Родное гнездо

Глава 22. Погружение

Ноябрь 1984 года, Город, 19 лет

Дома все шло по-прежнему. До этого дня.

Вечером Торик попросил отца помочь провести более полный эксперимент. Настало время все-таки узнать, что же случилось дальше, там, за дверью, у которой он останавливался в прошлых электрических снах. Да, в реальной жизни он прекрасно помнил и барак, и коридор и проходил здесь сотни раз. Но что именно случилось в этот конкретный момент, он не помнил. Совсем.

К делу подошел основательно: на этот раз решил улечься поудобней и погрузиться в сон хотя бы на час, чтобы успеть увидеть побольше. Волны тепла, расслабление, сознание ускользает, мир переворачивается, и вот...

* * *

…Пахнет жаренной на старом сале картошкой и немного мыльной стружкой извечных стирок. Темно. Движение ног и окружающего пространства. Я иду по длинному, как вагон, коридору — здесь душно и всего пара слабых и заляпанных лампочек. После приятной яркости улицы глазам не хватает их тусклого света, но я и так знаю дорогу: это же мой дом. Слегка задеваю ладонью гладкую, но чуть липкую стену, выкрашенную темно-зеленой масляной краской, впрочем, сейчас она почти черная. Слева и справа — двери соседей, я отлично знаю, как всех их зовут, особенно детей. Слева от меня остаются белесые остовы газовых плит — одна, две…

Запах становится очень сильным. У третьей плиты стоит Шурик Карасиков и жарит картошку на всю семью. Шурик как Шурик: низенький, худой, острижен почти под ноль, белесые, почти невидимые брови, а взгляд под ними серьезный, совсем взрослый.

— Привет, — говорю я высоким, совсем детским голосом.

— Угу, — невнятно отвечает Шурик, сосредоточенно и неспешно перемешивая кусочки в сковороде.

Отвлекаться ему нельзя. Чуть зазеваешься — пригорит, и тогда мало что семья останется без ужина, так еще и мама будет ругать несколько дней. Тощие руки, умело отдирающие шкварки, вылезают из слишком коротких рукавов рубашки, когда-то желтой, а теперь застиранной до неопределенности.

Вот четвертая плита, а справа от нее — моя дверь. Сейчас я ее открою и окажусь в привычном и родном мире, дома. Я лезу в карман брюк за ключом — где же он? В другом кармане? Рука тщательно ощупывает плотную шершавую ткань до самого дна кармана. Тоже нет. Накатывает паника, щекам становится жарко. Обшариваю все карманы подряд — ключа нет! Я его забыл! Как же так? Ведь все почти хорошо. Вот мой дом. Вот он я. Ведь все как обычно, как всегда. Очень просто и понятно. Не хватает только маленького ключика, чтобы все стало как надо! Но его нет. И теперь я не могу попасть в привычную жизнь. Без этой маленькой железячки я сразу стал бездомным изгоем.

Хочу куда-нибудь уйти. Исчезнуть. Начать сначала. Мне очень грустно. Я медленно прохожу по коридору назад, выхожу на крыльцо, в ясный солнечный день. Тупо смотрю на темно-желтый соседний барак, на клуб, рядом с ним киноафиша, но сейчас она заполнена лишь на треть, а две другие трети зияют дырами. В небе затихающий гул: пролетел одинокий самолет. На улице ни души. И это невыносимо.

Я поворачиваюсь и через вечно открытую дверь снова захожу в дом, иду по коридору мимо Шурика, подхожу к своей двери, будто теперь что-то волшебным образом изменилось и я смогу войти. Но нет, чудес не бывает. Я чувствую опустошение. Надо что-то делать, но я не знаю что. И я снова медленно бреду по коридору на улицу. Прохожу мимо Шурика, деловито орудующего ложкой в сковороде, полной пока еще полусырой картошки. Он поворачивается ко мне и говорит: «Чего бродишь, как тень? Никого нет? А ты без ключей? А я вот свой никогда не теряю, он всегда со мной!» Шурик расстегивает верхнюю пуговку на рубашке и показывает: на тонкой веревочке у него на шее висят два ключа.

Хороший совет. Но сейчас это мне никак не поможет. И я снова неудержимо устремляюсь к выходу на улицу, но теперь навстречу мне слегка вразвалку движется жилистый сутулый мужчина, и во мне тут же поднимается внутреннее ощущение опасности. Это пришел на обед ближайший сосед, дядя Гриша Смирнов. Мне-взрослому он чем-то напоминает знаменитого боксера, то ли сломанным носом, то ли фигурой человека, явно побывавшего во многих потасовках и вышедшего из них победителем. Мне-маленькому сейчас странно такое сопоставление, потому что маленький Торик, стоящий в коридоре, уж точно не мог знать никаких боксеров. Тогда кто же сейчас «я»? Мысль эта испуганно гаснет, не успев толком оформиться, а действие продолжается.

Дядя Гриша не в настроении, он вздыхает и не хочет меня пропустить, загораживает проход и раздраженно бросает: «Чего слоняешься? Чего домой не идешь?» Я насупленно молчу. Не хочу объяснять ему свое незавидное положение. И потом: как угадать, что ему в голову придет. Зато Шурик отвлекается на минуту от своей сковороды и говорит: «У него ключа нет, теперь так и будет бродить до вечера». Откуда он знает? Я что, часто так делал в детстве? В памяти полнейший провал!

Дядя Гриша поворачивается ко мне и хрипло спрашивает:

— Где ключ?

— Забыл, — тихо отвечаю я и жду, что будет.

— Показывай, — говорит дядя Гриша и ведет меня к моей двери.

Я иду с ним, но не представляю, что надо показывать. Где моя дверь, он и сам прекрасно знает — точно напротив его собственной. Дядя Гриша деловито озирается, потом шагает к Шурику:

— Выдь!

— Куда? — удивляется Шурик. — У меня же картошка!

— Вышел, ты!

Шурик на миг зажмуривается и инстинктивно прикрывает голову локтями. Потом спохватывается, выключает газ и шуганным воробьем шмыгает в свою комнату. Спорить с дядей Гришей здесь не принято. При любых обстоятельствах.

Дядя Гриша подходит к моей двери, внимательно обводит взглядом весь коридор, быстро и ловко сгибается, словно у него развязался шнурок, и вновь распрямляется, но теперь в его левой руке что-то блестит. Он еще раз оглядывается, одним ловким движением просовывает лезвие в просвет между моей дверью и косяком, слегка надавливает, слышен металлический щелчок и… все? Дверь открыта! Все дело заняло меньше секунды.

Я смотрю на него со смесью радости и ужаса. Моя дверь открыта! Привычный мир вернулся! Я — дома! Но как же… Это же получается, что он с легкостью, в любую секунду, может открыть нашу дверь, взять, что хочет, или просто к нам приходить, когда вздумается? А ведь это страшный человек. Говорят, он в тюрьме сидел, и вообще… Дядя Гриша чуть усмехается, видимо, угадав, о чем я думаю.

— Отцу не говори, — цедит он сквозь зубы. И, словно этого было мало, добавляет. — Понял? Никада. — И смотрит прямо на меня этим жутким глазом с бельмом.

Я оторопело киваю, продолжая разглядывать его пугающее лицо.

— Не боись. Я по своим не работаю, — словно нехотя бурчит он, шагая по коридору в сторону двери Шурика. Останавливается и веско говорит. — Выходи, все.

Я в ступоре. Так и стою, замерев у раскрытой двери. Я в междумирье — уже не там, неприкаянный во враждебном мире, но еще и не дома, в безопасности. И ноги мои точно так же стоят по разные стороны от порожка. Шурик бочком выходит из комнаты, нервно крутит головой и несмело идет к своей извечной сковороде, снова зажигает газ, оставляя в воздухе острый серный запах наспех погашенной спички. Перемешивает потрескивающую картошку, а сам косится одним глазом на мою открытую дверь, все понимает, но молчит. Нет, он никому не расскажет. Себе дороже. Но все это не важно. Впереди его ждет куда более суровое испытание — через пару месяцев он потеряет отца. Правда, об этом еще никто не знает. Только я. Опять! И кто сейчас этот «я»?

Я потихоньку оттаиваю, начинаю дышать, закрываю дверь, запираю замок… «От кого? Зачем? — стучится горькая мысль. — Если так легко открыть замок даже без ключа». Значит, все это время мы напрасно верили в свою безопасность, хотя окно у нас забрано прочной решеткой? Сюда может прийти любой. В любую минуту! Хотя нет. Не любой. Только если поможет дядя Гриша. Или сам дядя Гриша.

Что он там сказал? «Я по своим не работаю». О чем это? Что он к нам не полезет? Потому что считает нас «своими»? Вряд ли. Мы не родственники, и он даже не друг отца. В этом доме у отца вообще нет друзей. Здесь его просто терпят: «Ох уж эти радиолюбители, из-за них телевизор толком не посмотришь! А еще, я слышала, это все ужасно вредно». Интересно, дядя Гриша всех соседей считает «своими»? Этого мне уже никогда не узнать. Я собираюсь снять ботинки, и тут вся комната начинает сплющиваться, наклоняться, выкручиваться, цвета блекнут, запахи исчезают, а я вываливаюсь в реальность…

* * *

Отец тревожно смотрит на Торика:

— Ты сегодня долго спал. Я уже начал волноваться. Все нормально? Где ты был? Что видел?

— Наш барак. Шурик Карасиков жарит картошку.

Теперь отец усмехается:

— Да, знакомая картина. Почти каждый день жарил. Мать у них, Клава, совсем, что ли, не готовила? Все он один жарил.

Отец потряс головой, словно отбрасывая лишние мысли и возвращаясь в реальность.

— И что там с Шуриком? Что ты видел-то? Расскажи.

Торик хотел ему все рассказать, но вдруг понял, что не сможет. «Отцу не говори. Никогда» — слова, как заклятье, звучали в голове четко, будто услышаны только что, а не одиннадцать лет назад. Впрочем, по субъективному времени так и было. Нет, он не скажет.

— Так, ерунда всякая. Детские воспоминания. Барак. Площадь. Клуб. Афиша.

— Ясно. Ладно. Ты иди, чайку попей. Потом еще обсудим.

* * *

— И как ты все это видишь? Как кино? — допытывался отец.

— Не совсем. В этом состоянии все очень странно. Будто заново проживаешь кусок своей жизни. Или смотришь очень яркий сон.

— А там все цветное? Некоторые говорят, что видят только черно-белые сны.

— Цветное, и даже немного чересчур.

— Как это? А, погоди, знаю. Ты как-то давал мне послушать звук гитары в обработке…

— Да, и ты еще тогда сказал, что она звучит «гитарней, чем сама гитара».

— Точно! — Отец усмехнулся. — Похоже?

— Нет, не так сильно. Говорят, в детстве мы ярче воспринимаем мир, а потом привыкаем.

— Возможно. Значит, ты видишь себя, окружающую обстановку, вокруг ходят люди, разговаривают с тобой, ты им отвечаешь?

— Да, и еще чувствуешь запахи, положение своего тела (стоишь ровно, наклонился или идешь), ощущаешь текстуру: у меня была гладкая стена и шершавая подкладка кармана брюк.

— А сказать там можно все что хочешь?

— Наоборот. Это как запись на магнитофоне — ты говоришь только тем голосом и те слова, что реально сказал тогда.

— Получается, ты попадаешь в некую область своих воспоминаний?

— Похоже. Но с одним исключением: там есть действующее лицо, тот, кто все это делает…

— Ну да, это же твои воспоминания.

— Я не о том. Есть тот, кто там живет и все делает, и еще есть «я» — тот, кто смотрит, воспринимает и думает.

— Все правильно. Это как пластинка или магнитофон — они играют музыку, хотя ведь на самом деле ее играют и поют какие-то люди, а ты сейчас сидишь и слушаешь эту музыку. Ты — отдельный слушатель, ты же не сидишь на концерте у тех людей.

— На самом деле даже сложнее. Там с обеих сторон один и тот же «я», только в разном возрасте, с разным жизненным опытом.

— Не усложняй. Ты же нормально воспринимаешь мир, когда смотришь на свою детскую фотографию?

— Это другое. Там ты четко понимаешь, что перед тобой кусочек фотобумаги. А тут ты вроде тоже живешь, только жизнь у тебя раздвоенная. И еще я-сейчас слышу-чувствую-думаю мысли того, маленького меня.

— Будто в душу свою заглянул…

— Кстати — да! Именно такое ощущение! А еще мне интересно: почему мир переворачивается, когда туда переходишь или обратно возвращаешься?

— Тут все понятно. Я читал статью в журнале. Там писали, что мы все видим перевернутым. Наш хрусталик — это ведь самая обычная линза, без призм, без зеркал. А линза дает перевернутое изображение.

— Но мы-то видим мир нормально?

— Вот как раз об этом и шла речь. Мы с самого рождения привыкаем к этой неправильности и дальше уже воспринимаем ее как норму. Ученые проводили эксперименты со специальными очками, которые еще раз переворачивали изображение.

— И люди сходили с ума?

— Представь себе — нет! Первые полчаса им было очень трудно: сильно кружилась голова, они с трудом ориентировались. Но потом постепенно привыкали: заново учились оглядываться, потом двигаться, ходить, брать предметы, а дальше уже не замечали, что с ними что-то не так.

— Пока не снимали очки?

— Именно! А когда снимали, все повторялось снова — им опять приходилось долго привыкать к новой норме.

— Получается, все наши воспоминания так и хранятся перевернутыми?

— Видимо.

Собеседники замолчали. А мысли, наоборот, только набирали силу.

* * *

Мыслей в голове роилось так много, что они не давали ни спать, ни читать, отвлекали днем. Иногда Торик тихо, но страстно радовался. Он нутром чувствовал, что в своих случайных блужданиях наконец наткнулся на что-то большое и неведомое. Его согревало ощущение близкого открытия. Вот повезло! Возможно, эту штуку можно будет исследовать всю жизнь! Есть чем исследовать, есть на ком пробовать, есть с чьей помощью.

Итак, что же он узнал? Он может заглядывать в свое детское прошлое. Причем в один и тот же яркий момент. Возможно, с иными настройками можно будет попадать и в другие моменты? Глубина погружения в ту реальность оказалась просто невероятной! Мало того, там еще есть и «персонаж». Это раздвоение его особенно беспокоило.

Получалось, будто ты сидишь в голове у маленького себя же, надеваешь его, как костюм, и ходишь в нем. Нет, не так. Ходишь ИМ! (Или это он ходит тобой?) И не только ходишь, но и говоришь, берешь предметы, живешь. Но при этом совершенно не способен управлять персонажем, никак не можешь влиять на происходящее. Такое иногда бывает и в обычном сне, правда, случайно, не по своей воле. А здесь ты способен все ощущать, как в детстве, но оценивать происходящее уже со взрослой точки зрения.

Впрочем, открытие не спешило раскрывать свои тайны. Многое пока оставалось неясным. Почему так сложно настроиться на «путешествие»? Почему ничего не получается со сном у Семена? Да и у Роберта едва-едва. Почему сам Торик попадает именно в этот момент своей жизни, а не в любой другой? И можно ли через прибор попадать куда-то еще?

Оставалась еще одна тайна — где оно, это «место»? Куда именно мы попадаем с помощью прибора? Какие механизмы при этом запускаем? Да, мы воздействуем на голову, на мозг человека. А дальше что происходит? Маленькое путешествие во времени? Включение у человека «внутреннего магнитофона», который, как оказалось, честно записывал всю нашу жизнь, а теперь мы нашли в нем кнопку PLAY и запускаем случайно найденный кусок магнитной ленты?

Или происходит активизация каких-то дремлющих участков мозга? Электрический самогипноз? Или выработка внутреннего наркотика, вызывающего настолько реалистичные видения? А вдруг можно как-то влиять на свое поведение там, в прошлом? Ощутят ли при этом перемены другие люди? И — самое главное — не изменится ли при этом сама реальность? Видения — одно, мало ли что примерещится, но физическая реальность — это же нечто незыблемое. Или… нет?

Хуже всего, что нет не только ответов на все эти вопросы. По большому счету, их даже и задать-то некому! Валерыча отчислили. Роберт уехал. Да и вряд ли они смогли бы ему чем-то помочь. Знакомых медиков такого уровня у него нет. Тетя Таня? Он на минуту задумался, но все же отбросил и этот вариант, вспомнив ее практицизм и прагматизм. Семен здорово управляется с электроникой, но от любых теорий предпочитает держаться подальше.

Интересно получается порой в жизни, как в сказке: налево пойдешь — коня потеряешь, направо пойдешь — сам пропадешь. Вот только нет здесь волшебного камня-указателя. Зато есть размен фигур: он нашел почти научное увлекательное направление, но потерял друзей.

Отдельные вопросы хорошо получается обсуждать с отцом, он знает много интересного, но погоды это не сделает. Чтобы двигаться дальше, нужна информация. Много новых данных. И добывать их придется самому. Значит, пора отправиться в библиотеку. Конечно, в чистом виде ответов там не найти, но, может быть, на умные мысли наведут исследования ученых и медиков, которые изучали мозг человека?

В этот момент его рассуждений Судьба снова ухмыльнулась: она-то уж точно все знала наперед. «Захотел сразу разгадку найти? — могла бы сказать она. — Это вряд ли. За разгадкой ты у меня еще побегаешь! Впереди не один год поисков. Наберись терпения, смертный!»

Ну и ладно. Всему свое время. Пока одолеть бы сессию, а потом — в библиотеку!