Парфюмерша из Ведьминой Хижины: путь к свободе

Глава 3: Коллекционные пробки для "любезной" торговки

– Эй, добрый молодец! Глянь-ка, сафьян красный, аж глаз режет! Прямо из-за моря-окияна доставлен! Не чета местным подделкам! – надрывался бородатый торговец, хватая за рукав проходящего мимо мужика и суя ему под нос яркий кожаный пояс. – Для твоей крали в самый раз будет! Не протрется сто лет!

– Веники-веники! Березовые, для легкого пару! – заливалась, словно сорока, худая, вертлявая женщина, размахивая охапкой прутьев так, что с них слетали последние листья. – Не только в бане попаришься, но и всю нечисть из избы выметешь! Специальный заговор знаю, от сглазу и порчи!

– Пышки горячие, с пылу с жару! – неслось от соседнего прилавка, где румяные лепешки шипели на раскаленном противне, впитывая растопленное сало. – С мясцом сочным, с капустой хрустящей, а для смелых – с требушиной, чтоб дух захватывало! Три копейки штука, пока не остыли!Придорожное торжище обрушилось на меня, как раскат грома среди ясного неба. После стерильной, выверенной до последней пылинки роскоши драконьего поместья этот хаос был оглушителен и беспощаден. Я замерла на краю, чувствуя, как земля уходит из-под ног – не метафорически, а буквально: колеи от телег, выбоины, размокшая от чьих-то пролитых помоев земля, перемешанная с навозом.

О, и этот невыносимый, тяжелый, густой воздух – едкая смесь жареного сала, пота, конского навоза, пыли и приторной сладости гниющих фруктов. От этого варева слезились глаза и подкатывала тошнота. Крики торговцев оглушали: один нахваливал свой товар простуженным, хриплым голосом, другая, торговавшая пряностями, зазывала покупателей визгливым, надрывным воплем. Где-то ржала лошадь, вгрызаясь зубами в дышло телеги, скрипели колеса, лязгали металлические весы. Все это сливалось в один оглушительный, безумный гул, под который бешено и отчаянно стучало мое сердце, пытаясь вырваться из груди.

Я стояла, вся сжавшись, и пыталась осмыслить происходящее, все в моей голове перемешалось, люди, животные и товаров. Повсюду сновали люди – грубые, загорелые, в пропотевших и заношенных одеждах. Они толкались, кричали, спорили, смеялись хриплым, не знающим манер смехом. Мужики в кожаных передниках сгружали с телег туши животных, их руки были по локоть в крови. Женщины с лицами, задубевшими от ветра и солнца, раскладывали на прилавках убогий товар: потрепанную обувь, грубые глиняные горшки, пучки жухлых трав. Дети, чумазые и босые, носились между телег, играя в свою шумную и непонятную мне игру.

Это был не просто рынок. Это был кипящий котел жизни – настоящей, примитивной, без изысков и роскоши. И я, в своем испачканном, но все еще выдающем во мне чужеродную породу платье, чувствовала себя здесь последней ничтожной букашкой, затерявшейся в гигантском, равнодушном муравейнике. Каждый мой нерв оголенно реагировал на этот ужас, на это падение с высоты моего прежнего мира в самую гущу этой чужой, пугающей реальности.

Я сделала глубокий вдох, пытаясь уловить какой-нибудь знакомый, успокаивающий запах. Но вместо тонких нот духов или аромата полированного дерева в нос ударила удушающая смесь пережаренного жира, кислого пива и немытых тел.

– Эй, краля! С лицом, конечно, беда-апчхи! – раздался хриплый, простуженный голос слева. – А платьишко-то у тебя ладное, шелк, поди? Слямзила, небось, али мужик подарил, а опосля пинком под зад выгнал?

Я медленно обернулась. Из-за прилавка, заваленного кожаными ремнями и потрепанной, но добротной обувью, на меня смотрела дородная женщина с лицом, усыпанным веснушками, и хитрыми, бегающими глазками-щелочками. От нее пахло кожей, дегтем и луком.

– Ну, че, угадала я?– она вытерла нос оборванным рукавом и фыркнула. – У Лары глаз – во! На дорогой шмот наметанный. А на тебе, девка, прямо вышито: «брошенка»! И без ничего осталась, так?

Я лишь молча кивнула, сжимая ручки саквояжа так, что костяшки побелели. Слезы снова подступили к глазам, но я с яростью сглотнула их. Нет уж, довольно. Я и так уже унизилась перед Горданом. Хватит.

– Ох, бедняжка, горемыка, – Лара заквохтала, будто наседка, и, несмотря на свои габариты, шустро выскочила из-за прилавка, схватив меня под локоть. Ее хватка была крепкой, как у кузнеца, и она потащила меня к шатру в конце ряда. – Ладно, девка, я нынче тебе доброй душой буду. Переночуешь у меня! Шатер крытый, тюфяк постелю – не пуховый, ясное дело, но помягше голых досок. И похлебка теплая, с мясцем, будет тебе! – Она подмигнула, но ее глаза остались холодными, как лужи в ноябре.

На миг сердце екнуло от детской, глупой надежды. Неужели в этом жестоком мире есть место доброте? Неужели кто-то и правда сжалится?

– Спасибо вам, – прошептала я, голос дрожал. – Я… я отблагодарю, честно. Может, поработаю за еду…

– Ой, отблагодаришь, голуба, не сомневайся! – Лара оскалилась в улыбке, показав редкие желтые зубы, похожие на старые пни. – Вижу, душа у тебя добрая, жалостливая. А мне, вишь, твои сережки в очи кинулись. Серебришко, поди? Ладные такие, матовые, с камушком красненьким, краса! Отдашь их – и мы в расчете. Ночь, похлебка, да моя компания душевная – все в цене!

Моя рука невольно потянулась к уху, к теплому, родному касанию металла. Серьги с рубином – память о маме, ее смех, когда она вдела их мне в шестнадцать, обещая, что они принесут удачу в темные дни. Где теперь эта удача? Я сжала кулон на шее, вторую половину ее дара, и сердце защемило.

– Это… память о маме, – выдавила я, голос тонкий, как паутина. – Они дороги мне… Может, монетами возьмете? У меня немного, но все отдам…

Лара нахмурилась, и ее лицо, только что слащавое, стало твердым, как замерзшая грязь. Добродушие испарилось.

– Не, голубушка, сережки – моя цена, – отрезала она, скрестив руки на груди, отчего ее передник натянулся. – Не хочешь – вали в канаву ночевать. Авось мамка твоя из могилки вылезет, пледиком укроет от лихих людишек. А у меня дела! Решай шибко, а то передумаю.

Она вцепилась в меня взглядом, тяжелым, как наковальня, а вокруг я чувствовала глаза других торговцев – любопытные, насмешливые, ждущие развязки. Я была для них зрелищем, как медведь на цепи.

Что мне было делать? Серьги – ниточка к прошлой жизни, к маме. Или ночь под небом, среди пьяниц и бродяг, где меня могли обокрасть, избить… или того хуже? Я закрыла глаза, сжала кулаки, и слеза скользнула по щеке. Прости, мама.

– Ладно, – прошептала я, голос сломался. – Забирайте.

Пальцы дрожали, когда я отстегивала серьги. Они казались тяжелыми, как камни. Лара выхватила их с быстротой ястреба, сверкнула беззубой ухмылкой, взвесила в ладони и сунула в глубокий карман передника.

– Умница, девка! Правильный выбор. Нечего нюни разводить, – хмыкнула она, уже поворачиваясь к шатру. – Пошли, накормлю. Похлебка вон закипает, горяченькая!

Похлебка оказалась жидкой, мутной и с подозрительными комочками – сероватыми, скользкими, которые лениво всплывали на поверхность, то еще зрелище. Я старалась не всматриваться в них, черпая ложкой по краям миски, чтобы не думать, что это могло быть: кусок хряща, жира или чего похуже. Вкус был пресным, а от пара, поднимающегося над миской, в шатре стало еще душнее, все было пропитанным запахом дыма, пота и перегара. Тюфяк, который Лара милостиво постелила в углу, оказался жестким, колючим – солома внутри сбивалась в комки, торчала сквозь тонкую ткань, царапая кожу даже через платье, и пахла старым сеном, плесенью и чем-то кислым, как забродившее молоко. Ночь обещала быть длинной.

Я ворочалась на этой импровизированной постели, чувствуя каждый бугорок земли, каждый укол соломы, и сначала прислушивалась к бодрым, пьяным голосам – они еще не спали, перебрасывались шутками и сплетнями, их хриплые, громкие голоса, заставляли меня вжиматься в тюфяк и притворяться спящей. Лара, развалившаяся на своем месте с кружкой в руке, хохотала громче всех, ее смех был грубым.

– Ой, девки, слыхали про того купчишку из Нижней Деревни? – завела она, чавкая чем-то – наверное, остатками похлебки. – Того, что с бородой до пупа? Ха, приехал на ярмарку, а баба его, вишь, с соседом сбежала! Оставила ему записку: "Твои монеты – мне, твой сосед – тоже мне!"

Подруга Лары – тощая, как вобла, женщина по имени Мара, с голосом визгливым, в самый раз для базарной торговки, фыркнула и подхватила, перекатываясь на бок и толкая меня локтем – случайно или нарочно, не разобрать.

– Ха, Ларка, а помнишь ту толстуху с прошлой ярмарки? Что пряностями торговала? Вишь, она мужу своему в суп мышьяк подсыпала, чтоб от него отделаться! А он выжил – теперь сам пряностями торгует! А она пропала! Ой, девки, мужики – они как сапоги: старые жмут, новые натирают, а без них и шагу не ступишь!

Они заржали в унисон, их смех перешел в сиплый кашель – от жижи в кружках или от дыма костра снаружи, – и Лара, отдышавшись, ткнула пальцем в сторону Мары, ее глаза блестели в полумраке.

– Ой, Мара, ты сама-то от своего благоверного сбежала, потому как он храпит, как медведь в берлоге! А помнишь, как он тебя искал? "Где моя баба? Где моя баба?" – а ты в кустах сидишь, хихикаешь! Ха, бабы мы крепкие, нас не сломишь. Вот как эта рыжая, что мы приютили – мужик ее выгнал, а она жива-здорова, ей повезло еще, что я ночлег предложила, а расплатиться пришлось только сережками. Эй, рыжая, спишь али подслушиваешь? Не боись, мы не кусаемся… ну, разве что иногда!

Мара хихикнула, и показательно щелкнула зубами. И добавила, понижая голос до шепота, но достаточно громко, чтобы я услышала:

– Ага, Ларка, сережки-то ладные, с камушком. Ты их завтра толкнешь тому ювелиру в городе? Он за такие хорошо даст! А девка эта… эх, жалко ее, но жизнь такая – кто не кусает, того сожрут. Спокойной ночи, бабы, завтра вставать ни свет ни заря!

Они ещё поворчали, обмениваясь сплетнями о соседях – "А тот кузнец, вишь, с дочкой мельника путается, жена-то его рогами дом подпирает!" – и постепенно затихли, их разговор утонул в храпе и сопении, которые теперь заполнили шатер, как густой туман. Лара захрапела первой – громко, с присвистом, как кузнечные меха, а Мара бормотала во сне что-то неразборчивое, перекатываясь и толкаясь. А я лежала и смотрела в потолок шатра, чувствуя, как холодок пустоты расползается по всему телу, как паутина, опутывая сердце. Моя жизнь, моя безопасность, мое достоинство – все это теперь оценивалось в пару серебряных сережек. Горько. Унизительно. Слезы жгли глаза, но я не дала им вырваться – только сжала кулаки, впиваясь ногтями в ладони, и пообещала себе: это не конец. Это только начало.

Утром они поднялись с рассветом, шумно и бодро, будто и не ложились накануне, – шатер наполнился шорохом, стуком посуды и громкими зевками. Лара, увидев мое помятое лицо с темными кругами под глазами, лишь фыркнула, шмыгнув носом.

– Жива? Ну и славно. А то помрешь – потом куда тебя девать, еще разбираться. Вставай, девка, не лежи, как барыня! Мы-то не спим, ярмарка ждет.

Они стали быстро собираться в путь, сворачивать палатки и грузить товар. Лара уже торговалась с каким-то проезжим купцом по поводу партии сапог, даже не взглянув в мою сторону. Я стояла в стороне, на краю опустевшей площади, понимая, что мне не пойти вместе с ними. Моя дорога с этим караваном закончилась. Они забрали свою плату и забыли обо мне.

Телеги, скрипя, тронулись с места, поднимая тучи едкой пыли. Я закрыла лицо руками, пытаясь не закашляться. Когда пыль осела, я увидела, как последняя телега скрывается за поворотом. Они уехали. Я осталась совершенно одна на опустевшей, изрытой колесами площади. Впереди была лишь пыльная дорога, уходящая в никуда.

И тут мой взгляд упал на одинокую фигурку у самого края дороги, у подножия старого, корявого дуба. Сидела морщинистая старушка, сгорбленная, как вопросительный знак. Над ней болтались редкие седые пряди, выбившиеся из-под темной шляпки. Перед ней на потрепанном, но чистом одеяльце лежала крошечная, жалкая кучка яблок. Мелких, кривоватых, явно диких, не для барского стола.

Что двигало мной – то ли жалость к такой же одинокой душе, то ли отчаянное желание сделать хоть что-то простое и осмысленное, чтобы не сойти с ума, – я не знала. Ноги сами понесли меня к ней.

– Здравствуйте, бабушка, – мой голос прозвучал сипло. – Торгуете? Хороший нынче урожай?

Старушка медленно подняла голову и уставилась на меня своими удивительно ясными, пронзительно-зелеными глазами, которые казались совсем не старыми. Они были яркими, как молодая трава после дождя.– А ты как думаешь, милая? – ее голос скрипел, как несмазанное колесо, но в нем чувствовалась стальная, нестареющая жилка. – Сама-то купить хочешь? Выглядишь как благородная дама, хоть и потрепанная. Тебе бы яблочко с королевского сада, а не мое дикое.

Я честно покачала головой, опускаясь на корточки перед ее одеяльцем.– Нет, не куплю. Просто… не могу смотреть, как вы тут одна сидите. Все уже разъехались.

– Добрая душа, значит, сквозь все несчастья проступила, – старушка хмыкнула, но в ее глазах мелькнуло что-то похожее на одобрение. – А лицо-то у тебя зареванное и грязное. И платье грязное. Мужик, значит, бросил? – она повторила вопрос Лары, но в ее устах он звучал не как насмешка, а как констатация факта.

– Не просто бросил, – горько выдохнула я, и вся история разом поперла из меня, подогретая участием в ее голосе. – Он Дракон огня. Я его жена. Бывшая жена. Он вернулся из долгой отлучки и привел в мой дом другую. Молодую. И с сыном. Своим наследником. Мне был предложен выбор: стать служанкой и нянькой в собственном доме или уйти с пустыми руками в никуда.

Старуха внимательно слушала, кивая головой.– А-а-а, – протянула она многозначительно. – Значит, так. Ну-ка, помоги старухе, раз такая добрая. Глаза у меня уже не так хорошо видят, слеповата стала. Посмотри мои яблочки, не червивые ли они? А то боюсь, зря я их собирала.

Я машинально наклонилась ближе, взяла в руки одно из яблок. Оно было маленьким, неказистым, но на удивление твердым, упругим и на редкость душистым. Я глубоко вдохнула его аромат. От него пахло лесом, осенью и чем-то еще, неуловимо-знакомым и таким теплым. Я внимательно, поворачивая, осмотрела его со всех сторон, потом взяла другое, третье.

– Нет, бабушка, все чисто, – сказала я искренне. – Ни червоточинки, ни пятнышка. Все яблоки целые и крепкие.

Старушка странно улыбнулась, и ее морщинистое лицо преобразилось и стало лукавым. Ее глаза будто бы вспыхнули изнутри мудрым, знающим светом.– Значит, и жизнь у тебя наладится. И червивое яблочко достанется не тебе, а твоей сопернице. Проверено. Запомни это.

Я замерла с яблоком в руке, ощущая внезапный холодок, пробежавший по спине. Эти слова прозвучали не как простое утешение, а как… предсказание. И такое странное ощущение возникло.

– Откуда вы…? – начала я, и голос мой дрогнул. – Почему вы так уверены?

– А ты же вчера ко мне в гости без спроса заглядывала, – сказала старуха, и ее улыбка стала еще шире и загадочнее. – Правда, я тогда дома не была. На сборе корней была, за горами. Спасибо моему проказнику, что проводил тебя, а то бы ты, поди, в моем лесу заблудилась, бедовая.

У меня перехватило дыхание. Лед по спине превратился в настоящую метель. Эта старуха… Она знает. Знает о хижине! Знает о коте! Она…

– Вы… Вы та самая… Ведьма? – прошептала я, отступая на шаг и чуть не падая от неожиданности.

– Ведьма? – она рассмеялась, и ее смех звучал как дружный треск сухих веток под ногами. – Ну не прям таки ведьма. Ну по крайней мере не такая как ты себе нафантазировала. И вообще это говорит девушка, которая только что променяла память о матери на ночь в вонючем торговом шатре? А тебя легко обмануть, детка! А кот? Ты поверила, что он просто так, по своей кошачьей прихоти, водит кого попало в чужие дома? Ой, наивная!

И тут из-под ее широкой, пестрой юбки вдруг выскользнул черный, как смоль, хвост, а затем и сам виновник торжества появился, лениво потягиваясь. Жнец. Он грациозно вылез, обтерся о ее высохшую, как палка, ногу и уставился на меня своими невероятными глазами, в которых плясали искорки чистого, неподдельного злорадства.

– Она, как ни странно, права, – произнес кот, садясь в изысканную позу и поднимая заднюю лапу, чтобы вылизать шерстку на животе. – Ты удивительно доверчива для особы, прожившей несколько лет в обществе одного из самых коварных хищников. Хотя, учитывая твой незавидный выбор супруга, это не удивительно. Ты явно питаешь слабость к плохим идеям и их реализациям.

Я стояла, разинув рот, и смотрела то на старуху, то на кота, чувствуя, как земля уплывает у меня из-под ног. Весь мир перевернулся с ног на голову.

– Так вот оно что! – наконец выдавила я, обращаясь к Жнецу. – Ты меня специально завел в ту хижину? Но… зачем? Что тебе с того?

– Развеял твой тоскливый вечер, добавил немного драмы, – парировал кот, не прекращая умываться. – А еще… Мне стало интересно, что ты за фрукт. Многие на твоем месте уже бы сдались. А ты – нет. В тебе есть искра. Правда, хорошо запрятанная под слоем глупых надежд и ненужных сантиментов. – Он наконец перестал вылизываться и уставился на меня. – И потом… хозяйке нужна помощница. А выбирать ей обычно некогда. Вот я и решил провести небольшой… кастинг.

Старуха фыркнула, и ее морщинистое лицо расплылось в улыбке. Она сделала небольшой, почти театральный поклон, удивительно ловкий для ее возраста.

– А это, – она с некоторой торжественностью указала на себя костлявым пальцем, – Яра. Провидица лесных троп, хранительница забытых рецептов и по совместительству хозяйка того самого дома с дурно пахнущими барсуками и шевелящейся мебелью. Официально – ведьма. Неофициально – та, кто всегда находит то, что потеряно. И иногда – то, что лучше бы и не находить. – Она подмигнула, и в ее глазах плескалась не злоба, а какая-то озорная, веселая искорка, заставляющая меня сомневаться в ее трехсотлетнем возрасте. – Ну что, рыжая, не боишься теперь старуху-ведьму?

Я сделала глубокий вдох, пытаясь собрать в кучу свои разбегающиеся мысли. Страх? Да, был. Но его перебивало дикое, неукротимое любопытство. А еще – та самая ярость, что вскипела во мне при виде счастливой семьи Гордана в магическом шаре. Эти двое – странная ведьма и ее саркастичный кот – были единственными, кто предложил мне не жалость, а… что-то другое. Что-то реальное.

– Я уже ночевала в шатре со злой торговкой, поэтому добрая Ведьма мне не страшна. – сказала я, и в моем голосе впервые зазвучали нотки прежнего, огненного «я». – После этого ведьма с говорящим котом кажутся куда более приемлемой компанией.

Яра залилась своим трескучим смехом.– Ну вот и славно! Значит, не совсем дура. Слушай сюда, помощница мне нужна. Руки-ноги у меня еще работают, но спину прихватывает, да и глаза уже не те. Травы собрать, зелья разлить, банки помыть, метлу приручить… Да много чего. В обмен – крыша над головой (шевелящаяся, но надежная), еда (гораздо лучше, чем та бурда, что тебя угощали, уж поверь на слово) и, возможно, пара-тройка полезных навыков на будущее. Ну что, рыжая? Как насчет сделки? Предупреждаю, откажешься – кот будет страшно обижен. А он мстительный.

Жнец издал нечто среднее между фырканьем и шипением.– Я не мстительный. Я просто злопамятный. И у меня очень длинная память. И острые когти.

Я посмотрела на дорогу, ведущую назад. Потом на свою запыленную, испачканную одежду. Потом на эту парочку – древнюю, как холмы, ведьму с глазами молодой девушки и циничного кота-философа. Выбора, по сути, не было. Но впервые за этот долгий, ужасный день у меня внутри все не сжалось от страха, а наоборот, запылало от предвкушения чего-то нового.

– Ладно, – сказала я, пытаясь сохранить остатки достоинства. – Я согласна. Я надеюсь, вы меня научите многому. Это может пригодиться.

Яра снова рассмеялась, её трескучий смех эхом разнесся по опустевшей площади.

– Договорились, деловая! Ну, что ж, добро пожаловать в новую жизнь, Алиша. Алиша? Верно? Жнец мне шепнул – он у нас болтливый, когда дело касается интересных гостей. Обещаю, твоя жизнь будет гораздо интереснее прежней. Ты точно не соскучишься

Она легко, словно пушинка, поднялась на ноги, собрала свое одеяльце с яблоками и сунула его мне в руки.

– Неси. Первое задание. А то я, старая, устала.

И тут она будто случайно ткнула своим кривым посохом в землю у своих ног, что-то негромко и быстро пробормотала на непонятном языке. Воздух затрепетал, и на месте, куда она ткнула, появился маленький, потрепанный холщовый мешочек, перетянутый кожаным шнурком.

– А, вот еще кое что , – коварно блеснув глазами, Яра наклонилась, подняла его и протянула мне. – Держи. Пригодится. Считай это авансом за будущие трудовые подвиги.

Я аккуратно взяла мешочек. Он был удивительно тяжелым для своего размера. Изнутри прощупалась до боли знакомая форма. Сердце у меня сжалось. Нет, не может быть…

Пальцы дрожали, когда я развязала шнурок и заглянула внутрь. На темной ткани тускло серебрились два знакомых силуэта.

Мои сережки.

Я онемела. Просто уставилась на них, не в силах вымолвить ни слова. Серьги с рубином, холодные и гладкие, лежали на моей ладони, вернулись домой.

– Как… – я сглотнула комок в горле. – Как вы…? Они же у той торговки!

Яра усмехнулась, и в ее смехе слышалось шкодливость кошки, стащившей сливки.– О, не беспокойся о ней. У нее теперь есть кое-что гораздо более ценное.

– Что? – прошептала я, все еще не веря своим глазам.

– Пробки от бутылок, – с азартом ответила ведьма, поворачиваясь и заковыляла по дороге. – Очень редкие. Коллекционные. Она сейчас, наверное, пляшет от радости. Или плачет. Не всегда могу угадать с реакцией смертных на мои… эквивалентные обмены.

Я стояла, держа в одной руке мешок с яблоками, а в другой – заветные сережки, и чувствовала, что все еще есть те, кому я могу доверять.

Жнец, проходя мимо, бросил взгляд на мою ладонь и фыркнул:– Ну и ну!Что за пошлость, твой вкус к безделушкам ужасен. Хотя он лучше, чем твой вкус на мужчин.

Он гордо проследовал за своей хозяйкой.

Я постояла еще мгновение, затем бережно, как самое дорогое сокровище, спрятала сережки в надежный внутренний карман платья. Груз вины и потери, давивший на сердце, стал чуть легче.

Потом, глубоко вздохнув, я двинулась вслед за уходящими фигурками.

В мою жизнь ворвалась магия.Неожиданная. Странная, немного пугающая, но определенно справедливая. И, черт возьми, это было куда лучше, чем быть нянькой у мужа-изменника.