, будто спрессованное чей-то злой волей. Не успели подданные оплакать своего монарха и его наследников, с далекого севера пришла страшная весть о гибели всей королевской армии. Страна лежала перед бездушным завоевателем, как несчастная вдовица, на которую надвигались безжалостные кредиторы. Как трепещущая монашка, встретившая в лесу злодея-разбойника. Сколько времени пройдет, когда царь, этот злой гений с Востока, потребует векселя к уплате или погрузит в тело королевства свой кривой азиатский нож?

Отчаяние, охватившее людей, на время отступило, когда Версаль наконец разродился сообщением: королева носит под сердцем ребенка — молитесь, французы, чтобы он оказался мальчиком! Города и селения возликовали, прерав на мгновение траур. В Бургундии до срока резко закончилось Божеле нуво, в Бресте выросло количество нанявшихся на службу в королевский флот, а Париж погрузился с удвоенной силой в танцы, парады, шутовские праздники и свадьбы — в пучину разгула карнавала, апофеозом которого должен был стать Марди Гра (1).

«Жирный вторник» не случился. В разгар «тучных дней» французскую столицу накрыла, будто жарким аравийским самумом, прокламация, в которой цитировались письма Марии-Антуанетты к матери, покойной Марии-Терезии. В них дочь жаловалась на половое бессилие мужа, на отсутствие между ними интимной связи с первых дней замужества. Автор разрушительного листка ссылался на венскую газету, на указанный в ней надежный источник сведений — «в руках нашей редакции оказались подлинные письма французской королевы из личного архива покойной императрицы».

Эффект разорвавшейся бомбы — вот какая последовала реакция парижан. Вооруженные толпы двинулись на Версаль с криком:

— Нам хотят подсунуть кукушенка!

Их встретила швейцарская гвардия. Дав пару предупредительных выстрелов из пушек, батальоны открыли огонь на поражение. Сотня погибших, три сотни раненых — парижане уползли в столицу зализывать раны и свергать власть королевских чиновников. В городе воцарился хаос революционный, с легкостью сменивший хаос карнавальный.

Народный гнев обрушился на королевские тюрьмы. Толпы бросились осаждать Бастилию и Венсен. Первая сдалась, распахнула двери своей крепости, восставшие ворвались внутрь — и обнаружили всего десяток узников в более чем приличных камерах, некоторых со своими слугами, а не томящихся в мрачных подземельях. Несколько писателей-радикалов, трое заключенных, отправленных в застенки по просьбе глав аристократических семей, парочка сумасшедших и забитая, дрожащая Жюли Тальма, решившая, что санкюлоты пришли за ней, что настал ее последний час. Снова окаменевшая, она ничего не понимала — ее с почестями вывели на улицу, водрузили на помост и пронесли по улицам Парижа, восхваляя как «Деву Революции». Когда ее отпустили, она поспешила укрыться в ближайшем женском монастыре и навсегда исчезла из политической жизни Франции.

— Сейчас или никогда! — объявил Луи-Филипп-Жозеф, герцог Шартрский, на собрании масонов. — Пусть судьба Жюли послужит нам уроком! Призовем к выборам в Генеральные Штаты — только они в состоянии решить судьбу Франции в роковую минуту. Я выставлю свою кандидатуру под именем принц Эгалитэ!

Призыв к выборам в забытый парламент, повсеместное создание Национальной гвардии под руководством масонов — Версаль дрогнул и поспешил объявить о своем согласии на созыв Генеральных Штатов, а также о роковой ошибке с поспешным объявлением о беременности королевы.

— Врачи ошиблись, так бывает! — посыпались жалкие оправдания из королевского дворца.

— Это заговор младших принцев Бурбонов! Заговор против Франции! — громил Конти и Конде их кузен принц Эгалитэ, требуя их немедленного заключения под стражу.

— Давайте проведем независимую врачебную экспертизу, — предложили трезвые головы из парижской Ратуши, чей политический вес рос день ото дня.

Два в общем-то несвязанных между собой призыва возымели неожиданное последствие. Народ снова двинулся на Версаль, но уже в сопровождении Национальной гвардии. Régiment des Gardes suisses снова был во всеоружии, но Бурбоны на этот раз не решились развязать бойню. После долгих переговоров согласились переселиться в дворец Тюильри под охрану все тех же швейцарцев и доверить свою судьбу будущим Генеральным Штатам.

Как и ожидалось, герцог Фитц-Джеймс, как и многие генералы оказались убежденными роялистами — они не мыслили Францию без абсолютизма. Ну и пожалуйста, не очень-то и хотелось. Я всю эту публику спровадил в почетное заключение в Кассель и Берлин, а сам сосредоточился на вербовке маршала Сен-Жермена и его полковников, оказавшихся людьми более прогрессивных взглядов. Мы о многом говорили, обсуждали принципы, заложенные в мою «Речь в Парадном дворе», те изменения, которые с моей тяжелой руки начались в Европе. Кого-то пугала идея республики, кто-то был ярым сторонником концепции конституционной монархии. Настороженные, непонимающие моих планов, они потихоньку оттаивали, раскрывались. Особенно тогда, когда я на деле доказал, что не спешу вторгаться во Францию, силой навязывать ей кабальный мир, отторгать от нее территории. Даже армия, пусть и разоружения, сохранилась и ждала решения своей участи.

— Чего вы хотите, сир? — регулярно приставал ко мне Сен-Жермен, когда наше пребывание на берегу Рейна явно затянулось.

— Жду, пока народ Франции решит свою судьбу и появится правительство, с которым можно будет иметь дело, — честно признался я.

Увы, новости из королевства не радовали. Франция скатывалась в гражданскую войну семимильными шагами. В Париже собирались депутаты, готовилось открытие Генеральных Штатов, но одновременно сбежавший из Парижа Луи Жозеф Франсуа де Бурбон, 6-й герцог де Конти, объявил себя королем Людовиком XVII и начал на юге собирать армию роялистов. Его поддерживал Тулон, Вандея, вся Аквитания. Революционный Марсель, напротив, избрал своим лозунгом «Смерть тиранам!» и готовился к обороне. Народные собрания Эльзаса и Лотарингии поспешили объявить о своей независимости и обратились к Гессенской республике с просьбой об унии, как сделали мелкие рейнские княжества. Абсолютизм создал единое королевство, но не превратил окончательно его жителей во французов. Идея нации уже витала в воздухе — возможно, она тут же родилась, если бы я вторгся во Францию. Но я этого не делал. Лишь переместил свою армию в Страсбург — не как захватчик, а по просьбе местных властей. И привез с собой хлеб. Много хлеба! Мои войска встречали цветами и бодрыми маршами.

Между тем, события в центре Франции понеслись вскачь, потоки крови полились на берегах Луары, где в схватке встретились люди самозваного короля и наскоро слепленная из Национальной Гвардии народная армия, которую собрало Временное правительство во главе с принцем Эгалитэ, которое в свою очередь назначили Генеральные Штаты, погрязшие в пустой говорильне. Сражение закончилось с самыми печальными последствиями для Парижа. У принца Конти войсками руководили профессиональные офицеры, у «штатовцев» — вчерашние адвокаты. Обе стороны были преисполнены энтузиазма, но опыт победил с разгромным счетом.

Казалось, дни Генеральных Штатов и его Временного правительства сочтены. Принц Конти отправил ультиматум: незаконный парламент распустить, заложников из Тюильри освободить, встретить нового короля с поклонами, и тогда всем выйдет полная амнистия, но это не точно. Испуганные парижане тут же вспомнили обо мне, о том, что я готов дать хлеба, о том, что я враг абсолютизма и никому не навязываю свою волю (с чего они это взяли?). Прибывшая в Страсбург делегация депутатов парламента привезла с собой обращение ко мне жителей Парижа и Генеральных Штатов с мольбой о помощи и спасении.

Мы приступили к переговорам, ибо я сразу обозначил свою позицию: даром — за амбаром!

— Государь, народ Франции никогда не забудет вашего великодушия! — патетически восклицал глава делегации, бывший посол короля в Петербурге, Дюран де Дистрофф. — Вы накормили наших солдат, накормили эльзасцев. Спасите нас, голод — вот источник нынешнего хаоса.

Маршал Сен-Жермен, присутствовавший в зале для переговоров, еле сдержал смешок — он уже имел удовольствие меня отчасти раскусить. Я не подвел его ожиданий. Приказал принести блюдо с горой золотых монет.

— Ешьте! — обратился я к делегации.

Они испуганно посмотрели на гору золота и ничего не поняли.

— Не съедобно, да? Нужно зерно, а еще лучше мягкие булки. Вот тогда вы бы не разглядывали с удивлением мое угощение. Хорошо, попробуйте выстрелить хоть одной монетой из ружья. Тоже не выйдет? А ведь вы хотите от меня не только хлеба, но и защиты от принца Конти.

— Мы поняли, сир!!! Вы хотите денег за ваши услуги. Франция готова заплатить. Но мы разорены войной и беспорядками.

— Неправда! У вас есть духовенство, столетиями жировавшее за счет народа. Отнимите его богатства и отдайте мне! Возьму золотом и землями под военные базы.

Делегаты ахнули. Церковь во Франции владела десятью процентами всей земли, в ее закромах чего только не было. Речь шла о фантастической сумме, но я вовсе не горел желанием копировать Александра I, выставившего себя полным лохом, после того как «благородно» простил Франции разорение России во время наполеоновского нашествия.

— Господа! На Дунае стоят караваны барж с зерном из Венгрии, а в Германии склады ломятся от запасов картофеля. Все это уже через месяц-два будет во Франции, если мы договоримся.

Мы приступили к долгим торгам, и видит бог, с аристократами мне было бы легче договориться, чем с этими представителями третьего сословия, готовым удавиться за копейку.

Весенний ветер Кале оказался непривычно острым после сырой, слякотной осени Саксонии и промозглой зимы Польши и Пруссии. Он продувал насквозь, несмотря на плотный суконный мундир, и нес с собой горьковатый запах соли, йода и чего-то далекого, неуловимого — запах бескрайнего простора. Мы добрались до этого края земли, до самой оконечности континента, куда я стремился с момента своего возвращения, словно к некой точке сборки, месту, где можно было бы, наконец, остановиться, перевести дух и увидеть воочию границу между твердью и бездной.

Петров, мой верный Митька, со своими егерями и десятком казаков сопровождал меня, держась чуть поодаль, уважая необходимость в уединении. Они сами были измотаны рейдом по Рейну, изнурительными стычками с французами, нескончаемой фуражировкой — им тоже нужен был этот перерыв, эта возможность просто стоять и смотреть на волны, не ожидая нападения, не высчитывая дистанцию для выстрела.

Кале встретил нас настороженно, но без враждебности, хотя за окнами иногда мелькали злые лица «патриотов» или юркала фигура в черной сутане, спешившая убраться с нашего пути и крестившаяся, будто встретила самого Дьявола. Французский гарнизон из национальных гвардейцев, состоявший в основном из местных буржуа и наскоро набранных революционерами солдат, оказался малочисленным и по большей части деморализованным. Известия из Парижа шли противоречивые — там, как докладывал мне Воронцов перед отъездом, продолжалось бойня. Революционеры, встретившие наши войска цветами, та многотысячная толпа, которая славила меня на все лады и несла оливковую ветвь перед моими марширующими по улицам Парижа войсками, теперь грызлись между собой, деля захваченное и пытаясь навести порядок в условиях тотального хаоса. Начались публичные казни аристократов, народные массы, почувствовавшие власть или ее отсутствие, захватывали дворцы и поместья — эта стихия, выпущенная из бутылки, не поддавалась никакому управлению. Мои попытки, предпринятые через полковников армии Сен-Жермена и масонов, как-то упорядочить этот процесс, направить его в минимально законное русло, оказались наивными и безуспешными. Я переоценил готовность французского народа к порядку, к самоорганизации — они хотели свободы, но не знали, что с ней делать, кроме как рушить старое и брать чужое. А на юге, как докладывали мне, снова объявились роялисты Конти, те, кто разбежался при известии о вступлении огромной русско-французской армии в Париж, но не утративших веру в короля и старый порядок — с ними шли бои, кровавые и бессмысленные. Франция превратилась в одну огромную рану, и даже победа Парижа не принесла ни мира, ни ясности. Революцию можно начать, но нельзя закончить.

Мы шли вдоль дюн, мягкий, еще холодный песок скрипел под сапогами. Весна здесь была уже полновластной хозяйкой — повсюду пробивалась свежая зелень, цвели какие-то мелкие приморские цветы, и воздух был напоен их тонким ароматом. Ла-Манш шумел ровно, монотонно, волны лениво накатывали на берег. Вдали виднелся маяк, одиноко стоявший на мысе, и силуэты кораблей, идущих по каналу — кто в Англию, кто обратно. Англия…С тех пор, как я в открытую поддержал американских колонистов и отказался передать им гессенцев внаем, Лондон разорвал дипломатические отношения. Они готовились к новой войне. Их флот, этот Ройал Нэви, который Дженкинс мне так расхваливал, дооснощался в гаванях, готовый ударить в любой момент. После разгрома французской эскадры на Балтике, англичане понимали, что на море у них остался по сути один серьезный противник — мы. И да, теперь секрет ракет уже не секрет. Их явно будут использовать против Ушакова и его галер.

Мы дошли до самой кромки воды. Я остановился, прислушиваясь к крикам чаек и шуму прибоя. Митька Петров подошел ко мне, держа в руке сверток, перевязанный бечевкой. На его лице была печать усталость.

— Ваше величество… Донесение. Из Охотска.

Я взял сверток, чувствуя его тяжесть, эту странную вещественность документа, проделавшего путь через половину мира. Октябрь прошлого года… Больше полугода в пути. От Лысова.

Мой атаман достиг берегов Охотского моря. Ставит форт. На краю неведомой земли, лицом к неизвестному океану. Объявились корабли иезуитов, и Лысов запрашивал, что теперь делать с этими «волками в овечьей шкуре». Так и написал.

Я посмотрел на послание, потом на волны, накатывающие на берег Кале. Медленно, словно совершая ритуал, о котором не подозревал, я шагнул вперед, заходя в сапогах по щиколотку в холодную морскую воду. Волны обмыли кожу, принесли ощущение ледяного, безжизненного простора. Я стоял так, чувствуя, как стынет кровь в ногах, и смотрел на Запад, чувствуя за спиной берег, который был теперь Моим, а потом мысленно перенесся через десятки тысяч верст, через весь континент, через леса и степи, горы и реки, туда, на другой берег, к форту Лысова.

От Океана до Океана…

От этой воды, обмывающей мои сапоги здесь, на берегу Ла-Манша, до той, что плещется у стен нового русского острога в устье Амура. Чингисхан… Великий Хан… Он только мечтал создать империю, простирающуюся от моря до моря. Он только «хотел». А я… я сделал это. Взял и сделал. Русский бунт, начавшийся в азиатских степях, на Яике, привел меня сюда, на этот край Европы, и уперся в другой океан. Мои войска стоят на Эльбе, на Рейне, на Дунае, в Венгрии, в Италии. Мой флаг над Копенгагеном и Стокгольмом, над Босфором и Белградом. Моя воля в Варшаве и Берлине. Мой сын родился в Петербурге, наследник новой, необъятной державы.

Но что теперь дальше?

Я стоял по щиколотку в ледяной воде, она прибывала, начался прилив, а вопросы обрушивались на меня, как осенний шторм. Что делать с Францией? Она разрывает себя на части, и я не могу контролировать революционеров. Страна с числом жителей в 25 миллионов! Попытка принести им «волю» обернулась хаосом санкюлотов. Как остановить это безумие, не утопив его в крови, которую я и так уже пролил слишком много? Как управлять этим новым миром, который я же и создал?

А Англия? Они готовятся к войне. Уверен, ударят, когда я меньше всего этого хочу, когда мои армии разбросаны по Европе, когда страна измотана бесконечными походами. Их флот может объявиться возле побережья в любой момент, перерезать морские пути, блокировать порты. Как противостоять им? Где взять ресурсы?

А Италия и Испания? Овчинников успешно наступает, местные войска бегут. Скоро будет взят Рим. Что делать с Папой, который объявил мне крестовый поход? Захватить его? Сделать его марионеткой? Или дать ему сбежать? Должен ли я уничтожить эту силу, которая веками правила душами миллионов? Или использовать ее в своих целях? Вопросы, вопросы…

Наконец, Германия? Лоскутная империя рухнула, но австрийцы еще сопротивляются в своих крепостях. Новые республики и королевства, которые я же и санкционировал, пытаются найти свое место в новой Европе. Как гарантировать их лояльность, как не дать им снова стать инструментом в руках других держав? Как удержать эту огромную, разнообразную территорию под своим влиянием?

Я чувствовал, как усталость наваливается на меня, словно тяжелый мокрый песок, набившийся в сапоги. Усталость от бесконечного движения, от принятия решений, от этого кровавого года, который именно так и войдет в историю, от бремени власти, которое оказалось тяжелее, чем я мог себе представить. Столько жертв, столько крови, столько разрушенных судеб. Ради чего? Ради этого момента, когда стоишь на краю земли и понимаешь, что достиг того, о чем другие только мечтали?

Но главный ответ был прост, он проявился не в словах, а в самом ощущении ветра, моря, бесконечной линии горизонта. Цель ничто, движение все. Это не просто слова, это стало моей сутью, сутью этого бунта, сутью новой России, новой Европы. Не было конечной цели, не было ясного плана, когда мы шли из степей. Было только движение вперед, прорыв через старые преграды, уничтожение вековых цепей. И теперь, когда старый порядок лежит в руинах, движение не может остановиться.

Европа должна быть полностью завоевана. Не ради земель, не ради богатств, а ради безопасности. Ради того, чтобы ни один король, ни один император, ни один князь больше не смог поднять оружие против России, против моего народа, против того нового порядка, который мы несем. Монархии должны быть свергнуты или поставлены под полный контроль народа, под наш контроль. Это единственный способ обеспечить мир и стабильность для моей необъятной империи, простирающейся от Океана до Океана.

Политическое будущее, границы новых государств, их устройство — все это второстепенно сейчас. Все это будем определять после окончательной Победы. Только тогда, когда вся Европа будет очищена от старой скверны, можно будет думать о созидании. Ради этой Победы, ради будущего без королей, без рабства, без войн, развязываемых амбициями правителей, ради этого можно пойти на любые жертвы. Любые.

(1) Парижский карнавал — очень долгий маскарадный праздник между 11 ноября, днем Сен-Мартена, до Великого поста, «тучные дни» — последние дни карнавала с четверга по вторник перед Великим Постом, Марди Гра — «жирный вторник», день перед Великим постом, последний день Карнавала.

Конец.