Пленники зимы

III

Вездеход давно остался позади.

Он по-прежнему ревел и моргал огнями. Только звук сирены стал заметно тише, и внутреннее освещение салона погасло. Видно сработала автоматика разрядки аккумуляторной батареи. Впрочем, мимо него Максим пробежал час назад. Возможно, что автомат сирену уже и вовсе отключил.

Он бежал в полной темноте, даже не делая попытки разглядеть что-либо впереди себя. Ему было всё равно. Стена так стена, пропасть… что ж, значит, будет пропасть. Его руки описывали окружности, раскручивая тело, ввинчивая его в пространство. В ритме с руками, будто в сцепке с невидимым шатуном, двигались ноги. Это была хорошая работа профессионального бегуна. Его скорость и время, в течение которого он бежал, наверняка стали бы гордостью престижных международных соревнований.

"Сегодня будем играть в "паровоз", – подумал Максим. – Ещё немного и дам протяжный гудок. И как всегда нет зрителей. А если бы и были, много ли они увидели бы в темноте"?

Темнота…

Человек с детства привыкает к её враждебности. Ещё не было ни одного случая, чтобы она на кого-то набросилась, укусила. Но её боятся. Почему?

Не потому ли, что фантазии человека изначально ориентированы на зло? Мы не знаем, что там, за пеленой тьмы. Но на всякий случай готовимся к худшему.

Пыльный тёмный угол, затянутый бесцветной, как время, паутиной, с высохшими от древности останками мух. Никто и никогда не видел здесь добрых фей или жизнерадостных клоунов – гномов. Это место для злых колдунов и неопрятной Бабы Яги. Интересно, чем выше интеллект, тем более яркими и глубокими становятся образы зла. Речь уже не идёт о тупых домашних хулиганах – домовых. Тут обитает злопасный Брандашмыг, не меньше.

А ведь это тенденция.

В этом определённо что-то прячется…

Нет у человека лучшего врага, чем тот, которого он выдумывает себе сам. Ничто так не выводит человека из себя, как длительное отсутствие жертвы. А может, просто включаются инстинкты: если не видишь добычи, значит, за спиной – хищник?

Неизвестно…

Неизвестность – та же темнота.

Дзю не знал, что собой представляют эти странные существа, и расстрелял их из автомата. Так, на всякий случай. А они в отместку вспороли ему живот. Первый контакт. Теперь обе расы могут похвастаться: "мы не одиноки во Вселенной"!

А ещё Дзю боялся темноты. Открыл стрельбу, чтобы не так страшно было… открыл ворота ужасу…

Максим застонал и побежал ещё быстрее.

Выложиться, устать, чтоб боль всплыла на поверхность, вернулась к телу, хоть на время оставила душу. Или стенку пусть поставят, чтоб вмазаться и несколько суток стекать с неё кровавым подрагивающим студнем…

Его горло сузилось до узкой щели, через которую лёгкие с хриплым надрывом пытались вобрать в себя всё больше и больше воздуха. Хорошо бежать в темноте! Не можешь оценить своё состояние по тому, как темнеет в глазах, как сужается поле зрения, оставляя полоску света, не шире беговой дорожки, не `уже щели в горле, откуда вместе с хрипом вылетает пена, которая, наталкиваясь на уплотнившийся воздух, прочно оседает на губах и подбородке. И нет сил стряхнуть её, или вытереть…

В топот его шагов, сиплый хрип и шорох одежды вплетается новый звук. Максим сбавляет скорость, ставит стопу на ребро и, сдерживая дыхание, прислушивается.

Так и есть: догоняют.

Уже через минуту кто-то бежит рядом, слева от него. Чуть скосив глаза, он видит Галину. Она бежит легко и свободно, ничуть не напрягаясь от заданного им бешеного темпа.

– Привет, Галка, – весело говорит ей Максим, удивляясь лёгкости, с которой ему удаётся произносить слова. – Как дела?

– Жизнь прекрасна! – с той же непринуждённостью отвечает она ему. – Совсем неплохое время, Костик. Пять километров за пятнадцать минут! Ещё не золото, но уже не бронза…

– Где же приятель твой, Галка? Опять отстал?

– После твоей дискотеки он со мной не бегает. Ни со мной, ни за мной. Он задумался…

– Галка, давай я за тобой бегать буду!

– Боюсь, не смогу убежать…

– А ты не убегай.

Она смеётся. Смех у неё отрывистый, резкий, такой же, как и она сама: лёгкой атлетикой занималась с восьми лет. Когда Константин пришёл в столичное "Динамо", в её послужном списке было уже восемь побед на мировых юниорах, и второе место в Европе: сто метров с барьерами. Она была заслуженным мастером спорта: спецпитание, загранпоездки, всё как положено. И приятель у неё – шестовик Андрей, не Бубка, конечно, но пятиметровую планку ставил так, для разминки.

Когда он, подняв шест, шёл на разбег, ударная волна тревожила траву футбольного поля до границы вратарской площадки. Он набирал скорость, как спускаемый со стапелей линкор. Потом шест с ювелирной точностью опускался в приёмник, чудовищной силой сгибался вдвое, выбрасывая своего хозяина наверх, а уже там Андрей действовал и вовсе безукоризненно: идеальный отвал, ноги прямо в небо, вот они уже над планкой, прекрасная координация, замечательная пластика движений.

Зрители визжали от восторга, когда он, отбросив шест и строго направив на неподвижную планку указательный палец правой руки, спиной падал в шестовую яму.

Он рисовал свой полёт настолько совершенно, что ему прощали даже пять девяносто, выше которых он так никогда и не поднялся. Он отлично пел, играл на гитаре и вообще был классным парнем, душой любой компании.

У Константина не было никаких шансов.

Он знал это.

Знал, и любил Галину.

Приехал Костя из Днепропетровска. Сразу после армии пришёл в милицию. Отработал в райотделе два года. Вот только за преступниками погоняться не дали. Начальство, обратив внимание на его упорство и выносливость, всё чаще стало освобождать от дежурств, направляя на тренировки по лёгкой атлетике. Удачно выиграв областные соревнования, показался перспективным для столичного полковника-тренера. Но областной уровень, это даже не ступенька к олимпийскому педьесталу. Это что-то среднее между удачным отсутствием настоящих мастеров: тот связку растянул, бюллетенит; этот в Японии зубами золото рвёт для Родины, и амбициями районных князьков, которым до дрожи в коленках охота отрапортовать, что у них тоже свой чемпион имеется.

Так Костик и оказался в Москве.

Здесь его сразу же поставили на место.

Нет, нет, ничего обидного и унизительного – поставили на беговую дорожку и сказали: "Ну, давай"! Или что-то вроде этого. Костик, конечно, не блеснул. Но и не опозорился. Полковник лишь мельком взглянул на секундомер, едва заметно пожал плечами и отвёл в сторонку.

Разговор не был долгим.

– У меня в команде восемнадцать душ будет, – сказал тренер. – Все заслуженные, с медалями, с московским гонором и пропиской. В узде таких держать трудно. Для этого тебя и позвал. Отзывы о тебе подходящие. Ты у меня будешь чернорабочим, чтоб они на тебя смотрели, плакали от жалости и совестились тренировки пропускать. Короче, тренироваться так, чтоб сердце кровью обливалось. Чтоб, глядя на тебя, я о своих детях вспоминал, и ни разу не захотел увидеть их на твоём месте…

Костик молчал: тренер ломился в открытые ворота.

Костик уже увидел Галю, понял, что пропал, и был согласен на любые условия, только чтоб не прогнали.

Ровно неделя ему понадобилась, чтобы понять расклад и оценить свои шансы как нулевые: чемпионом ему не стать, спортивно-административная карьера не светит, папа-мама, само собой, "не те". В столице без году неделя, и сколько он здесь продержится, не знает никто, даже тренер.

Перед столичными спортсменами, с их загранпаспортами и адидасовской экипировкой от тапочек до шапочек, у него обнаружилось только одно преимущество: ниже падать было некуда. Оставалась только одна дорога – наверх!

Первое время он и в самом деле чувствовал себя чернорабочим-пролетарием из коммунистического манифеста – ему нечего было терять. Но потом сообразил, что даже это сравнение не в его пользу – у него не было даже цепей. Тогда он вздохнул и принялся за работу.

Вроде бы ничего сложного: тренировки два раза в день, шесть дней в неделю.

Никаких пропусков, никаких простуд, болезней или хандры. С тренером никаких пререканий: жилет с песком на плечи и вперёд. Килограммовые утяжелители на ноги и запястья рук, вперёд! Что такое? Ноги ещё не отошли после утренней тренировки?

Да ты что, парень? Пояс, крюк и к стометровому тросу, стремительно исчезающему в барабане электродвигателя на финише. Это чтоб быстро ноги переставлял. Хитрая и зловредная конструкция. ВПЕРЁД!!!

Никаких жалоб. Никаких сомнений. Никаких поблажек.

Чернорабочий спорта.

Первые полгода он до утра не мог уснуть из-за непереносимой боли в растянутых, на грани обрыва, мышцах ног. Как их не пристраивай на койке – болят подлые; болят, будто стальными иглами нафаршированные. Любое движение – дикая боль, до судорог, до темноты в глазах. Ничего не помогало: ни горячие ванны, ни импортные таблетки. Массаж? Та ещё пытка… уж лучше жилетку с песком, вместе с утяжелителями, и трос не к поясу крепить, а сразу на шею намотать, и вперёд: волоком по беговой дорожке…

Утром ноги – как кожаные мешки с беспорядочно набросанными в них булыжниками-мышцами.

Идёшь, а они там жерновами перекатываются. Многие видели его искажённое мукой лицо, когда он, переставляя негнущимися ходулями ноги, едва полз к беговой дорожке, на которой ему сегодня предстояло ещё один раз умереть. Как вчера, и позавчера…

Он был согласен.

Лишь бы видеть её, хотя бы издали.

Этого судьба ему не запретила.

Утренняя тренировка всегда начиналась с разминочного бега в четыре километра.

Спортсмены, разбившись на группы, перебрасываясь отрывистыми приветствиями, не спеша и не напрягаясь, делали свои десять кругов, потом обязательные полчаса разминки-растяжки и расходились по секторам, чтобы продолжить тренировки по специализации. Константину пришлось привыкнуть к прозвищу Шкаф, за скованные движения и тяжёлую поступь.

Он не роптал.

Он пытался бежать вровень с Галиной и Андреем.

Вот только мышцы ног, на каждом шагу простреливаемые раскалёнными спицами, никак не способствовали этому желанию. Да суставы коленей и стоп, как ему казалось, скрипели так, что заглушали грохот газонокосилки в дни стрижки травы стадиона…

Они всегда убегали от него. Даже не замечая его попыток нагнать и приблизиться.

Но главная пытка начиналась позже, когда приходило время специализации. Тренер поставил его на гладкий бег в четыреста метров не потому что у Костика были какие-то особенные задатки. Ещё чего! Просто другие имели возможность отказаться.

Что и сделали: отказались.

Самый тяжёлый вид соревнований. Это тебе не сотка, где вдохнул, удачно стартанул, вспорол шиповками дистанцию, затоптал ножищами дорожку, да на пятом выдохе через десять секунд и финишировал, не успев, как следует, испугаться. Это тебе не благородные три километра, где кроме исключительных физических данных нужно выстроить стратегию забега, чтоб "завести" соперников, спровоцировать их на преждевременный спурт, да и самому не отстать, а как они выдохнуться, поднажать, накатить, и придти к финишу в первой тройке.

Четыреста метров – это для извращенцев-мазохистов. Кошмар и ужас лёгкой атлетики.

Здесь побеждает животное упрямство, здесь в клочья рвутся лёгкие и разбиваются сердца…

Никто в команде не хотел такой перспективы. Тем более, что это был не "наш" вид соревнований. Соперники из дружественной чёрной Африки прочно прибрали эту дистанцию под себя. Здесь не то, что в тройку – в десятку не сунешься. А если нет призового места, то нет и перспектив: ни квартиры, ни машины, ни наград. Да ну его. Тройной прыжок, сотня с барьерами и без них, пятиборье… есть, где развернуться. Есть чем обеспечить скорую пенсию.

Но Констанину это подходило.

Исключительность своего положения он обратил себе на пользу: его заметили.

Она его заметила.

Сама начала здороваться. Не сразу. Примерно, через год.

Через год его даже начали принимать за человека. Появились друзья-приятели. В конце концов, это была одна команда по лёгкой атлетике. Исполнительность и упорство вызывали уважение. Вот только все ошибочно полагали, что его устойчивость перед столичными соблазнами и рабское подчинение всем требованиям садиста-тренера – следствие провинциальной убогости фантазии. Это было не совсем так: столичные соблазны меркли на фоне главного – он хотел быть с Галиной. И он был доволен.

Мышцы ног, наконец, адаптировались к нагрузкам. Он удачно выступил на Содружестве, уступив только Миловичу. Прилично засветился на Спартакиаде, заняв почётное третье место. Для первогодка это был очень хороший результат. Посреди семестра его зачислили на второй курс заочного отделения юрфака МГУ и присвоили звание младшего лейтенанта. Теперь он кормился со всеми в привилегированном ресторане, получил, наконец, адидасовскую спортивную форму, стал чаще видеть Галину, и мог ночью спать.

Он чувствовал себя на взлёте. Поэтому приглашение на летние командные сборы в Чехословакию перед первенством Европы Константин воспринял как должное.

На сборах он не стал терять времени.

Ему было достаточно пяти вечеров из четырнадцати отпущенных, чтобы составить и привести в исполнение дерзкий план. Валюту Родина для своих героев не жалела, и он, купив дорогой "грюндик", начал потихоньку приучать отдыхающих спортсменов к звучанию немецкой магнитолы. Близость границы капиталистического окружения позволила слушать радиостанции, круглосуточно передающие чудесную танцевальную музыку вперемежку с непонятным сопровождением на немецком языке. Быстро изучив музыкальные вкусы Галины, Константин составил отличную музыкальную программу и на шестой вечер, тайком вместо приёмника включил магнитофон.

– Добрый вечер, добрый вечер, дорогие советские спортсмены, – забубнил диктор с сильнейшим немецким, как Костику казалось, акцентом. Текст читал он сам, но его голос был неузнаваем. – Эта музыкальная программа посвящена вам и только вам…

Танцы расстроились. Все в недоумении посматривали на магнитолу, с удивлением приподнимали брови, о чём-то перешёптывались друг с другом.

Константин с интересом наблюдал за их реакцией. "И где же ваша столичная фантазия? – спрашивал он про себя. – Неужели никто не догадается"?

Он предусмотрел этот ступор. Ему было нужно, чтобы они танцевали. После первой репризы на русском языке прошло три танцевальных мелодии, потом опять искажённый платком голос Константина двадцать секунд молол какую-то чушь. На этот раз на их лицах были улыбки. Некоторые даже похлопали далёкому "немецкому" комментатору, который сумел обратиться к ним на русском языке.

Они танцевали.

Только на четвёртый раз, Константин рискнул высказаться. Под чарующую мелодию из "Шервудских зонтиков", он описал платье Галины, сообщил, что в нём танцует самая прекрасная женщина Советского Союза, в которую безнадёжно влюблён парень, сидящий за вторым от двери столиком, в чёрной рубашке и с белой гвоздикой, выглядывающей из левого нагрудного кармана. Следующую мелодию этот парень просил прокрутить два раза, специально, чтоб подольше потанцевать с любимой…

К концу этого монолога все стояли, как статуи.

"Наш выход", – сказал себе Константин.

Решительно отодвинув стул, он встал на ноги, оправил рубашку за поясом брюк и двинулся сквозь застывшую толпу к Галине…

Это была единственная счастливая неделя в его жизни. Больше таких дней у него никогда не было.

Но истинные масштабы своей шутки он сумел оценить только по возвращении в Союз.

Им обоим закрыли визы, отобрали синие паспорта и взяли подписки о невыезде.

Они в разных кабинетах писали объяснительные и отвечали на вопросы отмороженных людей с застывшими лицами в одинаково измятых скучных костюмах.

Константин отдал кассету с записью, которая тут же получила громкое имя "Вещ. док.? 1". Других просто не было. Он настаивал на том, что идея принадлежит ему, что сообщников у него нет, что Галина тут ни при чём, что свои чувства к ней ни с кем из берлинского радио не обсуждал…

Через два месяца он вернулся в родной Днепропетровск.

Ему позволили работать учителем физкультуры в ПТУ, вечерами по совместительству подрабатывал тренером на стадионе СКА.

Шли годы. Женился. Родилась дочь. Спортивные передачи не смотрел из принципа.

Когда информационная программа "Время" подбиралась к этой рубрике, под различными предлогами уходил от телевизора.

Ничего не загладилось! Ничего не забылось!

Время и не думало лечить его раны, забыло о них.

– Тебе всё-таки открыли визу? – спросил Максим.

– Да, конечно, – не сбавляя темпа, она умудряется чуть качнуть головой. – Я пропустила только Европу, но это была восполнимая потеря. Как тебя зовут на этот раз?

– Максим.

– А меня?

– Светлана.

– И как успехи?

– Как всегда.

– Понятно… – он поворачивает к ней голову и видит, что она улыбается. – Исключение из комсомола и пожизненный волчий билет?

– Что-то вроде этого.

– А знаешь, кто на тебя тогда настучал?

Максим чувствует досаду.

– Не знаю, Галка, и знать не хочу. Мы уже давно умерли, с нами умерла и та обида.

– Это не так, Костик. Люди могут умереть, но их обиды остаются. Ходят привидениями среди живых, выбирают новых участников и снова разыгрывают свой сценарий, в надежде всё-таки разрешиться… Они убили нашу любовь, Костик. Какой в этом был смысл? Какой вообще смысл в разрушении? Почему люди делают плохо друг другу? Мне ни с кем не было так хорошо, как с тобой. Я всю жизнь о тебе думала, внукам своим о тебе рассказывала. А они смотрели на мои морщины и думали: "что эта старая вешалка может понимать в любви"? Почему они с нами так поступили?

– Галка, – откликается Максим. – Физику помнишь?

– Причём тут физика?

– По-другому не объяснить. Тело, поднятое над землёй, обладает энергией относительно земли. Так и любая конструкция содержит энергию относительно окружающего её беспорядка. Чем выше тело над землёй, тем больше его энергия. Чем сложнее конструкция, не важно какая: самолёт, город, или счастье влюблённых, тем больше в ней энергии. Понимаешь?

– Кажется, да, – отвечает Галина. – И что?

– При падении потенциальная энергия тела переходит в энергию движения, которая может быть использована. Например, крутить турбину на электростанции. При разрушении конструкции тоже выделяется энергия. Человек её чувствует, воспринимает, и даже обращает себе на пользу.

– Теория вампиризма?

– Грубо, но правильно.

Они несколько минут бежали молча.

– Мутная тема, – пожаловалась Галина. – Извини, я сама виновата. Давай о чём нибудь повеселее.

– Давай, – с облегчением отвечает Максим. – Например?

– Например, я так и не поняла, почему ты выбрал такой странный способ со мной познакомиться?

– Не поняла?

– Нет, конечно. Или ты думаешь, что я в тот вечер осталась с тобой из-за этой магнитофонной записи?

Максим промолчал. "Вот это да!.." – Первым на тебя обратил внимание Андрей…

– Он поступил очень… необычно.

– Ты ожидал от него отпора?

– Во всяком случае, каких-то признаков неудовольствия. А он на следующее утро сам подошёл, поздравил…

– По его вере, глупо вмешиваться в события, которые уже происходят. Он всегда говорил, что нужно думать не о точке, в которой цель находится сейчас, а о точке, в которой цель будет находиться к моменту подлёта снаряда. Управлять событиями, которые прямо сейчас происходят, – невозможно. Есть возможность управлять событиями, которым только суждено сбыться…

– У него увели девчонку, а он думает о теории управления?

– А что ты думал? Интеллектуал! Всё подчинено красоте. Выбирает женщина. Кто становится между ней и её избранником – убийца несчётного числа возможных поколений. У него целая теория была. Народ на его лекции, как на фильмы про Фантомаса ломился…

– Лекции?

– Да. Он не доучился на юридическом в МГУ, перевёлся на философский. Потом пять лет жил в Шри-Ланке, а когда вернулся, основал свою философско-религиозную секту: медитация, восточные единоборства, любовь и гармония. У КГБ числился в активных диссидентах. Проходил принудительное лечение в психушке, но вредную агитацию не прекратил. Так и сгинул где-то в тайге в конце семидесятых.

– Да, – Максим качает головой. – Ну и приятели у тебя!

– Нет, – она вздыхает. – Из поэзии для души только ты и Андрей, остальные – проза. Вы стоили друг друга. Как интересно вас судьба друг другу показала, и как жаль, что она вас так бестолково развела…

– Интересно… – эхом откликнулся Максим. – А что ещё он проповедовал?

– Да там много чего было, – она беспечно взмахивает рукой. – Помню, принцип независимости: никто человеку не должен. Что бы он ни делал – всё делает для себя. Поэтому не вправе ждать благодарности…

– Дети?

– Ребёнок может уважать и любить своих родителей, но, во-первых, не обязан этого делать, и, во-вторых, если всё-таки любит и уважает, то не за факт своего рождения и не за то, что они для него сделали: и первое, и второе – от Бога.

Любовь и уважение к родителям только за их человеческие качества, которые не подделаешь, в которые не поиграешь…

– Любовь?

– Любовь не обязывает. Избранник ничего не должен влюблённому. Любовь – сама по себе награда, способ состояния души, при котором невозможное становится возможным. На самом деле – беда, если избранник отвечает взаимностью. Тогда влюблённому сложно сосредоточиться на созидании. Титанический потенциал, дающий возможность круто изменить свою судьбу к лучшему, растрачивается впустую или уходит к следующему поколению. Львиная доля энергии тратится на извлечение из окружающей среды удовольствия. Влюблённый уподобляется человеку, который копает глубокую яму у себя под ногами, ибо "здешняя жизнь – только игра и забава"…

Максим поворачивает к ней голову.

Он так и знал – это не Галина.

Это Игорь бежит. Тяжело бежит, из последних сил.

– Дзю, ты зачем в Машу стрелял? – спрашивает Максим.

– Я не в неё стрелял, командир, – с трудом, с большими паузами выплёвывает слова Игорь. – Это я страх свой расстреливал, да видно промахнулся.

– Зачем ты здесь?

– Обещал помочь.

– Так помогай.

Максим видит, как тает, исчезает, пропадает в темноте силуэт Игоря, но его голос всё ещё слышен ясно:

– Скитник проверяет тебя, командир. Всё ещё раздумывает, кому быть пилотом.

Пункты прибытия зависят от настройки машины. А пилотом-настройщиком может быть только один человек. Мне бы не хотелось, чтобы победила Калима, командир. Мне не нравятся её миры…

И вот он опять один, стремительно несётся сквозь тьму, без всякой надежды на проблеск света. Света! Светлана!

Или Симона?..

Чуть меньше самолюбия, чуть больше фантазии в поисках согласия, и перед людьми опять распахнутся врата Рая. А так они сейчас где-то там, в темноте, в страхе.

Прислушиваются к его топоту ног; хриплому, тяжёлому дыханию. Топот и хрип настигает их, о чём они думают?

Максим замедлил бег. Пошёл шагом. Почти остановился, с трудом восстанавливая дыхание. Но прошло минут пять, прежде чем он решился попробовать голос:

– Света! – закричал он. – Светлана!

Он перестал дышать, прислушался.

Нет. Ничего. Даже эха нет. Звуки вязнут в тишине, как в остывающей смоле – ветер.

Отвечают только удары сердца, да своё хриплое дыхание. Видно, нет рядом близких людей. А может, и не было никогда. И он опять переходит на стремительный бег.

Вперёд, только вперёд. Он будет останавливаться каждые десять минут, чтобы окликнуть её. Рано или поздно она его услышит.

Главное, всё время звать. Не сдаваться. Она станет ближе! Она услышит…

"Стучите, и вам откроют…" "Как же такое может быть? – размышляет Максим. – Я о ней думаю каждую минуту. Я с ней разговариваю. Она никогда не скажет и десятой части тех слов, которые я слышу, когда её рядом нет. Она не может этого не чувствовать… но она не чувствует. Почему"?

Он вспоминает спартанскую обстановку её квартиры… пытается представить жизнь молоденькой симпатичной девушки, которую интересуют танцы и мужчины. Да, так она тогда и сказала: "интересуюсь мужчинами и танцами"…

Чем же она могла зарабатывать себе на жизнь при таких интересах? Танцами в ночных клубах? А может…

Максим споткнулся, но удержал равновесие, побежал дальше. Нет. Не может. Она слишком горда для таких заработков. Скорее, учитель танцев. Аэробика, шейпинг…

Кто вокруг неё? Тупые бездушные жильцы: переспать, выпить, поскандалить. Два раза была замужем. Двое детей. Мужа не ставит ни во что. Второго, во всяком случае, точно…

И вот появляется Виктор. Рыцарь без страха и упрёка…

Максим опять застонал. …Виктор.

Неожиданный приступ благородства одного и цепкая безжалостная хватка другого.

Слово было сказано? Было… Отдавай… И он отдал. Оборудование, с таким трудом собранное, выкупленное, выстраданное, переходит в собственность Виктора. Одно неосторожное слово вместе с давно устаревшими представлениями о чести, и Максим за бортом.

Вот, дурак!

И белый пароход с протяжным гудком и новым капитаном на борту стремительно уходит к горизонту.

Теперь Виктора черёд играть благородные роли.

Что он и делает.

Для Светланы это не просто постоянный заработок, не требующий ежедневных споров с совестью о пустой, никчемной молодости. Это не просто новый уровень жизни, позволяющий забыть унизительную процедуру одалживания у более удачливых подруг, или тоскливые минуты нравоучений родителей, когда в очередной раз приходишь, чтобы поклянчить денег на оплату снятой квартиры.

Это новый взгляд на мир.

Это надежда, что всё-таки есть люди на этом свете, для которых завтрашний день не менее важен, чем день сегодняшний. Которые живут для этого завтра, работают, мечтают. Чистота стремлений, ясность мысли. Конечно, она считает себя обязанной ему. Он не просто платил ей зарплату, он дал ей веру в себя, ощущение полноты жизни, гордость за прожитый день.

И если бы она впустила к себе в душу Максима, это было бы больше, чем измена. Да, она спала с ним, спала с Игорем; бедняга чувствовал подвох! Но фундаментом её жизни был и остаётся Виктор. И если Виктор скажет кому-то улыбнуться и быть поласковей, что ж, значит на то есть причины. Сволочь!

– Светлана!!! – на выдохе, широко разведя руки в стороны, чтобы лёгким хватило воздуха, закричал Максим.

– Что ты кипятишься? – спрашивает Виктор. Он скользит рядом, легко отмахивая кистями рук свои широкие энергичные шаги. – Ты прожил с ней неделю, и ты ничего о ней не узнал. Ты ни о чём её не спрашивал, ничем не интересовался. Ты полагал эти вопросы вмешательством в личную жизнь. По принципу: захочет – расскажет, но в душу ломиться – дело последнее. Вроде бы всё правильно. Но результат обратный: то, что тебе кажется тактом, она воспринимает, как равнодушие. Ты страдаешь от несоответствия своих чувств с её ответной реакцией. Ты уверен, что так, как ты, никто её не любил. Но твоя любовь, как паровой каток-асфальтоукладчик. Невзирая на препятствия, сметает всё на своём пути, оставляя позади только гладкую, плотно утрамбованную поверхность. Свободному человеку принять это невозможно. А ты можешь любить только свободных…

– Я думал, здесь бегут мёртвые, – перебивает его Максим.

Ему трудно говорить. Он устал.

– Ты не ошибся, – смеётся Виктор. – Я бы даже сказал, что ты прав больше, чем думаешь…

"Это он на меня намекает"? – думает Максим и хрипит:

– Что тебе нужно? Я не могу говорить. Мне тяжело…

– Почему? – удивляется Виктор. – С Игорем и этой девицей чирикал, будто по бульвару прогуливался, а со мной тяжело?

– У тебя нет сочувствия, – выдыхает Максим. Он вдруг отчётливо понял, что предел возможного пройден, что сейчас он упадёт и неизвестно, сможет ли подняться. – Ты – свидетель падения, и спешишь "ногою пнуть идущего ко дну"…

– Слова! – пренебрежительно роняет Виктор и исчезает.

Сразу приходит облегчение. Будто Виктор не по грунту ботинками шлёпал, а душу топтал.

– Максим?

Маша… он чувствует, как отлегло, потеплело в груди. Вот кого он больше всего хотел видеть.

– Маша…

– Я – не Маша. Но если тебе хочется, пусть будет это имя.

– Тогда кто ты? – спрашивает Максим, после минутной паузы.

– Странно от тебя слышать этот вопрос.

– Почему?

– А сам-то ты можешь на него ответить? Кто ты, Максим?

– Не знаю.

– Вот и я не знаю. Сознание – абсолютно, его нельзя сравнивать. Дети равны родителям, как только начинают узнавать их и осознают себя. Я – тот, кто дал жизнь вам всем. Едва вы осознали себя людьми и признали своего Отца – вы стали мне подобны. Моя сила и мощь не имеют значения, как не имеет значения физическое превосходство родителей над детьми. Существуют законы, которым должно следовать всем, и мне в том числе. Я не могу убить.

– Зачем нас убивать? – равнодушно спрашивает Максим.

Ему и в самом деле всё равно. Впрочем, нет. Наверное, уж лучше бы убил.

– Я в затруднении. Ты мне не нравишься, но лучшего нет…

– Почему я?

– Ты – здесь.

– Это испытание такое: сюда добраться?

– Да. Испытание. Много званных, мало избранных…

– Ну что ж, всегда готов! – насмешливо соглашается Максим.

– Будет больно, – предупреждает Маша.

– Мне уже больно, – говорит Максим. – Я ранен.

– Глупости! Будет по-настоящему больно. Извини, но для прямой связи человеческая конструкция не содержит специально выделенных чувств. Самый подходящий интерфейс – канал боли. Зато взамен обещаю закрыть дверь в банк реликтовой памяти.

Максим сомневается, что понимает, о чём идёт речь, но инстинкты извозчика берут верх:

– Маловато будет, – нахально заявляет он. – Добавить надо.

– Ты ещё не наигрался с желаниями?

– Не для себя прошу, – возразил Максим. – Пусть у товарищей моих сбудется…

– Что именно?

– Сокровенное. О чём себе не всякий признается.

– Будет, – соглашается Маша. – Но только у тех, кто в машине.

– В машине? Двое в вездеходе?

– Нет. Трое на сервисном канале. Вокруг тебя – не просто камень. Этим троим и будет сокровенное. Тебе, кстати, того же?

– Нет, мне не надо. Хочу греться от их состоявшегося счастья.

– Ну, и задачки у тебя… – она замолчала.

Когда пауза слишком затянулась, Максим повернул голову и увидел темноту.

Он опять бежит один.

– Светлана!!! – кричит Максим, и вдруг ему кажется, что слышен ответный крик.

Он сразу теряет ориентацию и задевает плечом стену. Падает, бьётся коленями, несколько раз переворачивается через голову…

– Светлана… – хрипит он в черноту, ощупывая пояс, где-то здесь был фонарик.

Нет его. Потерял при падении. – Света! Где ты?

– Максим!

Он видит яркую сверкающую звёздочку. Она плывёт в его сторону, всё ближе и ближе.

– Максим? – неуверенно спрашивает звёздочка.

Теперь она рядом. Он вытягивает руки, поднимается, осторожно идёт навстречу.

– Светлана!

– Максим!

Они касаются друг друга.

Они сливаются в объятии.

– Ты вернулся! – она целует его, и к нему возвращается боль. – Господи, мокрый весь!

Она пытается протереть его лицо руками. Боль, будто только и ждавшая этого мгновения, простреливает голову насквозь, от переносицы до затылка.

Максим непроизвольно вздрагивает, кричит.

Светлана заставляет его страдать. Она отступает. Она не может понять его состояния. Не понимает причин его крика.

Теперь он чувствует. Пот, скатываясь со лба, кислотой заливает глубокие раны.

Вся голова в огне. Очень больно.

– Где остальные? – хрипло, тяжело дыша, едва сдерживаясь, чтобы опять не закричать, спрашивает Максим.

– Ах, да, – насмешливо и чуть обижено говорит Света. – Ты же теперь у нас в женатиках… а где твоя невеста?

– Рядом с Игорем, – отвечает Максим, и повторяет свой вопрос. – Герман? Калима?

– У Германа, кажется, сломана нога. А Калима дальше пошла, приказала тебя ждать.

Она сказала, что ты обязательно за нами вернёшься… – она потянула его за руку.

– Пойдём.

Максим, стиснув зубы, пошёл за ней.

– Герман? – крикнула Света.

– Да здесь я, здесь, – неохотно отозвались впереди.

– Герман? – спросил в темноту Максим и разглядел ещё одно слабое пятнышко света.

– Привет, командир, – отозвался Герман.

Максим нащупал его руку. Герман ответил пожатием.

– Как там Игорь?

– Думаю, ему уже лучше. Ты-то как?

– Нога… Что будем делать, командир? Идти я не могу.

– Я понесу тебя.

– А те твари? Как отбиваться?

– Забудь о них, – устало сказал Максим. – Они нас больше боятся, чем мы того стоим.

– Может, отдохнёшь?

– В морге отдохнём, там, заодно, и отоспимся.

Не дав времени истерике овладеть сознанием, он осторожно взваливает Германа на плечи и зовёт Светлану:

– Света, прошу тебя, не отставай. Будь всегда рядом.