Погребенные

Глава седьмая

— Что бы ни случилось, не выходи из комнаты, — Саймон Рэнкин обнял Андреа. Господи, вот и настал этот миг. — Я запру дверь, а ты никому не открывай до утра. Спи на кушетке. И молись!

— Я не смогу заснуть, — вздохнула она. Уже сейчас она чувствовала слабость, но задремать все равно не удастся. Взгляд упал на голые половицы — мебель и ковер были сдвинуты к стенам по периметру пентаграммы, нарисованной мелом на старых дубовых досках. В середине кушетка и чаша с водой, больше ничего. — Значит, буду молиться.

— Хорошо. — Он внимательно осмотрелся напоследок. Пентаграмма начертана грубовато, но сойдет. Святая вода; еще немного в бутылке в его саквояже. Должно помочь, однако этот демон силен на редкость. — Оставайся с Богом, я скоро вернусь.

Он не оглядывался, зная, что иначе не сможет уйти. Рискованно оставлять Андреа одну, но взять ее с собой — в тысячу раз страшнее.

Небо было все покрыто перистыми облаками, позолоченными солнцем. Саймон посмотрел на часы: без двадцати шесть. Он будет у пещер как раз вовремя, чтобы тут же начать спуск. Мальчика Уомбурна, разумеется, не нашли; интересно, вернулись ли спасатели? Когда он приступит к изгнанию, внизу не должно быть посторонних.

На посту стоял тот же полисмен. Обменявшись с ним коротким приветствием, Саймон шагнул за барьер. Верую в Господа, истинно верую! В вестибюле по-прежнему слонялись люди, но Фрэнсис Майетт он не заметил. Рэнкин прошел мимо, к распахнутым дверям офиса, из-за которых доносился усталый голос. Мэтисон коротко и отрывисто отвечал кому-то, видимо, по телефону.

Священник дождался, пока тот положит трубку, тихо постучал и вошел. Артур Мэтисон, насупившись, сидел за столом в рубашке с засученными рукавами и отстегнутым воротничком. По лбу градом катился пот.

— Послушайте! Я очень занят. Как-нибудь в другой раз, ладно?

Рэнкин посмотрел на него с изумлением, которое тут же сменилось гневом. "Это наш долг, — ответил он. — Пещеры нужно освободить от зла любой ценой".

— Это невозможно, — Мэтисон встал. — Мальчишку не нашли. Хуже того, рухнула кровля и завалила четверых спасателей. Мы даже не знаем, живы ли они. Сейчас разбирают завал, чтобы до них добраться…

Саймон побледнел и перекрестился.

— Я вас предупреждал, — произнес он еле слышно. — Демон сейчас смертельно опасен. Мы все под угрозой, и вы тоже, мистер Мэтисон.

— Чушь! — Мэтисон вышел из-за стола. — Я сейчас должен спуститься, посмотреть, как идут дела. Газетчики не дают проходу.

— Я иду с вами, — решительно заявил Саймон.

— Ладно, — процедил тот, — только не путайтесь под ногами. У меня нет времени на ваши штучки-дрючки.

Саймон сдержал гнев, он не мог позволить себе расходовать душевные силы: в грядущей битве они понадобятся все без остатка. Он прошел за Мэтисоном к машинному отделению. Шагах в двадцати столпилось несколько десятков мужчин и женщин; блеснула вспышка, щелкнул затвор фотоаппарата. Репортеры жадно ловили крохи информации.

— Спускайте нас, — распорядился Мэтисон. — Фуникулер оставьте внизу. Я дам сигнал, когда буду подниматься.

В напряженном молчании они сели в первый вагончик. Саймон отвернулся, глядя на ярко-оранжевые облака, внезапно сменившиеся мокрыми, стылыми сланцевыми стенами. Воздух резко остыл, но так и должно быть: присутствие давало себя знать.

Они спустились и быстро пошли по широкому освещенному туннелю. Шум работы становился все громче. Сетка, закрывающая поперечную выработку, была отодвинута, за поворотом горел свет и раздавалась брань. Мэтисон торопился, опережая Саймона на несколько шагов, в каждом его движении чувствовалось нетерпение.

Там работали пятеро мужчин, потная команда в перепачканных комбинезонах, в защитных очках и респираторах. Ближайший опустил занесенную кирку, бросил ее и сдвинул маску с лица.

— Господи, шеф, ну и завал! Придется подпереть кровлю, прежде чем разбирать дальше, иначе полгоры завалится, пропади она пропадом.

Мэтисон кивнул и закашлялся от пыли. — Думаешь, они живы?

— Трудно сказать, — человек покачал головой. — Если не попали под обвал, могут быть с той стороны. Воздух там почти наверняка есть. Но мы пока не знаем, на какую глубину засыпало выработку. Может, несколько дней придется рыть.

В этот момент Саймон ощутил пронзительный холод; он, казалось, шел из-под завала и сочился сквозь тучи пыли. То чувство — и очень сильное, пропитавшее весь воздух в туннеле. Он незаметно открыл саквояж и приготовил бутылку с святой водой. Чем скорей он проявит свою силу и неколебимую веру, тем лучше.

— Пусть пришлют стойки, — заговорил старший рабочий. — Мы не рискнем пробиваться дальше, пока…

Его прервал далекий гул, нараставший с каждой секундой, словно прямо из толщи горы на них несся курьерский поезд. Стены и своды задрожали.

— Берегись!

Все произошло в считанные секунды. Люди побросали инструменты и бросились бежать. Сильные руки подхватили Саймона, потащили в сторону. Фонари замигали, но он успел увидеть, как массивная осыпь породы выпячивается вверх, а кровля устремляется ей навстречу. Пол, казалось, вздыбился под ногами, густая пыль закрыла свет, все кругом окутал душный мрак, несущий ужас.

Люди толкались, падали, выкрикивали ругательства. Мощный ледяной вихрь подхватил Саймона, увлекая обратно к осыпи. Упираясь изо всех сил, он завопил, стараясь перекричать грохот: "Спаси меня от врагов моих… Боже, защити от осаждающих меня! Спаси меня от слуг порока… и тех спаси, кто со мной!"

Ураган как будто стих, он обнаружил, что снова свободен. Где остальные, погребены или успели скрыться? Он сделал, что мог, помолился за них, а теперь нужно спасаться самому ради общего блага. Сзади что-то с грохотом обрушилось, осыпав его градом камешков. Он отпрянул, упал ничком и поднялся, придерживаясь за стену, пытаясь сообразить, куда двигаться дальше.

Шум позади замирал. Саймону почудились голоса, тот самый шепот, — но может быть, то был лишь мираж. Он зажмурился, потому что все равно не видел ничего. Пыль забивала легкие, его рвало. В голове мелькали малодушные мысли о могуществе противника, сумевшего опередить его, уничтожив его оружие, прежде чем Саймон смог пустить его в ход. Тонны сланца раздавили саквояж, святая вода вытекла всуе. Он устоял перед демоном, отразил его силой своей веры, но тот нанес ответный удар.

— Все в порядке, приятель? — крепкие руки рабочего стиснули его и вытащили в главный туннель. Рэнкин открыл глаза. Лампы на стенах не горели, но несколько фонарей работали, уже одно это вселяло надежду. Мэтисон, почти неузнаваемый под толстым слоем сизой пыли, в измятой и порванной одежде, пытался пересчитать людей. "О Господи, — хрипло выдохнул он. — Мы все спаслись, все до одного!"

Рабочие прислонились к стене, переводя двух, рвали на полосы грязные носовые платки и перевязывали ссадины. В наступившей тишине слышалось только тяжелое дыхание. Саймон прислушался, чувствуя, как становится теплей.

— Ну что, оставаться мы не можем, — Мэтисон посветил фонарем, — давайте наверх, пока вся хреновина вконец не завалилась.

Никто не возражал. Выстроившись гуськом, они потащились к фуникулеру. Каждый понимал, как близко была смерть. Казалось, прошла вечность, пока они добрались до места. Кабинки выглядели до странности нереально — чудо техники, проникшее в подземный мир, где не было места делу рук человека.

Все забились в одну кабинку, не желая разлучаться, и плюхнулись на сиденья. Саймон откинулся на спинку, прикрыл глаза и вознес краткую благодарственную молитву. Но пока они не вышли из пещер, еще многое могло случиться. Обрыв троса — и кабинки с бешеной скоростью понесутся вниз, к затопленным шахтам. Он вздрогнул: лучше не думать об этом.

— Проклятая сука!

Артур Мэтисон бранился, без толку дергая переключатель в стальной коробке на стене возле ступенек платформы. Ругань сменилась судорожным всхлипыванием, он уронил голову на руки, словно не в силах смотреть в глаза людям в вагончике.

Спрашивать не было нужды, они все поняли и сидели без сил, тупо уставившись в пустоту. Тока не было, они оказались в западне.

Мэтисон вернулся и сел, привалившись к дверце. Фонарь он опустил, чтобы не видели его лица. Наверху он был боссом, и каждый ходил перед ним по струнке. Здесь им всем одинаково грозила гибель.

— Транспорт не работает, верно, шеф? — решился кто-то наконец.

— Да, черт возьми, — устало отозвался тот. — А как же, если тока нет. А наверху понятия не имеют и ничего не станут делать без сигнала… который мы не можем подать.

Тишина. Тяжелое сопение.

— А нельзя ли выбраться по шахтному стволу, шеф?

— Не знаю, — Мэтисон как-то сразу сник и больше не распоряжался. — Он идет почти вертикально. Это можно при свете, когда видно, куда ставить ногу. В темноте разок оступишься и… — Он не договорил; все понимали опасность.

— Так что же, оставаться тут?

Мэтисон не ответил. Сам он не был готов карабкаться по шахте фуникулера и не хотел брать на себя ответственность, посылая других. Пусть решают сами: он не станет препятствовать добровольцам.

Но добровольцев не нашлось. Никто не отзывался, ожидание обещало затянуться: когда еще наверху догадаются что-то предпринять… Мэтисон распорядился, чтобы фуникулер не вытягивали до его сигнала. Кто посмел бы ослушаться владельца сланцевых пещер Кумгильи?

Рэнкина клонило в сон, пришлось встряхнуться, отгоняя дремотное оцепенение: во сне он был более уязвим. Молитва — единственная преграда между ним и тем, что затаилось в пропыленном мраке.

Хуже всего была тишина. Сюда не доносились ни звуки капели, ни шорох мелких осыпей в толще завала. Пустота, насыщенная опасностью, как воздух перед грозой — электричеством, тишина, готовая взорваться в любую секунду. Время текло медленно, люди уже устали поглядывать на светящиеся циферблаты часов. Энергия в них иссякла.

Неожиданно Саймон вздрогнул и стал пристально, до боли в воспаленных глазах всматриваться в темноту. На миг ему показалось, что он заснул, но нет — просто из сумятицы блуждавших в сознании опасений выделилось одно: Андреа! Внутренний голос, мучивший его все время, произнес имя, столь дорогое, что Саймон мгновенно покрылся холодным потом. Это могла быть лишь игра подсознания… Но когда по телу прошел знакомый озноб, Саймон понял: это не шутки. Боже, его завлекли сюда и держат в западне, а в это время наверху!.. Мысль об этом была невыносимой, он не мог дольше оставаться здесь. Он лихорадочно рванулся к выходу через распростертые тела, не обращая внимания на ворчание и брань. Мэтисон, прикорнувший на платформе, зашевелился и включил фонарь.

— А, это вы, святой отец. Что, не спится? — он хрипло засмеялся собственному остроумию.

— Послушайте, Мэтисон, — Рэнкин морщился от иголочек в затекших ногах, — вам ведь нужен доброволец, который пойдет наверх, верно?

— Я этого не говорил.

— Тем не менее он вам нужен. Так вот, я иду.

— Вы с ума сошли. Вы же не сможете, тем более впотьмах. А эти парни привыкли лазать в опасных местах.

— Да, только ни один из них не хочет идти.

— Но вы же священник. Или… бывший священник? — Мэтисон уже не скрывал насмешку.

— Единожды рукоположенный в сан остается священником до конца своих дней. Я служитель Господа перед лицом Его. Еще и поэтому идти должен я.

— Ну что ж, — Мэтисон неуклюже пытался скрыть злорадство. — Я умываю руки. Вот, возьмите, вам пригодится.

— Спасибо, — Саймон взял протянутый фонарь. — Я сделаю все, что в моих силах. И еще…

— Что такое?

— Вы ведь знаете Молитву Господню?

— Полагаю, да.

— Это хорошо, — Рэнкин ухватился за почти вертикальный рельс и светил фонарем, ища опору. — Мой совет: читайте ее снова и снова, можете про себя, если не хотите, чтобы вас слышали.

— Я еще и колыбельные знаю, — снова послышался надтреснутый смешок. Саймон не ответил. Он почувствовал легкий укол совести оттого, что некому будет устрашить демона молитвой. Но ничего нельзя было сделать: Андреа отчаянно нуждалась в его помощи. Он начал карабкаться. Через несколько минут все тело заныло; стараясь не обращать на это внимания, он стал читать молитву. Время уходило.

После ухода Саймона Андреа прилегла в одежде на кушетку. Она слышала поворот ключа в замке, удаляющиеся шаги, скрип несмазанной садовой калитки. Потом наступила тишина.

Свет лампы казался ненужным расточительством в комнате, залитой червонным золотом заката. Но Саймон потребовал, чтобы сюда не проникала тьма. Он также настаивал, чтобы Андреа не переступала меловую черту, — а выключатель находился за ней. Под подушкой на всякий случай лежал фонарь, но об этом даже думать не хотелось.

Она лежала, глядя, как солнечные блики расползаются по стене, потом блекнут и пропадают. Мысли вернулись к Саймону. С ним порой бывало тяжело, его одержимость казалась ограниченностью, но такова была натура идеалиста, стремящегося к совершенству. Он неустрашимо следовал своему предназначению; и вовсе не капризная Джули сманила его от иезуитов. Он сам в глубине души пожелал уйти, нуждаясь в более глубокой вере — своей собственной. Жена изменила ему, едва не погубив. Сейчас он боролся за себя: так самоубийца, бросившийся в омут, в последний миг начинает вдруг барахтаться, пытаясь выплыть. Это усилие он сделал ради Эдриена и Фелисити, а теперь детей отнял безжалостный и несправедливый закон.

И тем более он нуждался в Андреа. Господи, она бы родила ему детей, но он отказал в этом и ей, и себе, когда-то подвергшись стерилизации. Больно было думать, что больше никогда ей не родить. Во всяком случае, не от Саймона. Черт, что за мысли, словно пошлое предчувствие, что она может лечь с другим мужчиной и получить от него живое семя. Легкая дрожь поднялась изнутри и пробежала по телу. Ощущение чем-то напомнило отроческие фантазии и даже взволновало; Андреа невзначай опустила руку меж бедер и скользнула пальцами по материи джинсов…

Сумерки за окном сгущались. Нужно было молиться за Саймона, но это было непросто, когда возбуждение росло во всем теле. Может быть, пройдет само, если думать о другом? Она попробовала, но ничего не получилось. Прежде чем за что-то браться, придется избавиться от неудобства. Она со вздохом села и посмотрела в окно. Уже совсем стемнело. Любой прохожий у калитки может запросто увидеть то, чем она собиралась заняться. Предположим, неожиданно вернется Саймон. Впрочем, он-то поймет, что ей было необходимо, это каждому нужно хоть иногда. О Боже, это становится прямо нестерпимым, нужно что-то сделать.

Выключить свет или задернуть занавески? Андреа колебалась: для того и другого придется выйти за меловую черту. Что ж, делать нечего, иначе она будет чувствовать себя, как на сцене.

Выключить было проще. Всего один шаг за черту, а потом другой, чтоб снова включить. Беды не будет, и никто не узнает, Саймон со своим назойливым идеалом в самом деле зашел слишком далеко.

Мимолетное чувство вины пропало, как только комната погрузилась во тьму. Андреа, в предвкушении удовольствия, вздрагивающими руками сняла одежду и небрежно бросила на пол. Ощущение собственной наготы было пронзительным. Лежа на спине, она дотрагивалась до самых чувствительных мест, упиваясь полной свободой тела. Не торопись, вся ночь впереди. Саймон вернется не скоро.

Если вернется вообще! Совесть слабо кольнула в последний раз и сдалась. Тогда Андреа окончательно распалилась. Напряженное тело сотрясала дрожь, она выгнулась другой, с губ срывались легкие стоны. Под стиснутыми веками мелькали смутные образы. Когда они с Саймоном впервые… Нет, Боже, только не это, он ей не нужен, ни сейчас, ни вообще! До отвращения старомодный, все привык делать в темноте, как будто этого вообще не стоит делать, и к утру память об этих вещах должна исчезнуть вместе со сном. Надо было совсем с ума сойти, чтобы подцепить священника. Она ведь атеистка и никогда не верила. Саймон этого не знал, она его обманула, даже бубнила себе под нос всякую чепуху, когда он просил присоединиться к его молитве, — чтобы сделать ему приятное. У нее просто не хватило духу признаться, что она не верит в Бога.

Хватит потакать религиозным причудам Саймона! Она задрожала от страсти, вспомнив, как играла с собой в первый раз. Ей было лет пятнадцать, она давно подумывала об этом, но всякий раз, как только решалась, в голове раздавался злобный голосок матери: "Не смей трогать себя там, Андреа. Это непристойно, и это грех. Бог обязательно узнает и накажет. И представь, как ты будешь обо всем рассказывать отцу Флаэрти на исповеди".

Эмоции требовали выхода; она стала плохо спать по ночам, а в тревожных снах видела, как занимается этим, а мать спряталась в комнате и подсматривает за ней: "Ты просто испорченная дрянь и никогда не исправишься!"

В конце концов Андреа уступила инстинктам. В тот день у нее сильно разболелась голова и пришлось пропустить школу. Даже это, по словам матери, было грехом: "у девочки в твоем возрасте не должно быть никаких головных болей". Но после полудня мать ушла убирать церковь, и Андреа осталась одна в своей постели. При свете дня все оказалось проще, чем в темноте, прятавшей тысячи тайных глаз. Она решительным движением задрала ночную рубашку. Не твое собачье дело, мамочка, чем я тут занимаюсь сама с собой. Если Бог захочет наказать меня, пусть наказывает. А отец Флаэрти…

Об отце Флаэрти она позабыла, как только дотронулась до себя. Наконец-то! По телу прошла судорога, Андреа закричала от незнакомого удовольствия.

Она словно балансировала на краю, зная, что упадет, и наслаждалась ожиданием, и старалась удержаться. Но вот все взорвалось и она полетела в небеса — это, конечно, и был рай, откуда еще взяться такому блаженству и тела, и души. Там она парила, крича и плача от восторга, так что даже намокла подушка, и это длилось целую вечность…

Волна отхлынула, оставив девочку распростертой без сил — совершенно беспомощной и такой счастливой. Головная боль прошла без следа. Если бы сейчас в спальню вдруг вошла мать, Андреа тут же рассказала бы ей все без утайки. Она не стыдилась и не чувствовала себя виноватой. То, что с ней было, — наверняка один из величайших Божьих даров. Такая большая радость просто не может быть греховной.

Она стала делать это постоянно, раз в две недели, и никогда не исповедовалась отцу Флаэрти. Раз это не грех, значит, не его дело. В голове у нее начали тесниться разные вопросы. А есть ли вообще Бог? К семнадцати годам она уверилась, что нет. Теперь, двадцать три года спустя, пережив неудачный брак, Андреа наугад вступила в новую связь, — сохраняя прежнее убеждение.

Тихо, сосредоточенно постанывая, она вызвала в памяти тот сказочный день. Четверть века миновало! И сейчас все было точно так же, вот только оргазм, которого она жаждала всем существом, никак не приходил — подступал и тут же ускользал, мучительно дразня. До вершины наслаждения было рукой подать, — но она снова и снова обрывалась вниз на предпоследнем шаге и никак не могла добраться. Дикое, безумное удовольствие, но сил больше нет, хоть бы скорей! Рука двигалась все быстрее, пронзительные, раздирающие ощущения дошли до точки кипения… И не закипали.

Закрыть глаза, сосредоточиться, отыскать ту единственную фантазию, которая поможет. Господи, бывший муж откуда-то. Ну да, она его соблазняла… ах! соблазнила после нескольких ни к чему не обязывающих свиданий. Вот он подвозит ее к дому матери, обнимаются в машине. Андреа расстегнула ему брюки и до того раздразнила, что он согласился отъехать куда-нибудь в закоулок. Сдался, бедняга, поплыл на глазах. "Андреа… я, ну, это, у меня нет ничего с собой… я и не подумал, что ты… что мы…" Он все заботился об условностях — на них и попался. "Только раз — что нам мешает? Не беспокойся, я позабочусь сама". Так она его и поймала, потому что хотела забеременеть.

О Боже, не получается! Она отчаянно пыталась помочь себе, сначала шепотом, потом выкрикивая в темноту закупоренной комнатушки: "Хочу мужчину. Хочется. Мне охота. О-ой, под мужика хочу!.."

В этот момент она поняла, что не одна: то ли вдруг, то ли постепенно сознание пробилось ледяной струйкой к разгоряченному, ритмично дрожащему телу. Но не потушило желания. Андреа всматривалась в темноту, не в силах оторвать руку от мокрого и горячего. Неясный силуэт у дверей становился все отчетливей, как будто зажегся свет — бледное сияние. Но свет не горел. И кто-то был с ней в комнате. Мужчина!

Он был высокий и смуглый, с черными вьющимися волосами — внешность без малейшего изъяна. Красивое мужественное лицо, ровные зубы блеснули в улыбке. Нет, он не насмехался над Андреа оттого, что застал ее за таким занятием, а именно улыбался по-доброму, понимающе. Только тут она разглядела, что незваный гость стоит перед ней совершенно голый, и хотела опустить взгляд, но голова не поворачивалась: шею так свело, что она не могла рассмотреть его ниже пояса.

— Я не помешал? — его мягкий веселый голос развеял последнюю тень неловкости и страха.

— Нет… ничего, — она заставила пальцы остановиться и шире развела ноги, чтобы он смотрел туда. — Я… больше не могу. Мне очень нужно. Скорей!

— Может быть, я смогу помочь, — пришелец шагнул к ней. Что-то упало, звякнув, и покатилось по полу. Андреа не видела, но поняла, что это чаша, которую Саймон перед уходом наполнил водой и помолился над ней. "Колдуй, баба, колдуй, дед…" Гость как будто не заметил этого, теперь он был совсем рядом. Пальцы Андреа снова пришли в движение помимо ее воли; изнутри живота им навстречу прихлынула волна томительной дрожи. "Я хочу тебя!" — повторила она и прибавила грязное словечко, засмеявшись той непринужденности, с которой оно вырвалось.

— Еще бы, — он понимающе кивнул и протянул руку. Чуткие пальцы легонько коснулись соска; Андреа пронзило током. Ледяные иглы разрядов сотрясли тело, безмолвно торопя мужчину.

Она наконец сумела повернуть голову и глянула вниз, чтобы удовлетворить любопытство. И едва не завопила, одновременно от восхищения и от ужаса. Господи, не может такого быть у человека, ни одна женщина в мире этого не достойна! Чудовищно… или чудесно, это как посмотреть. Разум Андреа оглох, а тело тянулось навстречу, пальцы нашли и стиснули, набухший рот впился в ужасное орудие страсти. Прикосновение обожгло жутким холодом, кольцо губ вмиг превратилось в кровоточащую рану.

Время замедлило свой бег. Любовник высвободился и властным движением опрокинул Андреа на кушетку, прокладывая губами ледяную дорожку вниз по ее телу. Она задыхалась и стонала, отдавая без остатка все, к чему он прикасался, — и протяжно взвыла, когда холодный язык добрался до цели.

— Ты его не любишь, — откинувшись назад, он посмотрел ей в глаза. Это не был вопрос, но утверждение. Слабея, она не могла отвести взгляд.

— Нет. Я его терпеть не могу. Какая я дура, что с ним связалась. Я хочу еще ребенка, пока не поздно родить!

— Ребенок у тебя будет, это я обещаю.

Он склонился, и Андреа судорожно вцепилась в него, захлебываясь от страха в ожидании ужасного мига, когда он войдет. Ее плоть не выдержит! Такой холодный, как смерть, и такой огромный, он брал ее дюйм за дюймом — орудие власти, от которой нет спасения. Даже судороги ее тела не принадлежали ей: они исходили от таинственного пришельца, чья реальность уже не вызывала сомнений… Потом он безжалостно вскинул ее кверху, распяв на ледяном утесе.

Порыв северного ветра, морозный вихрь подхватил ее и понес как перышко, швыряя из стороны в сторону. Рыча в последней судороге страсти, она выкрикнула: "Возьми меня! Ребенка хочу!"

Залп арктического холода сотряс ее чрево, убивая все кругом, кроме животной жажды; она приникла к любовнику всем телом, напрягая каждый мускул, в страхе, что будет отброшена и близость прервется. Смесь неодолимого желания и ужаса…

Потом — дрожь холода, одиночество. Она так устала, что не могла открыть глаз. Рука ловила пустоту: он ушел. Пальцы снова скользнули вниз и наткнулись на ледяную каплю; все тело ниже пояса вот-вот превратится в сосульку. Но это так возбуждает!

Теперь ею овладела единственная греза. Высокий смуглый незнакомец. Король всех любовников, он заставляет трепетать и покоряться. Ни один мужчина не сравнится с ним. Его поцелуи приводят женщин в неистовство, и те умоляют подарить им дитя. Силой наслаждения он заставляет отдавать все, что потребует. Полное подчинение, во что бы то ни стало!

И наступил новый оргазм, слабее предыдущего, но иначе быть не могло. Вместо воплей — тихое хныканье: хочу ребеночка, пожалуйста, чтобы осталась со мной частица такой могучей воли, память обо этой ночи…

Вновь вспыхнули в мозгу его слова: "Часть моего существа останется с тобою, ибо ты уже не сможешь скрыться от меня. Я — это ты, и ты — это я. Но ты должна заплатить за это, посвятив себя мне, и только мне одному. Никаких ложных богов, никаких любовников. Отвергни их, и ты будешь иметь все, чего пожелаешь. Прогони лжевозлюбленного и будь моей!"

Должно быть, Андреа заснула: когда она снова открыла глаза, в них ударил серенький утренний свет из окон. Поеживаясь, она потянулась за одеждой и снова задела пустую чашу Саймона. Та перекатилась по полу. Пролитая вода, выплеснувшись за пределы пентаграммы, оставила на половицах пятна сырости, словно следы постыдных снов подростка.

Как холодно! Пальцы окоченели и дрожали, несколько минут она не могла справиться с пуговицами. Каждое движенье было мукой.

Господи, какой идиоткой он прожила всю жизнь! Ее дурачили, сделали из нее рабыню, почти зомби. Мать, отец Флаэрти, муж — все заставляли подчиняться. Теперь Саймон, самый требовательный из всех, пользуется своей никчемной религией, чтобы связать ей руки.

Одевшись, она выглянула в окно. Все вокруг было серым — деревня, холмы, небо затянутое облаками, словно солнце скрылось навсегда. Но это было неважно: у нее свое обновление, другая жизнь, новый путь.

Андреа рассмеялась. Эти слова звучали так положительно, так целеустремленно, будто она и впрямь собиралась что-то делать, лишь бы не сидеть сложа руки в ожидании чужих прихотей. Кто такой этот Саймон, черт побери, чтобы заставлять ее всю ночь отсиживаться за меловой чертой? Больше она не признает его власть над собой. Хорошо, что этому наступил конец. Или, во всяком случае, скоро наступит.

Мелькнуло легкое ощущение дурноты; Андреа подташнивало. Слабость по утрам — знак того, что должно произойти. Она зачала и носит в себе его семя — их будущего ребенка. Он вырастет сильным и красивым, будет повелевать другими. Его жизнь — ее жизнь.

И там, у окна с видом на вымершую улицу, неряшливые лавки и закопченные домишки, Андреа поняла, как сильно она ненавидит Саймона Рэнкина.

Полное подчинение. Она сделает то, что должна.