Пленники зимы

IY

И была среда, и был лёд, и туман, и холод. В глазах – песок, в голове – каша, вдобавок слегка мутило. "Это от недосыпания, – напомнил себе Максим. – Потому что – среда. Вот только холод – это другое. Холод – это от печки. Вернее, от её плохой работы. Работа на грани её отсутствия. Холодно…" Вообще-то печек – две. Одна тут, впереди дует, безуспешно пытаясь согнать изморось с лобового стекла. Другая – там, позади, и, судя по жалобам пассажиров, справляется с холодом не лучше. Холодно… что они в этом понимают? Дышат так, что машина льдом изнутри покрывается, и ещё жалуются. Им-то что? Подышали и двинулись дальше, а у него ступни будто вмёрзли в ботинки, вместе с носками.

Стадия "пятки в огне" пройдена часа полтора назад. Теперь, по ощущениям, сплошной носочно-ботиночный ледовый монолит.

Он подъезжал к "двум столбам", позади три ходки на Седьмой. Считай рабочий день, вернее, ночь, позади. Остаётся без приключений добраться до гаража, сдать машину и домой, к Танечке. А там и жизнь начнётся: чай с пирогами-оладьями, укол Наденьке… или сперва укол, а потом чай? Максим озабоченно глянул на бортовые часы: пять минут шестого.

"Успею!… Да ну его к лешему, этот чай, сделаю укол и к жене под одеяло – греться, спать: после обеда ещё две ходки, а потом пережить четверг".

В пятницу – выходной, Седьмой не работает.

Отоспимся. Отогреемся.

Суббота, воскресенье – это пустяки, семечки: по одной ходке утром и вечером. Вот понедельник – другое дело, страшное. С одиннадцати вечера воскресенья до часу дня, и без всякой надежды на сон. "Да и как выспишься: Наденька болеет, укол каждые четыре часа, да и Татьяна вот-вот сляжет. И весь сон – урывками, будто в склепе живу: ни разогнуться, ни выпрямиться". И так до пятницы. Но сегодня среда.

И до пятницы ещё больше суток…

Он осознал сумятицу мыслей и, чтобы придти в себя, растёр переносицу: так и до глюков недалеко…

"Глюки – они же галлюцинации – это не страшно. Просто их надо вовремя распознавать. И никому о них не рассказывать. Вчера, например, – стадо обезьян.

Я ведь ясно видел, как они перебегают с места на место, держась на самом краю освещённого фарами участка дороги. Или, ещё пример, как я искал замок на воротах гаража. Ведь минут пятнадцать искал! И нашёл. Едва на свой рейс не опоздал, люди уже ждали… Или когда крем для бритья положил на зубную щётку. Глюки – это от усталости. Вот послезавтра и отосплюсь. В пятницу рынок не работает. А зря. Будь моя воля, я бы и по пятницам ездил. Кто выдумал эти праздники? На кой ляд они нужны? От чего отдыхать: от попыток свести концы с концами? Так ведь тем более не сойдутся, если дома сидеть…" Максим опустил руку и пощупал оттопырившийся от выручки карман куртки. Ему хотелось остановиться и пересчитать деньги, но учёт поступлений – это для Татьяны, пока он чай пьёт. Да и немного удовольствия сортировать и разглаживать мятые, надорванные, а порой и подклеенные рублики и двушки…

Максим вернул руку на руль и сказал вслух:

– Мусор… хоть бы кто двадцатку положил!

И вся его жизнь теперь зависит от этого мусора. А если жизнь зависит от дерьма, то и сама жизнь…

Опять накатила тошнота и отвращение. Холодно… и дочь болеет. Максим непроизвольно сжал руль покрепче. "Как бесценное умещается в столь малом?

Комочек жизни… задница – что мой кулак, третий месяц только, а я ей уколы… вот такая, выходит, у меня родительская любовь".

– Не могу я Тебя уважать, Господи, – вырвалось у него внезапно. – Гнева Твоего боюсь, это есть, правда. Беды боюсь, и без того не сладко. Но вот с любовью к Тебе, как-то не складывается. Допустил человек промашку, не выполнил волю Твою, съел не то, что положено, и такое сокрушительное наказание. Как-то мелко для Твоего бесконечного величия, ты не находишь? Кроме того, Адама Ты делал сознательно, по образу и подобию Своему. Выходит, он к Тебе ближе, чем мы к своим детям и родителям. Но никому из нас в голову не приходит отрывать ребёнку руки за то, что он без спросу что-то со стола стянул. Да и наказание Твоё какое-то бестолковое: сколько веков сгинуло, как Адама в землю закопали? Они-то с Евой хоть жрали чего-то с древа познания. Дураки, лучше б колбасу нашли. Но хоть познали что-то, а значит и знали, за что беды на них. А мы? А я? Я голоден и ничего не знаю, Господи; и рожали меня, не спросив…

Он умолк, потрясённый новой мыслью: что же они такое узнали, что кара была столь велика? Что зашифровано под понятиями "добро" и "зло"? Предположив, что Господь всё-таки справедлив, и наказание соответствует проступку, знание, фактически украденное Адамом и Евой, приобретает какой-то зловещий смысл…

– Я ничего не знаю, Господи, – сердито повторил Максим. – Ни добра, ни зла. Так что в хранении краденного Тебе меня не уличить! Посему ответственности за Твоих первенцев не несу. И, если не хочешь помочь, так оставь в покое… спать хочу!

Туман приобрёл рыжеватые оттенки, потом проявилась гирлянда фонарей, тесно нависших над одним из центральных выездов из Одессы. Одинокий постовой, вздутый от важности и бесчисленных одежд, стоял к разъезду спиной, не шевелясь, обратившись просто в поле, в туман, в тёмную беспросветную мглу. Звали его Соколов, был он сержант, и всего сорок минут назад демонстрировал необыкновенную живость, угрожая протоколом в виду избытка пассажиров, числом не менее трёх единиц…

Максим включил левый поворот и выполз на круг. Сержант Соколов проигнорировал его появление. "Ещё бы, – подумал Максим. – В это время с промрынка один порожняк идёт. Это после обеда всё переменится. И милиция будет следить за отъезжающими, а не за вновь прибывшими". Он порадовался необычной для такого времени суток ясности мысли, переключил поворотик на правый, и начал выруливать на Кишинёвскую трассу, такую же зыбкую и нереальную, как тёмный силуэт одинокого милиционера.

"Как воздушный шар, вот-вот взлетит, – подумал Максим. – Шёл бы лучше к своим.

Спать…"

Его опять неудержимо потянуло ко сну.

Максим переключился на третью скорость, оторвал руку от руля и принялся растирать ухо, но тут на фоне фар встречной машины разглядел отчаянно размахивающую руками фигуру. "Знакомые фонарики! – развеселился Максим и почти проснулся. – Сейчас Толика доить будут"! Он убрал ногу с газа и повернулся всем телом назад, влево, чтобы посмотреть, как очнувшийся от забытья Соколов будет тормозить автобус конкурента. "И правильно! Поделом ему! Нечего затягивать.

Затянул рейс – подбрил товарища. Кто там следующим идёт? Васильевич? Вот и не досчитается трёх-четырёх мест. Опять скандал в гараже…" Но как Максим не всматривался, ничего не увидел. Туман скрыл даже задние противотуманки белой "Мицубиси", а у Толика они неслабые! Не было видно ни автобуса, ни огней разъезда.

Дверь справа открылась, и бойкий клиент, легко вскарабкавшись по ступенькам, ловко устроился в кресле. Максим немного ошалел от такой прыти.

"Когда это я успел остановиться"?

– Добрый день, – автоматически сказал он.

– Пока ещё утро, – ответили ему, и закрыли дверь. – И ничего доброго при таком морозе этот день не обещает.

Максим сразу успокоился. Голос был женским, повеяло теплом и приятными духами.

– День добр к нам по определению, – заявил он.

– Это почему же?

– Потому что он пришёл!

– Ещё ни разу не было иначе, – ответила женщина.

– Всё когда-нибудь происходит в первый раз…

Максим уже набрал скорость и почувствовал досаду, что она села рядом, а не перешла в салон. Тогда бы стекло потело меньше. Будто почувствовав перемену в его настроении, женщина сказала:

– Спасибо, что остановили.

– Работа у нас такая, – пробурчал Максим, – берём побольше, везём подальше… – потом, посчитав свой ответ чересчур резким, миролюбиво добавил: – Вы так размахивали руками, что проехать мимо было бесчеловечно.

– Приятно слышать, не каждый день встречаешь на трассе человека.

– Разумная жизнь на трассе встречается ещё реже.

– Неужели?

– На грани исчезновения, – заверил её Максим. – Я тут каждый день езжу, знаю, что говорю.

– Симона, – представилась пассажирка.

– Максим, – веско ответил Максим. – Куда едем, Симона?

– Беляевка.

– Теплодар, – поправил её Максим.

– Пусть будет Теплодар, – вздохнула Симона. – От вас уже недалеко.

– Рубль на попутке, – согласился Максим. – А пока – трояк.

– Идёт… – она опять вздохнула. – Все только о деньгах…

– А как же иначе? Воровать – стыдно, грабить – страшно. Вот и работаем. А работа предполагает оплату. Вот вы, чем занимаетесь?

– Еду с усталым молодым человеком, который утверждает, что встречал на трассе разумную жизнь.

Максим отвлёкся от дороги и посмотрел в её сторону: тёмная фигура почти сливалась с чернотой салона. Он даже поднял руку, чтобы включить освещение, но передумал и вернул руку на место.

– Необычное имя, Симона.

– Симона Кананит, к вашим услугам.

Максим опять покосился в её сторону и опять ничего не увидел. Потом почувствовал смутное беспокойство, что-то в её имени настораживало. Что-то такое он уже слышал. Вот только что? И где?

Он скрестил руки на руле и покрутил обручальное кольцо на безымянном пальце.

– Снимать его не обязательно, – в её голосе послышалась насмешка. – Я не эти услуги имела ввиду.

– Я и не собираюсь, – враждебно ответил Максим. – Не снимать его – моё самое заветное желание. И мне совершенно безразлично, что вы имели ввиду.

– Неужели?

– Именно так.

Он уже почти жалел, что остановился. Но ведь он и не думал останавливаться. Само получилось…

– А как же "все люди – братья, должны помогать друг другу"?

– Человек – человеку рознь; враг и волк тоже, – отрезал Максим. – И если хочешь выжить, помощи ни от кого не жди: задавят в очереди ожидающих.

– Мрачновато, – заметила Симона.

– Как есть, – огрызнулся Максим. – Как у акына: что вижу – то и пою.

– Чем такое видеть, лучше зрения лишиться.

– Не так, – возразил Максим. – Проще не петь.

– Неужели нет примера бескорыстной помощи людей друг другу? В лишениях люди всем делятся…

Максим покачал головой:

– Делятся, потому что в команде выжить легче, чем в одиночку. Да и что там делить, в лишениях? Вот и не жалеют.

– А любовь?

– При чём тут любовь? – почти рассердился Максим. – Любимый человек – это часть самого себя, чем больше дашь, тем больше себе достанется.

– В Писании сказано: "возлюби ближнего".

– Правильно, – согласился Максим, успокаиваясь. – И там же Спаситель разъяснил разницу между "ближним" и "дальним".

– Притча о добром Самарянине?

– Точно, – кивнул Максим и вдруг вспомнил. – Симон Кананит – один из апостолов!

Ничего себе совпадение!

– Совпадений не бывает, – вежливо поправила Симона. – Случайностей нет.

– А что есть?

– Звенья Большой Цепи.

– Вы, вот что, – сказал Максим. – Не берите в голову. Всё это выдумки. И цепь ваша тоже.

– И Создатель?

– Создатель… – махнул рукой Максим. – Специально для богемного трёпа с сигареткой и кружкой кофе. А кто припомнит больше цитат из Святого писания, тот уведёт самую красивую девчонку тусовки. Да только откуда там красота возьмётся?

От кофе без сахара и сигарет? Впрочем, если не ограничивать себя кофе, то пол-литра спустя любая за Софи Лорен вполне сойдёт…

На несколько минут повисло молчание.

– Не слишком ли цинично, для двадцати трёх лет? – спросила Симона.

– Если цинизм помогает выжить, значит, он ближе к жизни, чем Библия!

– Смело.

– А чего бояться? – удивился Максим. – Хуже чем есть быть не может. Работаю на грани и за тарелку борща. Кто накажет и как? Да и встреча наша… из тумана – в туман: ни начала, ни продолжения. Видимся в первый и последний раз.

– Это не совсем так, – спокойно заметила она.

– Да, – неохотно согласился Максим. – Гора с горой…

– Нет, – перебила его Симона. – Хотя и это тоже. Очередная встреча неизбежна.

Как и великая роль уже в этом, последнем воплощении…

Максим всё-таки поднял руку и щёлкнул выключателем освещения салона. Свет не зажёгся.

– Не работает? – участливо спросила Симона.

Он несколько раз пощёлкал выключателем. Фонарь, будто проклятый, даже не мигнул.

– Чтоб тебя… – пробормотал Максим.

– Уже, – хихикнула Симона.

– Темно, – пожаловался Максим. – Я вас не вижу и голос мне не знаком. Мы встречались?

– И не один раз. Только в других жизнях.

– А-а, – он перевёл дух. – Инкарнации, индуизм?

– Почему "индуизм"? – обиделась Симона.

– Неважно, – легкомысленно отмахнулся Максим. – Ну, и как мы там, в прошлых жизнях?

– Одинаково, – вздохнула Симона. – Всякий раз, как тебя встречаю, калечишь мне судьбу.

– Вот как?

– Представь себе! К примеру, служила на королевской кухне, место тёплое, и со властью на короткой ноге. Жить бы сыто и горя не знать, так нет, пришёл, обрюхатил да голову взбаламутил. И пошла мыкаться по белу свету с дитём малым.

– Да, – вежливо согласился Максим. – Хорошего мало.

– Или ещё пример, жила в раю: ни забот, ни проблем. Остров в океане, круглый год лето, две сотни мужиков и женщин, и всё это одна семья. Так нет, белый человек приплыл; принёс дикарям этику, мораль и ревность. Сколько народу потом из-за тебя полегло!

– Очень интересно, – равнодушно заметил Максим. – Вот только претензии ваши не по адресу. Не помню я этих покойников, потому и ответственности за них не несу.

– Как пожелаешь, – будто в сторону проговорила Симона. – Так и вспомнишь.

– С желанием – порядок, – сказал Максим. – Вас я, конечно, не вижу, но, судя по голосу, не стоило забывать близости с такой женщиной. Очень хотелось бы припомнить. Особенно, что касается интимных сторон нашего знакомства. Что там сказать нужно? По щучьему велению?

– Зачем же? Три желания…

– Давайте, – кивнул Максим. – Давайте ваши желания.

– Ты не понял, – в её голосе прозвучала досада. – Это я исполню твои три желания.

И тебе вернётся память.

– Как так? – удивился Максим. – Я вас прошу об услуге, и вы мне доплачиваете?

– А с чего ты решил, что это услуга?

Максим задумался. "Знание – сила", но всегда ли благо? Она об этом, или есть что-то ещё"?

– Давай-давай, не сомневайся, – подбодрила Симона. – Никакого обмана. Память вернётся, едва убедишься, что желания исполнены, не раньше. В этой механика самое важное – вера, исполненные желания – лишь символ.

– И какими могут быть эти три желания? – спросил Максим.

– Всё, что угодно. Напряги фантазию.

Максим потрогал карман с выручкой и выпалил:

– Хочу, чтоб из своих карманов я доставал только двадцатки!

– Неплохо, – похвалила Симона. – Остроумно. А ещё?

Максиму стало стыдно. "Какое-то уродливое желание, – подумал он. – Что такое?

Деградирую"?

– Хочу, чтоб мой ребёнок никогда не болел, – чуть севшим голосом, и далеко не так уверенно, произнёс он.

– Который? – деловито уточнила Симона.

– В каком смысле? – не понял Максим.

– О каком ребёнке ты говоришь?

– У меня пока только один ребёнок, – сразу успокаиваясь, сухо заметил он.

– Вот именно, что "пока", – мягко возразила Симона. – Но кроме дочери будет ещё сын. О ком из них речь?

"Вот ведьма! – подумал Максим. – Тут она меня, конечно, подловила".

– Об обоих.

– Нет, – с сожалением возразила Симона. – Ты ясно сказал "ребёнок". В единственном числе. Теперь просто уточни, и дело сделано.

– Дочь, – неохотно ответил Максим. – Но это несправедливо.

– Откуда же взяться справедливости, если человек человеку – волк?

– Так это же я так… к слову.

– Какие слова пользуем, в таком мире и живём.

– В таком случае двадцатки пусть будут долларами, – мстительно нашёлся Максим. – И поновее, чтоб, значит, не очень мятыми. И вот ещё третье желание, хочу, чтоб у меня всё было и мне за это ничего не было.

– А вот это не пойдёт.

– Это почему же?

– Потому что это уже четвёртое желание, а ты согласился на три, – Максим открыл было рот, но она не дала ему возможности возразить. – И вот ещё что, для меня это важно, ты же любишь свою дочь?

– Больше жизни!

– Но делаешь ей уколы…

– Так ведь, лечение… – Максим немного растерялся. – Доктор прописал.

– А ты ей это можешь объяснить?

– Нет, конечно.

– Вот так и Отец наш небесный, – она тяжело вздохнула. – В лепёшку расшибается для вас, дураков, а вы только поносите, да поминаете, когда гром гремит. Знаешь, останови-ка здесь. Тяжело мне с тобой. Я тут выйду.

Максим, очнувшись, покрутил головой: Широкую Балку вроде проехали, да разве разберёшь в таком тумане? Но до теплодарского разъезда ещё точно далеко.

– Зачем это? – примирительно пробормотал он. – В Беляевку лучше с перекрёстка машину ловить.

– Останавливай, – жёстко приказала она. – Передумала я. Здесь выйду.

Максим включил правый поворотик и притормозил.

– На то и свобода, – он пожал плечами. – На силу не возим. Только денежку не забудьте, за проезд.

– Отчего же не забыть? – сварливо откликнулась Симона, – если всё одно напомнишь.

И вот ещё что, будет знак тебе: когда трое по-разному спросят об одном, в одном из них буду я. Не скоро это будет, но будет. Как сделаешь, что Скитник скажет, искупишь все грехи свои прошлые.

Свет так и не включился. Она протянула ему бумажку и, пока Максим в неверном свете приборов разбирал её достоинство, открыла дверь и выбралась наружу.

– Так это же рубль! – обиженно воскликнул Максим. – Мы на три договаривались!

– Не жадничай, – пахнув холодом, уже с улицы ответила Симона. – Теперь-то тебе всё равно… – и захлопнула дверь.

Максим покачал головой, сунул мятый рубль к его неряшливым братьям в кармане и покатил дальше. "Ссориться с пассажирами не в моих правилах, – подумал он. – Что-то заплатили, и на том спасибо. Тем и живу…"

Перед дверьми квартиры Максим на минуту замешкался, – искал ключ в бумажнике: не хотел трезвонить, будить. Прошёл в прихожую, прикрыл входную дверь и, не зажигая света, присел на широкую тумбочку для обуви. Сильно болел безымянный палец правой руки: зашиб только что, минуту назад, в неудачном падении рядом с подъездом. Скользко. Он левой рукой плотно обхватил повреждённый сустав, прижал к животу, наклонился и сильно сдавил. Больно.

Здоровой рукой вытащил из кармана выручку, положил рядом, потом, на ощупь, развязал шнурки, освободился от обуви и принялся старательно разминать пальцы на ногах, прямо через шерстяные, с толстым ворсом носки. Он прислушался: к навязчивому шуму в ушах примешивалась уверенная дробь капель, падающих в мойку из неисправного крана. "Уже вторую неделю обещаю хозяйке починить, – с раскаянием подумал Максим. – Может, сегодня"?

Но он знал, что сегодня у него не будет ни времени, ни сил для домашней работы.

И завтра, наверняка, тоже.

"Пятница! – сказал он себе. – Я всё сделаю в пятницу".

Вспыхнул свет. На пороге комнаты стояла заспанная Татьяна в халатике.

– Почему в темноте? – спросила она и протиснулась мимо него на кухню. – Я тебе с вечера оладьи приготовила, поешь?

Максим промолчал, размышляя, на какой вопрос отвечать первым. Но она, как обычно, не очень-то и нуждалась в его ответах:

– Сегодня ты вовремя. Укол Наденьке только через двадцать минут, так что поешь, уколешь и ляжешь спать. Я тебе массаж сделаю.

Тонко засипел, разогреваясь, чайник, хлопнула дверца холодильника.

– Две ампулы осталось, надо идти купить ещё лекарств.

– Как она? – вставил слово Максим.

– Ночью хрипела, а сейчас я подходила, дыхание чистое… и температуры нет совсем. На улице – семь градусов мороза, как там у тебя дела?

– Посчитаешь.

Максим оторвался, наконец, от тумбочки и прошёл, чуть пошатываясь, на кухню. Он с облегчением опустился на стул. Уютно, спокойно…

– Опять тапочки не надел, – укоризненно заметила Таня. Она пошла в прихожую и вернулась с тапочками. – Ты у нас не можешь болеть, папчик, – она помогла ему надеть шлёпанцы и поцеловала в щеку. – Мы без тебя пропадём.

На столе уже стояла тарелка с оладьями, сметана, мёд.

– Хозяйка вечером приходила, ты уже спал. Мы ей ещё за прошлый месяц не заплатили. Ешь, сейчас чай будет.

Максим левой рукой потянулся к вилке.

– Что у тебя с рукой?

Он вытащил из-под стола правую руку и внимательно осмотрел безымянный палец.

Таня была уже рядом.

– Ничего себе! Надо было сразу кольцо снять. Теперь не снимешь. Как огурец.

Может в холодное?

– Да ну его, – отмахнулся Максим. – Само пройдёт. Поболит и перестанет.

Она внимательно рассматривала покалеченный сустав:

– Укол сможешь сделать?

– Конечно, смогу. Чаю налей, кипит уже.

Она отвернулась к плите, а Максим поковырял оладьи и отложил вилку в сторону.

Есть совершенно не хотелось. Мутило, и кружилась голова. "Сделаю укол, и спать, – подумал он. – Потом проснусь и поеду. Чтобы вечером опять свалиться в койку, а утром она мне расскажет, что тут делалось без меня. Животная жизнь. Без просвета и надежд на перспективу".

– Звонил Евсеич, он тебе резину подыскал. Говорит не новая, но хорошая.

Перебортировка входит в цену…

"Неужели всё так и закончится? Чужое жилище и чужая машина, временная работа…

И все мы какие-то временные, ненастоящие. Если не думать, то, вроде бы и нормально, на хлеб хватает…" Она поставила перед ним чашку и пошла в прихожую.

"Вот только не думать не всегда получается. Одна-единственная ошибка, любая авария, поломка машины и всё рухнет. Плавучесть – ноль. И спасибо людям, что ещё машину доверили. Без этого одна дорога – реализатором на промрынок "седьмой километр", что вообще смерти подобно. Так что есть ещё куда падать…" Татьяна вернулась на кухню, уселась на другой половине стола и положила выручку перед собой.

– Что-то нехорошо мне, малышка, – пожаловался жене Максим, вставая из-за стола.

– Пойду, вымою руки и всё приготовлю, а ты потихоньку буди Наденьку…

Он остановился из-за её невнятного восклицания:

– Что там ещё?

– Где это ты ездил? – она подняла на него сияющие глаза. – Ничего себе выручка!

– Что такое? – переспросил Максим.

– Ты меня спрашиваешь? – глаза у неё стали круглые и заблестели. – Это доллары?

Откуда?

Максим подошёл ближе, уставился на кучу новеньких зелёных двадцаток, замер.

– Они настоящие? – перешла на шёпот Татьяна.

Максим несколько мгновений разглядывал ворох банкнот с растрёпанными Джексонами, потом осторожно ощупал кольцо, намертво прихваченное шишкой повреждённого сустава, и, ничего не ответив, широким шагом направился в комнату. Он включил свет и подошёл к кроватке ребёнка. Никакой сыпи на щеках, дыхание ровное, лоб прохладный, сухой.

– Вот дурак! – сказал он вслух над спящей дочерью. – Надо было сотенные просить!

Y

– Это что же, – неуверенно подаёт голос Герман. – Ты свои двадцатки прямо в кармане печатаешь?

– Не знаю никакую Симону, – недовольно бурчит Светлана.

– А третье желание? – беспокоится Маша. – Ведь ты только два загадал?

– И кто же из вас Симона? – недоумевает Игорь.

Я чувствую опустошение. В голове чуть позванивает, но вроде бы на этот раз обошлось. Если они и надеялись на какое-то озарение, то не сложилось, не сбылось.

Извините.

– Дзю! – яростно шипит Калима. – Немедленно на пост!

– И что тебе открылось? – не скрывая восторга, вопрошает Наташа. – Что главное в жизни?

– Смирение, терпимость… – это я хорошо про смирение сказал. Именно его сейчас чувствую: покой и смирение. – Все мы – звенья одной цепи, связанной Господом.

Необходимо мириться с судьбой и терпеть соседей.

– Соседи?

– Что ещё за цепь?

– Соседи по жизни, соседи по цепи, – кожей чувствую: не слышат, не понимают. Но это настолько важно, что спешу уточнить: – На самом деле не цепь – а сеть.

Многомерная сеть из нитей судеб, узлы которой – список событий между прошлым и будущим, генеральная история, написанная от начала времён и до конца мира.

– Всё предопределено и от нас ничего не зависит?

– Зависит. Гамлет исполняется на сцене уже пятьсот лет. Ты наперёд знаешь все события в пьесе и реплики героев, но интерес не пропадает. Почему?

– Игра актёров…

– Точно. Мы в любом случае исполним предначертанное. Но весь вопрос в том, КАК мы это сделаем.

– Несправедливо: у одних интересные роли, у других – нет.

– Нет скучных ролей, есть равнодушные исполнители.

– Что там насчёт смирения? – просыпается Сергей. – Это про то, как если ударили по левой щеке, подставь правую?

– Именно. Если позволил кому-то ударить себя по щеке, то признай свою слабость, умерь гордость, не копи злобу, не множь ненависть.

– И где же здесь справедливость?

– Представь, что у тебя угоняют машину. Ты хватаешься за пистолет, стреляешь вслед угонщику и… убиваешь его. Что произойдёт дальше?

Он молчит.

– Тогда я скажу: тебя будут судить и посадят в тюрьму. Потому как кроме твоих представлений о справедливости есть закон, чтобы люди не поубивали друг друга.

Так и у Господа. Он судит по своим законам, и Ему нет дела до наших представлений о жизни.

– Но как-то же надо наказывать…

– Не надо. Ты купил сыну канарейку и не уберёг её от кота. Неужели, чтобы успокоить ребёнка, ты при нём этого кота повесишь? И обрати внимание: с твоей точки зрения, с точки зрения взрослого человека, который ЗНАЕТ! – кот, на самом деле, прав…

– Опять проповеди, – недовольный голос Маши. – Церковь, схимники с отшельниками… целовать иконы да челом в пол. Бред интеллекта… Я не могу этого принять.

– А тебя никто не спрашивает. Это задано. И насчёт поцелуев и челобитья… значит, не страдала. И не желала. Поздний вечер, ночь, зима, а у тебя в хате не топлено, и ты одна, и до соседей не докричишься, не дозовёшься, и болен ребёнок.

Знаешь, чтобы дотянуть до рассвета и ребёнка не потерять, не то что головой об пол перед иконой – доски неструганные целовать будешь. Страстно! В засос! Лишь бы оставалась надежда. Лишь бы потом не сказать себе: можно было ещё раз попросить, а не попросила. И ничего не поправить…

И вдруг я чувствую, как стремительно поднимаюсь всё выше и выше. Это было странно: я видел себя, Светлану, Калиму. Видел оба вездехода, Игоря с автоматом на одном из них. И всё это вместе с камнями и скалами стремительно уносилось вниз, съёживалось до микроскопических размеров. Но, уменьшившись, не пропадало, не терялось в нагромождении всё прибывающих деталей ландшафта. Будто с увеличением угла обзора что-то происходило и со зрением: все эти детали были хорошо видны. Я мог их рассмотреть.

Ещё я почувствовал холод. И жар. Тьму и ослепительный свет. И вроде бы это было всё разное, но, с другой стороны, как бы в одном. Нет, не так: всё это было в одном, только по разные стороны. Ещё была печаль, и тоска, и одиночество.

Усталость тоже была, такая древняя, что казалась старше человека, который когда-то первым выдумал это слово.

Я увидел, как обмякло моё тело, как Света бросилась к нему, как приподнялись со своих мест Сергей с Германом, как осторожно приблизились Наташа с Машей. Как Игорь спрыгнул с вездехода, а Калима отправила его обратно. И, что самое странное: они все были в кепках с длинными козырьками; на всех были одинаковые комбинезоны, делающие тела бесформенными и безликими. Но я точно знал, кто из них кто. Я даже рассмеялся: я точно знал, кто из них что чувствует.

Вот лиловый страх Игоря, его уныние, его ужас перед этим неведомым миром, слепое, фанатичное поклонение металлическим приспособлениям, дающим иллюзию силы.

Сергей – растерявшийся, подавленный, получивший неожиданную поддержку Наташи и Маши, благодарный им за это. А вот и Маша – сложная смесь амбиций и неосознанных надежд, её преклонение перед Калимой, её просыпающаяся любовь ко мне.

Герман – мрачное, вязкое, цепкое желание во что бы то ни стало продержаться до конца и выжить.

Светлана – жизнерадостная молодая пустышка, со стройными ногами и крепким здоровым телом.

Восприятие рябит, крошится, множится миллионами фрагментов. Меня втягивает в её мир представлений, вижу себя большого, грозного, мрачного. Чувствую её страх перед моей тяжестью. Смотрю на себя и не узнаю: какой-то урод, как в кривом зеркале. Неужели я такой? Нет, Это она меня видит таким. В её мире ощущений и образов я – такой. Ну и ну! И где же у нас тут рыцарь без страха и упрёка? Вот он. На палубе сейнера. Жмётся, кукожится от свирепого ветра, поднимающего невесомый гребень волны и рассеивающий его остатки бисером льда по палубе.

Мужественное лицо, взгляд дерзкий, уверенный… "Виктор, – ласково нашёптываю её кумиру. – Пора отправлять батискаф. Это ничего, что только половина срока. Здесь у нас такие дела, что ещё день-два и эвакуировать будет некого…" А он, будто услышав мои слова, как-то встряхивается, нервно оглядывается, и опять переводит взгляд на горизонт…

Но меня уже нет рядом.

Я опять здесь, под куполом.

Я пытаюсь проснуться. Как в чудовищном ночном кошмаре, когда дрожь по всему телу, когда простыни отдираешь от себя вместе с кожей, когда от животного ужаса хочется выть, но наружу вырывается лишь беспомощный, бессвязный стон.

– Света… – даже отсюда слышу свой хрип-шёпот.

– Проход, – вместо неё откликается другой, чёрствый голос. – Проход видишь?

– Да, – покорно отвечаю. – Вижу.

Чувствую радость спрашивающего, он медлит, но вот опять спрашивает о том, что ему кажется важным:

– Почему они погибли?

– Они встретили его взгляд.

– Чей взгляд они встретили?

– Его. Когда-то его называли Скитник. Это он нас всех придумал.

– Зачем?

– Чтобы спастись.

Молчание, и я опять пытаюсь с кем-то связаться:

– Натали!

На этот раз тёплые руки нежно обнимают мою голову.

Я чувствую странное раздвоение. Часть моего "Я" холодно наблюдает за этой сценой отсюда, сверху. Другая часть благодарно прижимается к груди женщины и молит Господа, чтобы это мгновение никогда не кончилось.

– Это опасно?

– Нужно прятать глаза, иначе обратишься в камень.

– Что там, за перевалом?

– Хаос и смерть. Хранитель мёртв, и его мир тоже.

– В чём смысл жизни? – вмешивается Маша.

Тот Максим, что вознёсся, улыбается. "Бойкая девица, разобралась, наконец, что происходит". Тот, что нежится в руках женщины, отвечает:

– В свободе. В освобождении от иллюзий.

Понемногу прихожу в себя. Чувствую недовольство Калимы, но Машу уже не остановить:

– Иллюзий?

– Да. Человек приходит в этот мир со своим набором представлений о нём. Все они – ложные. Задача человека – самому убедиться в этом.

– Какие иллюзии? Например?

– Исключительность. Одно из самых стойких и опасных заблуждений. Каждый думает о своей исключительности…

– Ничего подобного, я знаю людей, у которых нет никаких представлений о жизни!

– Это жильцы, – инструменты.

– Инструменты для чего?

– Разные. Чаще – орудия пыток. Человек упорен в своих заблуждениях. Каждое последующее наказание суровей предыдущего. Даётся несколько попыток, чтобы человек сам сломал свою гордыню, склонил голову. Если он сопротивляется, жильцы его ломают. Больно.

– Что "больно"?

– Когда люди ломают людей. Больно.

– Почему хорошие люди равнодушны друг другу, а плохие стремятся к единству? – ух, ты! Вот, оказывается, что тревожит Германа – обойдённого вниманием атамана, несостоявшегося лидера хороших людей.

– Потому что Господь живёт в душе каждого человека. Люди ищут у него поддержки, разговаривают с ним, жалуются. Утомителен и скучен им другой собеседник. С жильцами иначе. В душе – пустота. Чтоб её заполнить, необходим непрерывный контакт с себе подобными, с другими жильцами.

– Жильцы – это всегда плохо?

– Что плохо и что хорошо решает только Господь – лучший из решальщиков. Жильцы жильцам – рознь.

– В чём счастье? – спрашивает Сергей, видно крепко его тогда, за завтраком зацепило.

– Умереть на дистанции. В двух шагах от финиша.

– До или после?

– Правильный ответ – "не важно". Но я бы посоветовал "до". Уступи победу.

Зачтётся.

– Что мне делать, если женщина, которую я люблю, не отвечает мне взаимностью? – волнуется Игорь.

– Напиши об этом книгу.

– Мне плохо.

– Терпи. "Аллах с терпеливыми".

– Мне тяжело…

– "Не возлагается на душу ничего, кроме возможного для неё".

– Я ненавижу боль!

– "И может быть, вы ненавидите что-нибудь, а оно для вас благо, и, может быть, вы любите что-нибудь, а оно для вас – зло, – поистине Аллах знает, а вы не знаете"!

– А если в меня безнадёжно влюблён мужчина, до которого мне нет дела? – вот и Света свой вопрос задала.

– Если не можешь ответить взаимностью, – обмани, оставь надежду обоим, жизнь сложна, всё может измениться.

– Почему я выжила? – спрашивает Калима.

– Он не смотрит на равнодушных.

– Почему ты выжил?

– Я не могу увидеть его глаз.

– Почему?

– Потому что они – карие.

И вдруг происходит странное. Мне кажется, будто мою голову протискивают сквозь узкое кольцо. Я слышу, как трещат кости черепа, но боли нет. Странное чувство.

Перед глазами – мутно-белая пелена, мелькают голубые полосы, тени, и вдруг приходит лёгкость и удивительное ощущение полноты. Я воспаряю над заснеженной равниной, поднимаюсь всё выше и выше. Холодно. Снег остаётся далеко внизу, из-за горизонта проблёскивает что-то голубое, знакомое. Океан!

И белая точка – сейнер, наше судно обеспечения.

И всё стремительно уносится вниз. Горизонт гнётся, небо чернеет, появляются звёзды. Понятие высоты теряет смысл. Высоты больше нет. Есть расстояние. Солнце съёживается до размеров вишнёвой косточки, потом и оно теряется среди остальных звёзд.

Вокруг пустота, но меня это не беспокоит. Наверное, потому, что я всегда был с ней дружен. Я к ней привык.

А у вас разве иначе?