Русская Америка. Сухой закон 4

Глава 12. Есть только миг…

22 февраля 1920 года.

Часть моих людей уехала вместе с телом Вольги в Нью-Йорк. Я же с Кисловым отправился в Кентукки вслед за Блум.

Во-первых, хотелось провести хотя бы один день в тишине и спокойствии после бешеной недели в Павуске.

Во-вторых, учитывая наметившееся сотрудничество с Джонни «Лисом» Торрио по поставкам виски в Чикаго, нужно было обязательно встретиться с кузеном мисс Брауни — Томасом Брауни-Ноксом младшим. Тем более, девушка позвала меня посетить зимнее дерби в Луисвилле на местном ипподроме. Скачки лошадей-трёхлеток обещали быть интересными.

Савелий, поставленный мной в Кентукки работать с потоком алкоголя от родственника Блум, тоже должен прибыть на ипподром «Черчилль Даунс». Где мы все и обговорим. Если задумка пойдёт по плану, то виски «Дыхание гор» будет выпускаться в количестве трёх тысяч ящиков к середине-концу весны, обеспечив нужды Торрио и Капоне по более низкой цене. Что-то мне подсказывало, что в Нью-Йорке после ещё одного витка моего усиления мне спокойствия не дадут, и временно союзный Чикаго был бы очень кстати.

Нужно было больше людей… Желательно, с боевым опытом. Я уже начал подумывать выкупить землю за пределами Нью-Йорка и понемногу готовить место, где сотрудники моего охранного агентства будут тренироваться. Мне требуются не просто бывалые солдаты, а высококлассные бойцы, что постоянно находятся в тонусе.

После обеда мы с Блум поехали на ипподром. На вопросы девушки: куда подевался Матвей, её бессменный спутник и охранник в Павуске — я лишь отшутился.

«Черчилль Даунс» гудел вовсю. Множество машин, и даже конных экипажей лепились друг к другу на большом пространстве неподалёку от главного входа. Несмотря на мороз, в толпе сновали мальчишки. Кто-то из них продавал горячую выпечку с небольших переносных лотков, иные разносили газеты, а кто-то присматривался к карманам посетителей, оттянутым тугими кошельками.

Целые компании уже раскраснелись отнюдь не от мороза, а их шатающаяся походка была живым свидетельством тщетности Сухого закона. Вдоль ограды расположились палатки со всяческой снедью и сувенирами. Оттуда лилась весёлая музыка из большого граммофона.

Здесь же были павильоны для ставок. У них толпилось много мужчин. Кто-то принёс свои последние кровные, зажав купюры в кулаке. Ожесточённая решимость в глазах выдавала таких пропащих «игроков». С высокой вероятностью они вернутся к семьям без цента в кармане, понурые и злые. Что-то будут мямлить в ответ на гневные выкрики жён. Или, наоборот, в бешенстве крушить всё в доме. Полиция штатов в двадцатых годах вообще не обращает внимания на подобное. Мол, дело семейное.

Другие, одетые побогаче, весело переговаривались, предвкушая, как пощекочут себе нервы. Каждый рассказывал знакомым историю про то, что уж в этот раз он всё рассчитал точно. После поражения они весело посмеются над этим. Ведь перед ними не стояло вопроса о том: чем кормить родных завтра.

Все эти люди смешивались в единый гудящий улей, постепенно исчезающий в нутре сквозных домиков букмекеров. Всё было сделано просто: вошёл, поставил деньги, и вышел уже на территории ипподрома. Никакого разделения, как в Нью-Йоркском «Акведуке». Пока что «Черчилль Даунс» лишь набирал свою популярность. Через пятьдесят лет он превратится в суперэлитное место, где каждые скачки — это не просто состязание лошадей. Это будет «выгул» машин и модных нарядов. Способ показать, что ты принадлежишь к элите, даже если на лошадей тебе начхать. Толпы бедных американцев больше не придут сюда, для них банально не будет входных билетов. Их будут раскупать заранее, а часть станет распространяться лишь по приглашениям.

Пока Блум беседовала с кем-то из знакомых ей коннозаводчиков, я остановил пробегающего мальчишку-газетчика и вручил ему пару центов. Моё внимание привлекла большая фотография Уоррена Гардинга на первой странице. Развернув свежий номер одного из популярных американских изданий, я быстро пробежал глазами по статье.

В заголовке большими буквами значилось:

«Кандидат в президенты Уоррен Гардинг: Гарантии прав для народа Америки!»

Очень интересно. Чувствую, что знаю — о чём будет идти речь…

«…Мои дорогие соотечественники!

В эти дни, когда наша нация, истерзанная войной, жаждет покоя и исцеления, мы провозглашаем курс на „возвращение к нормальности“. Но какой смысл мы вкладываем в эти слова? Нормальность — это не просто возврат к старым порядкам. Это стремление к порядку справедливому, к порядку, который защищает каждого американца, независимо от происхождения…»

Я даже сморщился от прочитанного. Любят американцы преувеличивать свои заслуги. Истерзаны войной? Это Первой Мировой что ли? Ну-ну…

«…С глубокой болью в сердце мы с Вами узнали недавно о чудовищных событиях в штате Нью-Йорк. В Аунего были зверски убиты индейцы мохоки, местная секта скрывала сирот, а затем пыталась устроить массовое самосожжение. Как Вы помните, я незамедлительно отреагировал на это и потребовал от Конгресса расследования ещё до создания так называемого „Ковчега“ Аунего. Несмотря на все заверения Демократической партии, мои опасения оказались верными!..»

Я удовлетворительно кивнул сам себе. Шумиха вокруг Аунего не спадала. И мне сейчас это очень на руку. Учитывая, что Виктор звонил мне почти каждый день из Нью-Йорка, пока я был в Павуске. И сообщал, что газетные издания демократов вынюхивают все про «Соколов и Ко» после статьи про беглянку Анастасию. Пусть лучше они занимаются «очищением» своего лица, чем роются в моих делах. Ну-ка! Что там дальше?

«…Теперь нас потрясла новость о том, что в о́круге Осейдж штата Оклахома совершались гнусные убийства и отравления представителей народа осейджей. Которые по праву владеют богатейшими нефтяными месторождениями. На них открыли настоящую охоту — их травят и убивают. И кто? Местные власти! Полиция, судьи: пользуются услугами бандитов и сами не гнушаются замарать руки кровью!

Это не просто преступления. Это пятно на совести всей нации. Мы не можем закрывать на это глаза. Мы не можем позволить, чтобы алчность и ксенофобия торжествовали над законом и базовой человеческой моралью. Подобные зверства демонстрируют глубокий раскол в нашем обществе и требуют не точечных мер, а системного ответа на федеральном уровне…»

Судя по тональности заявления, Гардинг разошёлся не на шутку. Я даже испытал некоторую ревность. Подкидываю ему такие «призы» ещё до предвыборной кампании, а лично не получил никаких преференций конкретно от кандидата в президенты. Непорядок… Это нужно исправить! Я углубился в чтение.

«…Такая «нормальность» нам не нужна. Молчание и бездействие федерального правительства в отношении коренных народов — позор, который должен быть прекращён. Наш долг — положить конец этой несправедливости, и мы начнём с признания проблемы и твёрдой политической воли её решить.

Поэтому я заявляю со всей ответственностью: в случае моей победы на выборах президента Соединённых Штатов Америки, одной из первоочередных задач моего правительства станет разработка и внедрение масштабного пакета законопроектов, направленных на исправление глубокой социальной несправедливости. Этот пакет, который я образно называю «Новый курс для забытых американцев», будет состоять из трёх ключевых столпов, призванных укрепить страну изнутри, обеспечив защиту и возможности для всех, кто называет Америку своим домом…»

У меня даже брови поднялись. Это вообще традиция американцев с начала двадцатого века, которая не поменяется и через сто лет. Каждый новый президент заходит на свой пост с новым больши́м пакетов законов, которые обычно обязуется реализовать за два года. С этими идеями он и носится до выборов по всем штатам, участвуя в праймериз и обещая народу реки молочные да берега кисельные. И Уоррен Гардинг, похоже, начинает это делать намного раньше.

«…Во-первых, мы коренным образом пересмотрим законодательство, касающееся прав индейцев. Мы обеспечим их полную защиту от произвола, гарантируем неприкосновенность их земель и жизни федеральным законом. Это означает создание специальной федеральной комиссии по расследованию преступлений против коренных народов, усиление полномочий Бюро по делам индейцев в вопросах надзора, а также пересмотр системы «опекунства» на местах, которая зачастую используется для систематического грабежа и лишения прав. Наши первоначальные народы заслуживают не только безопасности, но и полного, гарантированного доступа к деньгам, которые приносят их собственные ресурсы. Также считаю, что следует окончательно закрыть само рассмотрение „закона об опекунстве“ на федеральном уровне…»

Я даже присвистнул, чем привлёк внимание Блум. Она оторвалась от разговора и удивлённо посмотрела на меня. Если Гардинг сделает обещанное, то индейцы меня на руках носить будут. Уж в их то рядах быстро распространится информация — кто стал инициатором расследований в Аунего и Павуске! У меня даже дух захватило от того, какие перспективы могли открыться передо мной.

«…Во-вторых, наша растущая экономика остро нуждается в трудовых ресурсах и капиталах. Мы создадим справедливые и чёткие законы для мигрантов, стремящихся честно трудиться на благо новой родины. Вместо хаотичных и зачастую дискриминационных квот мы предложим систему, которая поощряет законный приток трудолюбивых рук и предпринимательской энергии, столь необходимых для наших заводов, ферм и растущих отраслей промышленности…»

Я жадно перечитал абзац. Неужто ответная статья про меня и Анастасию сыграла роль «чёрного лебедя». Демократы постарались потопить меня с якобы незаконным опекунством над беглянкой. А мы ответили первой полосой «Нью-Йорк. Факты». Да, эту статью подхватили более крупные издания. И моя газета явно начинала выбираться из лиги «новичков». Но я не ожидал, что будет подобный эффект. Отмена ценза на получение паспорта для мигрантов? Или это я уже себе надумал чего-то?

«…И, наконец, в-третьих, краеугольным камнем новой Америки должна стать семья. Мы укрепим семейное право, но особое внимание уделим защите самых беззащитных — наших детей. Их благополучие — это фундамент будущего величия Соединённых Штатов. Мы будем продвигать законодательство, направленное на борьбу с незаконным детским трудом, улучшение доступа к образованию и здравоохранению, а также на развитие системы призрения сирот.

Вернёмся не просто к прошлому. Мы вернёмся к лучшим идеалам нашей страны — к идеалам справедливости, закона и милосердия. Америка должна быть домом для всех, кто верит в её ценности. Это и будет истинное «возвращение к нормальности» — к нормальности, основанной на порядке, процветании и сострадании…»

Похоже, я всё же прав в своих мыслях насчёт статьи в «Фактах». Виктор говорил о том, что в прессе начались споры по поводу детей-сирот после новости об Анастасии. Может, кабинет Гардинга отследил это и посчитал хорошей точкой приложения сил для будущих законопроектов?

Информация по поводу мигрантов была мне на руку. Нужно полностью легализовать соотечественников. А если Штаты займутся «раскидыванием» паспортов и социалки, то это может привести к ещё большему развитию социалистических движений. Или заложить мину в виде увеличивающейся дыры в бюджете США. И тот и тот вариант меня на данном этапе устраивал. Да и если бы у меня сейчас были полные права, то я мог бы арендовать не только месторождение Бербанк в Оклахоме, но и участвовать в том же аукционе «Вяза». Да и в принципе руки были бы развязаны намного сильнее!

Я свернул газету, и Блум подхватила меня под руку. Мы прошли на ипподром и встретились с Савелием и Томасом Брауни-Ноксом. Вчетвером мы поднялись в центральные ложи и заняли свои места. Скоро начнутся скачки, которые Блум будет смотреть с замиранием сердца. А пока есть время, я решу вопрос с виски для Торрио и Аль Капоне…

На следующее утро. Квартира семьи Соколовых. Бронкс. Нью-Йорк.

Зимнее солнце, решившее неожиданно осветить холодный февральский Нью-Йорк, робко пробивалось сквозь кружевные занавески большой дорогой квартиры на Ангерр-авеню. Лучи золотили край толстого персидского ковра, пылинки, танцующие в воздухе, и светлые волосы Сашки, усердно возводившего крепость из деревянных кубиков. Неподалёку за столом сидела беглянка — Анастасия. Её волосы были заплетены в две беспокойные косы, а веснушчатое лицо склонилось над тетрадкой. Она сосредоточенно выводила заковыристые русские буквы, которым упорно учила её Елена Михайловна: «Ж… Ч… Ш…». Сама хозяйка дома, штопая у окна детские чулки, время от времени поднимала взгляд на детей, и на её усталом, но всё ещё прекрасном лице появлялось выражение тихого счастья.

Тишину разорвал резкий стук в дверь. Тяжёлый, властный, от которого даже дрогнули стёкла в буфете.

Кубик замер в руке у Саши. Анастасия резко подняла голову. Елена Михайловна медленно отложила шитьё. По её лицу скользнула тревога, но уже через мгновение в позе появилась привычная твёрдость.

За дверью послышались сдержанные, но уверенные голоса охранников — Степана и Тихона, неотлучно дежуривших на квартире. Приглушённый разговор длился несколько секунд, затем внутрь после тихого стука вошёл Тихон, его грубоватое лицо было непроницаемо.

— Елена Михайловна, там социальная служба Нью-Йорка. С полицией. Требуют впустить, — тихо доложил он.

— Пусть войдут, — также тихо ответила она, жестом показывая детям, чтобы они ушли в другую комнату и сидели молча.

В дверях появились трое. Двое — в одинаковых пальто и костюмах мышиного цвета, с потёртыми портфелями. Их лица были бледными и невыразительными. Третий — в стандартной униформе нью-йоркского полицейского, с массивной дубинкой на поясе. Позади них, в дверном проёме, виднелась громадная фигура Степана, внимательно наблюдавшего за происходящим. Тихон остановился вместе с Соколовой около двери, закрывая обзор в квартиру.

— Миссис Соколова? — начал старший из клерков, его взгляд, холодный и скользкий, сразу устремился вглубь квартиры, пытаясь разглядеть хоть что-то за Тихоном.

— Мэм… — спокойно поправила визитёра Елена Михайловна.

— Эм… Да. Мэм…Бюро по делам детей штата Нью-Йорк. Мы здесь по поводу несовершеннолетней Анастасии Джонс. Поступила информация о незаконном проживании и отсутствии надлежащего опекунства.

Елена Михайловна выпрямилась и подняла подбородок, её фигура в скромном тёмном платье вдруг показалась удивительно величественной.

— Вы ошибаетесь, — голос Соколовой прозвучал ровно и холодно. — Анастасия взята нами на попечение. Она находится под защитой нашей семьи.

— Это всего лишь проверка, мэм, — парировал гость, пытаясь сделать шаг вперёд, но на его пути оказался Тихон, молча сдвинувшийся с места. — Мы должны произвести осмотр и изъять ребёнка.

Степан нахмурился. Гости сказали все так казённо, словно девочка была вещью.

— Прежде всего, я требую ваши документы. Ваши удостоверения. И, главное, судебный ордер на «изъятие» ребёнка, — потребовала Елена Михайловна, и её голос зазвенел сталью.

Младший клерк нервно переминулся с ноги на ногу. Полицейский нахмурился. Ему явно не нравилось происходящее. Он искоса рассматривал телохранителей семьи Соколовых и явно не хотел ввязываться в перепалку. Старший чиновник на секунду смутился, его бесцветные глаза забегали.

— У нас есть все необходимые полномочия… — начал он уклончиво.

— Как я могу в них удостовериться? — отрезала Елена Михайловна. — Девочки, которую вы ищете, здесь нет. Она уехала. Так что вы можете уходить.

В этот момент Степан, стоявший в дверях, негромко произнёс, обращаясь больше к полицейскому, чем к клеркам:

— Джентльмены, не сто́ит тревожить этих людей. Мисс Соколова уже всё вам сказала. Лучше вам прийти в другой раз.

Охранник буквально навис над всей троицей. Его спокойный тон и внушительная фигура производили эффект. Полицейский недовольно поморщился, понимая, что формальности не соблюдены, а силы очевидно не равны. Сотрудники бюро переглянулись. Маска официальной учтивости сползла с лица старшего, обнажив злобную досаду.

— Хорошо, — прошипел он, — Формальности будут соблюдены. Но мы вернёмся. С ордером. И не с одним патрульным. Мы заберём девочку, мисс Соколова.

Он сделал паузу и добавил уже тише:

— И знайте, винить в этом стоит не нас. А вашего старшего сына. Алекса. Он позволил себе перейти дорогу весьма влиятельным людям. Из демократической партии. Его журналистские «разоблачения»… стали причинять серьёзные неудобства. Теперь от него не отстанут.

Сказав это, он кивнул своим спутникам, и трое, не сказав больше ни слова, развернулись и вышли на лестничную площадку. Степан проводил их до двери на улицу, убедившись, что те покинули здание.

Дверь квартиры закрылась. Елена Михайловна неподвижно стояла посреди комнаты, одна рука гладила волосы притихшего Саши, что уже вышел из спальни. Женщина посмотрела на бледное, испуганное лицо Анастасии, на её огромные глаза, застывшие в немом вопросе.

— Настю заберут? — жалобно спросил Сашка.

— Нет, родной. Всё будет хорошо. Лёша вернётся в Нью-Йорк и разберётся с этим. Я уверена. А сейчас я должна позвонить…

Немного спустя. Поместье Блум Брауни. Окрестности Луисвилла. Кентукки.

Морозное утро в Кентукки — это нечто особенное. Я стоял у огромного окна в гостиной, наблюдая, как лучи зимнего солнца золотят иней на ветвях вековых дубов. Позади тихо потрескивали дрова в камине, пахло воском, старой древесиной и дорогими духами — запахом спокойствия. Запахом, к которому я начинал привыкать.

Блум сидела в кресле, укутавшись в плед, и что-то читала. Пробивавшийся из окна свет играл в её тёмных волосах, и на мгновение мне показалось, что время остановилось. Эта идиллия была такой же хрупкой, как небольшие ледяные узоры на стекле, и я вот-вот должен был её оставить и уехать в Нью-Йорк. Во двор поместья, покачиваясь, закатил грузовик.

— Мисс Браун, — произнёс я, отходя от окна и заставляя свой голос звучать максимально нейтрально, — Не могли бы вы одеться и выйти на минутку? Там требуется ваше профессиональное мнение…

Она подняла на меня удивлённый взгляд. Её глаза, цвета тёмного-тёмного мёда, выражали недоумение.

— Профессиональное? Интересно… — любопытство заставило Блум отложить книгу.

Она без лишних слов встала с кресла, и уже в прихожей я набросил на неё тяжёлую дублёнку, в которой девушка обычно ходила по своему конному заводу. Красавица повязала шерстяной шарф. Мы вышли на крыльцо, и колючий ветер ударил в лицо.

Её взгляд сразу зацепился за тёмно-бордовый закрытый грузовик для перевозки лошадей. Рядом, куря папиросу, переминался с ноги на ногу от холода Матвей. Увидев нас, он бросил цигарку, выпрямился и коротко кивнул, улыбаясь. Мол, «ваше поручение выполнено». Рядом с ним, пряча улыбку, стоял Фил Криспи — главный конюх Блум.

— Алекс, что это? Вы тоже решили приобрести лошадь? — в голосе девушки прозвучала заинтересованность.

— Это сюрприз. Открывайте! — скомандовал я, и Матвей с Филом принялись за работу.

Раздался скрежет засова, и массивная дверь фургона отъехала в сторону. Из темноты бокса вырвалось громкое, нетерпеливое ржание. И затем на свет вышел конь.

Гнедой жеребец с шелковистой гривой и хвостом, с умными, тёмными глазами, в которых отражалось зимнее небо. Совершенство линий, мощь, благородство в каждом мускуле. Он фыркнул, выпуская в морозный воздух белые клубы пара, и нервно перебрал копытами по снегу, удерживаемый Филом.

Блум замерла. Она не издала ни звука. Её рука в толстой варежке медленно поднялась ко рту. Красавица смотрела на коня широко раскрытыми глазами, в которых сквозило восхищение.

— Этого не может быть… — прошептала она, — «Лето»? Жеребец из Павуски?

Я кивнул, наблюдая за бурей эмоций на её лице. Девушка удивилась:

— Но… его продали. Техасскому консорциуму. За сумму, которую даже озвучивать неприлично, — хозяйка поместья говорила, не отрывая восхищённого взгляда от коня, профессиональное чутьё коннозаводчицы оценивало его, находя все новые и новые достоинства.

— Я оставил Матвея в Павуске с одним-единственным указанием, — объяснил я, подходя ближе. — Не уезжать без этого жеребца. Техасцы оказались сговорчивыми. Так что «Лето» — ваш!

Теперь она смотрела на меня. Её привычная сдержанность куда-то испарилась, уступив место чистому, детскому изумлению. Да, этого жеребца стоило купить только ради этого. Чтобы посмотреть на «истинную» Блум. Ту, которую она скрывала от всех за маской аристократического спокойствия.

— Позвольте, я… — произнесла красавица.

— Конечно!

Она медленно приблизилась к жеребцу. Обошла его, ещё раз оценивая постав ног, глубину груди, мощную холку, сильную спину. Девушка провела рукой по его шее, говоря с ним тихими, ласковыми словами, которые я не мог разобрать. Конь наклонил голову, прислушиваясь к её голосу, и ткнулся тёплыми губами в варежку. Блум тут же сняла её и прикоснулась пальцами к храпу на морде.

— Он идеален, Алекс, — наконец выдохнула она, и в её голосе звучало благоговение. — Абсолютно идеален. Я… я не знаю, что сказать.

Она повернулась ко мне. Щёки красавицы раскраснелись от мороза и волнения, глаза сияли поистине детским восхищением.

— Мистер Соколов… Алекс… это… это слишком щедро. Я не могу принять…

— Шутите? Я думал подарить его вам ещё когда вы рассказали о нём. Я не приму возражений. Не оскорбляйте меня отказом!

— Спасибо, — прошептала она. И затем, неожиданно для себя самой, сделала стремительный шаг вперёд, обняла меня за шею и крепко прижалась ко мне, забыв о холоде, о сдержанности, обо всех условностях этого времени, — Спасибо! Это самый прекрасный подарок в моей жизни!

Я обнял девушку в ответ, чувствуя холод её щеки на своей, вдыхая пьянящий запах волос. В этот миг не было ни кентуккийской зимы, ни прошлого, ни будущего. Был только один миг. Подобные ему составляют нашу жизнь. Расцвечивают её яркими красками.

Позади раздался деланный кашель горничной. Мы расцепили объятия, и вышедшая из дома девушка произнесла извиняющимся голосом:

— Мистера Соколова просят к телефону.

Я с сожалением отпустил Блум устраивать Лето в стойло, а сам прошёл в дом. Взял трубку.

— Алексей, это Громов.

— Что случилось?

— На квартиру к твоей матери приходили из Бюро по делам детей…

— Зачем? — нахмурился я.

— По поводу нашей маленькой Насти. Похоже, демократы не могут успокоиться из-за «газетной войны». Когда ты будешь в Нью-Йорке?

— Планировал выезжать сегодня.

— Поторопись.

— Узнай — кто там в Бюро мутит воду?

— Уже занимаемся этим…