Перекресток воронов

Глава одиннадцатая

Участок за замком Брунанбург был неглубокой впадиной, естественным седлом между двумя холмами. Замок поднимался на более высоком обрывистом холме; над тем же, что пониже, доминировали руины некогда величественного строения, руины все еще величественные. Геральт догадывался, что некогда это был храм. А намного раньше, чем некогда, – некая эльфийская постройка, которую сперва превратили в руины, а потом переделали в храм. А потом и его превратили в руины тоже.

Впадинку, кроме корявых ив, окружали густые заросли, сплетенные кусты, непролазная их изгородь. Центр же впадины покрывал настоящий лес надгробных камней, разнообразнейшего размера и формы. Сразу бросалось в глаза разделение кладбища на старинную часть, что помнила еще времена эльфов, и более новую, человеческую. В эльфийской части преобладали сильно потрепанные временем и обросшие мхом приземистые дольмены. Новую же, человеческую часть, заполняли современные надгробия – стройные колонны, столпы, стелы.

Было полнолуние. Кладбище в свете луны выглядело заколдованным, чарующим.

Геральт получил точные инструкции, знал, где искать нужную могилу. Но и без инструкций все равно наверняка нашел бы ее, настолько она выделялась. Стелы над ней не было, лишь плита из светлого мрамора. Плита абсолютно чистая, без надписей и эпитафий.

Безошибочным знаком были также разбросанные вокруг черепа и кости. Некоторых из жертв стрыга тащила поближе к своему склепу, чтобы пировать там.

Он знал, что ему придется делать, хорошо помнил обучение в Каэр Морхене.

Все теории снятия чар с упырей группы ночниц – а этих теорий было несколько – сходились на том, что метаморфирующие стрыгу чары исчезнут, если покойницу застанут вне ее склепа третьи петухи, то бишь третье пение петуха. Само собой, дело было не в самом петухе и не в его пении, а в астрономическом времени и положении Солнца под горизонтом. Об астрономическом времени, однако, мало кто слышал, а положения Солнца ниже горизонта кроме астрономов не умел измерять никто. Так что время отмечали петухи, поющие трижды между полуночью и рассветом. Первый крик петуха, или первые петухи, звучал сразу после полуночи. Вторые петухи оповещали о наступлении предутренних сумерек, отмечая момент, когда над горизонтом появляется первый отблеск зари. Третьи петухи пели на рассвете, в тот момент, когда утренняя заря стирала с небосвода самые слабые звезды.

Октябрь подходил к середине, а дальний колокол и первые петухи, возвещающие полночь, отзвучали примерно час назад. Следовательно, до рассвета оставалось около четырех часов. Может, чуть больше. Может, меньше.

Он уселся на могиле – там, где начиналась ведущая к поселку горняков тропа. Из сумки достал шкатулку, нажал впадинку-замок, провел пальцем по крышечкам флакончиков. Иволга, Черная Чайка, Чибис, Трясогузка, Черный Дрозд, Цапля, Козодой и Чечевица.

Сегодня, подумал он, вынимая из ячейки флакончик, без Козодоя не обойтись.

Все четыре стены комнаты украшали охотничьи трофеи. И не какая-то мелочь. Оленьи рога, например, только начинались от двадцативосьмиконечных. Шкуры и головы кабанов весом фунтов по шестьсот верных. Шкуры огромных росомах. Небывалой величины гофрированные рога муфлонов.

Почетное же место – над камином, у которого грел ноги Луитпольд[34] Линденброг, маркграф Верхней Мархии – занимали рога гигантского лося, так называемые «лопаты», размахом в добрых восемьдесят дюймов.

Маркграф молча присматривался к Геральту, забавляясь большим серебряным кубком, украшенным чем-то вроде фрагментов костей. Он выглядел как хорошо ухоженный пятидесятилетний мужчина. Или же как сорокалетний, который всю жизнь совершенно о себе не заботился. Синеватый нос и выдающееся брюхо выдавали пристрастие к напиткам и кулинарным излишествам.

Несмотря на эти скорее эпикурейские черты маркграф выглядел сурово и устрашающе. Возможно, из-за лба – сильно испещренного морщинами и удлиненного благодаря солидной, хоть и ранней лысине. Возможно, из-за бровей, кустистых и взъерошенных, словно пара каких-то косматых грызунов. А может быть, из-за глаз, а точней – очень нехорошего их взгляда.

На Геральта излучаемая маркграфом угрожающая суровость не произвела впечатления. Наверняка вследствие юношеского недостатка воображения.

В углу комнаты, под огромным чучелом орла, стояли кросна[35], за ними сидели две женщины, а точнее, женщина и девочка. Девочке было лет двенадцать, и выглядела она как девочка. Симпатичная, если бы не следы от оспы. У женщины были длинные прямые волосы, большие глаза и узкие губы. Выглядела она не очень хорошо. Возможно, из-за пугающей бледности лица и белизны тонких рук. Возможно, из-за чего-то еще, чего Геральт диагностировать не умел.

Обе – женщина и девочка – работали на кроснах. Довольно однообразными, автоматическими движениями обслуживая устройство, переплетая уток и нити основы, женщина челночком, девочка – набивкой. То, что возникало в результате их работы, напоминало занавеску. Или сеть. Нитки переплетались необычным образом – узор напоминал рыбью чешую. Или пластинки брони карацены[36].

Костные фрагменты на кубке маркграфа, как заметил Геральт, включали в себя зубы и кости глазницы.

– Ведьмак, – прервал тяжелое молчание Луитпольд Линденброг, поднимая кубок. – Знаешь ли ты, что это такое?

Геральт знал, но промолчал.

– Этот кубок, – продолжал маркграф, – был изготовлен именно из черепа ведьмака. Атамана и главаря всех ведьмаков. Представляет собой трофей с достопамятной битвы при Каэр Морхене, состоявшейся в сто девяносто четвертом году. В память об этой битве части черепа убитого в ней ведьмака были вделаны в кубок. Кубок же сей родитель мой, бывший маркграфом Верхней Мархии до меня, получил в дар от одного из участников той победной битвы.

У Геральта не было ни малейшего желания указывать маркграфу на его ошибку. Трофей был очевидной фальшивкой. Знал ли об этом маркграф или был обманут, не имело большого значения.

– Зачем я тебе это говорю и зачем сейчас пью из этого кубка в твоем присутствии? Делаю это, чтобы дать тебе понять – я, как и мой отец, не в восторге от ведьмаков. Мутацию, которой вы обязаны своим существованием, считаю противной природе и не заслуживающей того, чтобы существовать в мире. Если мы даже смело предположим, что вы приносите столько же добра, сколько и зла, если допустим, что ваши добрые поступки уравновешивают ваши злодеяния и преступления, то в результате все равно выйдет ноль. Ноль. То есть ничего. Этот нулевой итог означает, что вы, в двух словах, абсолютно не нужны миру. Вы лишние. Однако, – маркграф хлебнул из кубка и поднял голову, – я могу найти в себе толерантность, когда речь идет о профессионализме. Мягко выражаясь, я точно так же не в восторге от эльфов и их метисов. Но я толерантно отношусь к Фиахре де Мерсо, квартеронке, даже пожаловал ее высокой должностью, ибо она выдающийся профессионал. Так что если уж я преодолеваю отвращение и разговариваю с тобой, то это потому, что так же хотел бы считать тебя профессионалом. Хоть ты и безусый юнец… Деянира! Герцелоида[37]! Надоел мне ваш стук! Выйдите! Обе!

Последние слова маркграф буквально проревел, точно лось. Женщина и девочка съежились от этого звука. Встали и поспешно покинули комнату, бросив как кросна, так и сотканную занавеску с узором в виде чешуи.

Луитпольд Линденброг проводил их взглядом, сохраняя молчание, пока обе не вышли. Геральту стало ясно, что маркграфу мешал не стук кросен, а чужое присутствие. Совершенно очевидно – не хотел при них разговаривать.

– Барышня, оставленная под мою опеку, – сказал он наконец, глотнув из кубка, – внезапно умерла. И после смерти, после погребения, превратилась в стрыгу. В дьявольское чудище, которое ночами вылазит из могилы, убивает людей и сеет ужас по всей округе. Комендант де Мерсо получила приказ ввести тебя в курс дела, так что подробности ты уже должен знать. Подтверди.

– Подтверждаю.

– Я еще кое-что добавлю. Видишь ли, ведьмак, вести тут расходятся мигом, особенно когда кое-кто помогает им расходиться. Так вот, один жрец из Стеклянной Горы помогал, притом сильно. Хвастался всем вокруг, что в городке том при помощи горячих молитв снял порчу и освободил от страшного проклятия бургомистра и его семью. Когда это и до моих ушей дошло, а к тому моменту стрыга уже успела с десяток человек загрызть, я послал Фиахру и велел доставить мне этого жреца. Ну вот и стоит он передо мной, ни дать ни взять как ты сейчас. Только у него поджилки тряслись, аж жалко его было, а у тебя, гляжу, не трясутся. Ха, наверняка от недостатка воображения.

Но вернемся к делу. Я преподобному объясняю, в чем вопрос, что есть, мол, стрыга и что надо с нее снять заклятие. Описал ему, как стрыга выглядит и чем занимается. А он, гляжу, побледнел, будто жопа зимой. Ну, я уже чувствую, к чему дело идет, но спрашиваю вежливо, очень вежливо, так ли он уверен, что именно его молитвы порчу сняли, там, в Стеклянной Горе? И готов ли он сей подвиг повторить и расколдовать нашу упырицу? А он глаза опустил и блеет чего-то. Ну я переспрашиваю тогда, он головой кивает, что мол, да, готов, но сперва должен богам помолиться в одиночестве всю ночь. Я-то, конечно, милостиво дозволяю, но я ж не лыком шит, велю тайно стражу выставить. И что? Представь себе, лишь только стемнело, жрец втихаря пытается удрать. Ну ясное дело, стража его за шиворот и ко мне. Я снова спрашиваю, и снова вежливо, с чего он бежать вознамерился? Как там было дело-то с его снятием порчи и уж не очки ли он мне часом втирает? А он снова за свое. И тут у меня странным образом куда-то вся вежливость и пропала. Короче, взбесил он меня. Я его и приказал в железную клетку сунуть да на кронштейне над обрывом повесить. И полчаса даже не провисел, а уже верещит, пощады просит. И признается, что в Стеклянной Горе вовсе не он проклятие снял. Ну и называет того, кто на самом деле это сделал. Догадаешься, кого назвал?

Геральт кивнул.

– Догадался, – фальшиво обрадовался маркграф. – Весьма я этому рад. Ну так чего теперь? Возьмешься стрыгу расколдовать? Только не говори мне, что сперва тебе надо всю ночь молиться. А то клетка все еще висит, где висела.

– И жрец внутри?

– Да если бы, – скривился Луитпольд Линденброг. – Я его освободил и послал ко всем чертям. Ну велел сперва для науки всыпать ему пару горячих.

– Пробовал ли кто-то еще… Кого-нибудь уже ваша милость… Есть ведь, наверное, в мархии придворный чародей?

– Был. Взял да и помер, весной того года. Обещали прислать кого-нибудь из Бан Арда, по сей день не прислали. И кстати, говоря о Бан Арде, я по вопросу стрыги просил помощи у одного чародея оттуда. Сильного мага, большую шишку в этой их академии, а вдобавок родича Деяниры, супруги моей, а до того соратника отца моего покойного. Думал, поможет мне. Кто ж, думал, если не он. Палочкой махнет, заклятие прочитает и расколдует. А он… Вместо помощи письмо мне прислал.

Геральт видел выражение лица маркграфа и догадывался о содержании письма, но молчал.

– Письмо это, – процедил маркграф, – я сохранил. Выпадет случай – заставлю сукина сына сожрать его. Так что, – Луитпольд Линденброг встал, – на поле боя остался лишь ты. Честно тебе признаюсь, страшно мне унизительно, что приходится тебя, ведьмака, здесь терпеть и просить помощи, но, к сожалению, варианты у меня все вышли. И с огромной неохотой, но именно тебе, никому иному, вынужден я предложить за достойную работу достойную плату. Более чем достойную, я бы сказал. Пятьсот новиградских крон. Столько получишь, если снимешь чары и стрыга снова станет девчонкой. Ты, как мы выяснили, сумел снять чары, наведенные на бургомистра в Стеклянной Горе. А значит, умеешь это делать, хоть и молокосос. Ну вот и расколдуй стрыгу. Ради моего удовлетворения, а твоего заработка. И славы, ибо о твоем подвиге я на весь свет раструблю. Прославишься больше, чем сам Престон Хольт.

А теперь уходи. Аудиенция закончена.

Геральт ждал.

Он перенес первую встряску после выпитого эликсира. Взгляд его молниеносно адаптировался к темноте. Луна давала достаточно света, когда выходила из-за туч, но эликсир позволил ведьмаку видеть как днем, и даже лучше, более четко и контрастно. Он видел крыс, шмыгающих по надгробиям, только что еще скрытых в тени. Слышал их попискивание, ибо слух его тоже обострился. Издалека, со стороны шахтерского поселка, слышал лай собак. И совсем уже далекое уханье совы.

Он ждал.

Сперва сбежали крысы, разлетелись во все стороны словно серые осколки. А потом камень скрипнул по камню.

Стрыга выскочила из могилы словно подброшенная пружиной, прыжком на добрых две сажени вверх. Зарычала, завизжала, дикими скачками обежала гробницу, подбежала к самой высокой в округе стеле, взобралась на самую верхушку, ловкая и гибкая, словно обезьяна. По-обезьяньи же затрясла задранной вверх задницей, визжа и воя. И заметила ведьмака.

Снова кошмарно завизжала, спрыгнула со стелы, замахала длинными лапищами. И сразу атаковала. В широкой, разинутой ревом пасти заблестели клыки, большие и острые, словно кинжалы.

Геральт отскочил, закрутился в пируэте, стрыга лишь отерлась о него – клыки щелкнули впустую, когти рассекли воздух. Он воспользовался случаем и преимуществом, как следует приложив ее кулаком в висок серебряными шипами перчатки. Зашипело, задымилось, упырица припала к земле, дико заревела, затрясла башкой. «Уже хорошо, – подумал он, – ты, красавица, уязвима к серебру, как и любая стрыга».

Стрыга не спешила со следующей атакой, трясла головой и дымящимся ухом. На этот раз она приближалась медленно, оскалив клыки, истекая отвратительной слюной[38].

Луна на мгновение показалась из-за туч, осветив окрестности достаточно для того, чтобы Геральт мог получше присмотреться к мертвячке.

Роста она была невзрачного, от силы фута четыре, зато голова оказалась непропорционально большой, округлой, как тыква. Огромные выпученные глазища горели огнем, в широкой акульей пасти белели клыки. Внушительных размеров.

На коже у нее был странный узор. Орнамент. Словно выжженный. Или вытравленный кислотой.

Геральт медленно двинулся между надгробий. Он шел, обходя стрыгу; та разворачивалась на месте, сжавшаяся и напряженная, готовая к атаке. Скалила свои зубища и щелкала челюстью.

Ведьмак развернул серебряную цепь, петлями укладывая ее в левой ладони. Правой рукой придал концу цепи вращательное движение. Ждал удобного момента, той минуты, когда стрыга отдалится от надгробий, выйдет на более свободное пространство.

Дождался, и притом быстрее, чем рассчитывал.

Цепь свистнула в воздухе, но упырица припала к земле и атаковала практически из лежачего положения. Цепь, вместо того, чтоб оплести стрыгу, лишь хлестнула ее по хребту. Тварь бешено завыла, ее шкура зашипела и задымилась от контакта с серебром.

Второго шанса ведьмаку она уже не дала. На его ошеломленных глазах стрыга обеими лапами ухватилась за цепь, шипение и дым паленой шкуры, казалось, ей вовсе не мешали – она лишь душераздирающе визжала. Упырица дернула цепь. Геральт предусмотрительно отпустил свой конец, но последние звенья все же зацепились за пряжку пояса. Сбитый с ритма, он потерял равновесие и упал на надгробие, опрокидывая его. Стрыга атаковала диким прыжком и придавила его к земле, ее клыки защелкали у самого лица, слюна залила глаза. Он, изогнувшись, освободил руку и со всей силы врезал в косматое ухо серебряными шипами перчатки. Врезал раз, другой и третий – и, наконец, сбросил ее с себя.

Откатился, прячась за надгробием, и там сумел вскочить на ноги. Стрыга налетела вновь, на этот раз ему удалось избежать контакта молниеносным отскоком. Но он вновь споткнулся, чудом сохранив равновесие. А стрыга уже была на нем, уже драла когтями его куртку и щелкала клыками у лица. Он отбросил ее довольно уже отчаянным ударом серебряных шипов, настолько сильным, что она упала наземь. Прежде чем успела подняться, он отпрыгнул и сложил пальцы в Знак Аард.

Ничего не произошло.

Он попробовал вновь, от испуга довольно нескладно. Снова не вышло.

Эликсир не должен был этого допустить, но боевая ярость внезапно сменилась страхом. Паника обрушилась на него словно водопад, и именно паника продиктовала дальнейшие действия. Геральт отпрыгнул, выдернул из ножен меч. В выпаде с полуоборота рубанул атакующую стрыгу по шее, классическим мандритто тондо. Полуотрубленная голова повисла у стрыги на груди, однако упырица продолжала идти, разве что взмахи когтистых лап потеряли координацию. Геральт в полуобороте обошел стрыгу и рубанул снова. Голова упала и покатилась куда-то между могил. Из шеи чудовища ударил высоко вверх гейзер артериальной крови. Ведьмак успел отскочить, прежде чем его забрызгало.

Он приблизился, медленно и осторожно. Знал, что оживленное магией чудовище может натворить бед, даже потеряв голову. Однако лежащая между надгробиями стрыга выглядела абсолютно мертвой. И действительно таковой и была, в растущей луже крови, которую все еще качало сердце.

И на глазах ведьмака начала изменяться.

Постепенно, начиная со ступней. Щиколотки, бедра, живот, грудь. И стала, наконец, юной девушкой. Очень юной. И очень мертвой. Без головы.

Геральт выматерился вслух. Этот результат был совсем не тем, на который он рассчитывал. И не тем, которым можно было бы гордиться. Гордиться тут было абсолютно нечем.

Он наклонился. И присмотрелся. В удивлении. Последним, что осталось в девушке от стрыги, был тот странный орнамент на коже. Словно выжженный. Или вытравленный кислотой. Орнамент все менее четкий, понемногу совсем исчезающий, но все еще заметный.

Что-то вроде рыбьей чешуи. Или пластинок брони карацены.

Комендант Елена Фиахра де Мерсо долго смотрела на него в молчании.

– Повтори, – приказала она наконец.

– Мне пришлось, – повторил он послушно, – осуществить… ликвидацию.

– Полную? – спросила она после очередной паузы. – Абсолютно полную?

– Полнее некуда.

– Ну да, – она опустила голову. – Оно и видно.

Он автоматически потер лицо, почувствовал засохшую кровь. Оказывается, ему не полностью удалось выскочить из-под ударившего из стрыги фонтана. Отчасти стала понятна реакция горничной и охранников, что отказались впускать в спальню коменданта личность, заляпанную кровью, словно мясник. Или медик.

Елена Фиахра де Мерсо протерла костяшками пальцев уголки глаз, зевнула. Пока Геральт ругался с охранниками, она успела подняться и одеться. Натянула брюки и высокие сапоги. Но по-прежнему оставалась в ночной рубашке, заправленной в брюки. Рубашка была фланелевой, розового цвета, застегивалась на три пуговки у шеи, воротничок с закругленными кончиками.

– Ну что ж, – сказала она наконец. – Что сделано, того не воротишь. Маркграф, однако, будет не в восторге. Сдается мне, не такой результат он желал получить.

Теперь пришла очередь Геральта как следует помолчать. Задумывался, как и что сказать.

– Я знаю, – сказал он наконец, понизив голос, – как случилось превращение в стрыгу. Кто наслал проклятие. Чья в этом вина.

– Вина? – Комендант де Мерсо вскинула голову, уперлась обеими ладонями в стол. – А тебе не кажется, что поиск виновных и провозглашение вины вовсе не в твоей компетенции? Что твои слова выходят далеко за рамки твоих профессиональных обязанностей?

– Ну да, – вздохнул он. – Совсем недавно мне это разъяснил один кузнец. Пусть, говорит, каждый занимается своим делом. Его, кузнеца, дело – молот и наковальня. Убийство – дело старосты и судов. А дело ведьмака – меч.

– Надо же, – комендант прищурилась, – какой мудрый попался кузнец. И как в самый корень проблемы заглянул. Однако же минуту назад ты использовал слово, которого в данной ситуации должен избегать. Ибо единственным виновным в убийстве являешься ты, ты сам. Кто-то другой, с бо́льшим опытом и навыками, чародей, жрец, ученый, да хотя бы другой ведьмак, мог бы девушку расколдовать. Шанс был. Ты этого шанса девушку необратимо лишил. Убив ее. Не перебивай. Понятно, что я таких обвинений против тебя не выдвину. Признаю, что ты действовал в состоянии крайней необходимости и фактически для всеобщего блага. Благодаря тебе уже этой ночью жертв больше не будет.

– Хотелось бы в это верить.

– Что ты имеешь в виду?

– Ты тоже знаешь, чья здесь вина, комендант.

Она побарабанила пальцами по столу.

– Интересное предположение, – сказала она. – Которое я, тем не менее, отрицаю. Подозрения, предположения и домыслы – это не знание. Ты ведь тоже точно не знаешь. У тебя лишь домыслы. И что ты хотел бы сделать на основе этих домыслов?

Она наклонилась, заглянула ему в глаза.

– Я спрашиваю, что ты хотел бы сделать? Так, как в Стеклянной Горе, разрубить крест-накрест подозреваемой персоне всю грудную клетку? Я была там, видела, что ты сделал с красильщицей. Ну и что теперь? С кого начнешь? Зарубишь сперва Деяниру на глазах Герцелоиды или Герцелоиду на глазах Деяниры? Мать на глазах дочери или наоборот?

– В Стеклянной Горе я…

– Спас от смерти бургомистра, его жену и пару детей, знаю, – резко оборвала она его. – Здесь не спасешь никого. Некого спасать.

– Строго говоря… – он замялся. – Строго говоря, все же есть кого. Кого-то, когда-нибудь, радикально, в будущем… Кто знает, что эта пара может еще выткать на своем станочке? Какой очередной орнамент? Если кто-то умеет, если кто-то знает, как наводить порчу…

– То непременно наведет снова? – перебила она. – Что же, гарантий нет. Особенно, если появятся сходные обстоятельства. Если какой-нибудь пропитой старикан свихнется на какой-нибудь пятнадцатилетке. Если эта пятнадцатилетка будет кокетничать и крутить перед ним задницей, но держать на расстоянии и не подпускать, пока он не исполнит ее желаний да хотелок. А он, окончательно ополоумев, исполнит каждую ее прихоть. Да, ты верно предполагаешь. Свихнувшийся на соплячке Линденброг на полном серьезе планировал сделать из этой девицы, объекта своей похоти, маркграфиню. Ему не впервой, по той же самой причине прогнал прошлую жену. А теперь собирался выгнать Деяниру. Вместе с дочкой. Ребенком, что в результате перенесенной болезни стал глухонемым. – А в связи с этим, – продолжила она, – никакого следствия я возбуждать не буду. Нет причин. Для всех было, есть и будет очевидным и несомненным, что девушка стала стрыгой, ибо была зачата в кровосмесительной связи, связи между отцом и его собственной дочерью. Об этом уже говорится широко, и сейчас это уже версия официальная. И пусть так и останется. Мы понимаем друг друга?

Он кивнул.

– Вот и прекрасно. – Елена Фиахра де Мерсо хлопнула ладонью по столу. – Солнце встает, горняки из поселка скоро начнут собираться в шахту. Пойду, объявлю им прекрасную новость. Храбрый ведьмак спас их. Бесстрашно вышел на бой с упырицей, победил ее и убил. Угрозы больше нет, можно перестать подпирать двери на ночь. И в корчму можно будет идти с вечера, а возвращаться из корчмы хоть даже и поздно ночью. Весь горняцкий поселок, о храбрый ведьмак, и весь замок Брунанбург будет знать о произошедшем, еще до того, как солнце как следует поднимется. И до того, что не менее важно, как маркграф Линденброг выберется из-под перин, проссытся и потребует вина. Ты меня понимаешь?

Он снова кивнул.

– Вот и прекрасно, – повторила комендант. – А теперь я буду одеваться, так что проваливай. Иди туда, где тебя поселили, сиди там, не выходи и не открывай никому. Кроме меня.

Он безмолвно подчинился.