Осень семнадцатого

Глава 7

22 сентября 1917 года, пятница

Консультация

Сергей Васильевич Зубатов докладывал ровным, почти бесцветным голосом чиновника, для которого государственная безопасность есть прежде всего бесконечная вереница донесений, сводок и агентурных записок. Воздух в кабинете, всё ещё пахнувший кедром, казалось, высушивал слова, избавляя их от эмоций. История, проходившая перед нами в бесстрастных реляциях, была лишена пафоса и страсти; она напоминала скорее сложный, но до мелочей расписанный бюрократический протокол.

— Что же до упомянутого Вами, Ваше Императорское Высочество, Владимира Ульянова, — продолжал он, не сверяясь с записями, ибо память его была тренирована и надежна, как швейцарский хронометр, — то с августа шестнадцатого он проживает в Лемберге, где вместе с супругой Надеждой Константиновной ведёт жизнь вполне добропорядочную, ничего предосудительного явно не совершает, да и тайно, похоже, тоже. Сия идиллическая картина, впрочем, объясняется не столько душевным умиротворением господина Ульянова, сколько суровой необходимостью. После известного раскола большевистской фракции на три враждебных друг другу лагеря в марте пятнадцатого, финансовая поддержка группировки господина Ульянова упала до величин поистине мизерных, и многие из его бывших соратников, устав от эмигрантской нищеты и бесконечных распрей, ссор и размежеваний, предпочли, сложив знамена, вернуться в объятия покоя и будничных радостей. Ульянов же посылает свои едкие, браннные статейки в венскую «Arbeiter-Zeitung», берлинский «Vorwärts» и прочие издания, рангом пониже. Живет чрезвычайно скромно, будучи очевидно стеснённым в средствах — публикуют его нечасто, гонорары невелики, задолжал бакалейщику, зеленщику, мяснику, но впрочем, это дело в эмигрантской среде обыденное. Долги свои он погашает, пусть и с изрядной задержкою, по получении вспомоществований от Алексея Пешкова, то бишь писателя Максима Горького, чья слава и доходы ныне пребывают в приятной пропорции. Должен заметить, что в Москве, в издательстве «Экономика» готовят к переизданию фундаментальный труд господина Ульянова «Развитие капитализма в России», что должно несколько поправить его материальное положение, хотя едва ли сделает богачом.

Он умолк, и в тишине кабинета повис невысказанный вопрос. Я наблюдал за ним с любопытством. Этот человек, создавший хитроумную и, в конечном счете, двусмысленную систему политического сыска, сам напоминал теперь учёного, который, вырастив в пробирке опаснейшую бациллу, вдруг обнаружил, что она начинает жить собственной, независимой от него жизнью.

— Что ж, Сергей Васильевич, — промолвил я, — похоже, в Багдаде всё спокойно?

— Опасность слева в данный момент несущественна, — ответил надворный советник, но тоном таким, что я спросил, обязан был спросить, ибо в интонации его прозвучала та особая нота — нота умолчания, которая всегда значительнее произнесённых слов.

— А справа?

Зубатов помедлил. Его пальцы, лежавшие на коленях, слегка шевелились. Он был человеком системы, и каждое неофициальное слово давалось ему с трудом, словно нарушение неких высших, хотя и не прописанных в уставах, принципов.

— Я, скорее, опасаюсь… — начал он и снова замолк, подбирая выражения. — У меня нет фактов, Ваше Императорское Высочество, да и откуда мне взять факты, у меня только домыслы, смутные подозрения, рождённые из многолетних наблюдений и раздумий.

— Так поделитесь домыслами, — мягко сказал я. — Иногда тень, отбрасываемая предметом, бывает отчетливее самого предмета.

Зубатов оглянулся, словно искал кого-то в полумраке кабинета. Или кого-то опасался. Жест этот, столь естественный для конспиративной квартиры, здесь, в Кедровом Тереме, выглядел диссонансом, мелодраматическим преувеличением.

— У стен есть щели, в щелях есть мыши, у мышей есть уши, — тихо, но явственно, с оттенком какой-то почти суеверной тревоги, пробормотал он.

— В этих стенах мыши не водятся, — успокоил я консультанта, чувствуя легкую досаду от этой театральности. — На мышей у меня есть коты, отменные мышеловы, исправно несущие свою службу.

— Хочу верить, Ваше Императорское Высочество, хочу верить, — произнес он, но в голосе его звучала непреклонная убежденность в обратном. Казалось, он видел эти незримые уши повсюду — в мебели, в складках шелковых портьер, в самом воздухе, напоенном запахами тайги.

И он замолчал. Молчал и я. Торопиться не нужно. Ньютон не тряс яблоню, а ждал, пока яблоко созреет и упадёт само. История, как и природа, не терпит суеты; её механизмы, подчас жестокие и неумолимые, приводятся в движение не спешкой, а стечением обстоятельств, терпеливым накоплением роковых случайностей.

— Трон, любой трон, — начал он наконец, и голос его вновь обрел привычную, наставительную плавность лектора, читающего проповедь о незыблемости основ, — шатается не от событий внешних, а от событий внутренних. Это, если угодно, политическая банальность, аксиома. Но всегда стоит помнить, что события внешние могут проявиться в события внутренних, и наоборот, события внутренние могут проявиться событиями внешними. Вся история человечества есть не что иное, как сложная, подчас причудливая цепь таких взаимопревращений.

Он снова взял паузу, давая мне усвоить эту нехитрую, в сущности, максиму. Я задумался, глядя на ровный свет, падающий из высокого окна на ковёр. Как часто эти простые истины, становясь достоянием умных и энергичных людей, обращаются в орудие разрушения.

— Оно, может, и верно, но уж больно умно, Сергей Васильевич, — отозвался я. — Вы бы попроще, по-пионерски.

— Это общее положение, Ваше Императорское Высочество, — разъяснил Зубатов. — Применительно же к конкретному случаю, к текущему моменту, можно предположить, что угрозу трону сегодня в первую очередь представляют не те, кто желает трон упразднить, — эти пока что маргинальны, бедны и разобщены, — а те, кто желает трон захватить.

— Захватить? — переспросил я, хотя прекрасно понял его с первого раза. Слово это, произнесенное вслух в этой тихой комнате, прозвучало кощунственно.

— Занять место Государя, — безжалостно уточнил Зубатов, и в его глазах мелькнул холодный огонек фанатика собственной идеи, пусть даже идея эта была идеей охранительной.

— Место Государя уже занято, — заметил я, чувствуя, как в голове складывается неприятная, тревожная мозаика.

— История нашего любезного Отечества, увы, знает прецеденты, — продолжал он с фатализмом человека, вынужденного говорить горькую правду в лицо царям. — Пётр Фёдорович и сын его Павел Петрович оставили Престол преждевременно, скажем так. Кто был тому виной? Враги внешние, интервенты? Нет. Анархисты и социалисты? Опять нет, их тогда и не водилось. Вина крылась в ином. Николая Павловича тоже пытались оттеснить от Престола в памятном декабре, и лишь твёрдый характер, несгибаемая воля, неукротимая энергия и личное мужество спасли и Династию, и Государство. Но сына его, императора Александра Николаевича, Освободителя, постигла участь царственных деда и прадеда. Закономерность, как видите, прослеживается.

Он смотрел на меня пристально, ожидая реакцию. В его словах была логика. Он выстраивал вереницу теней, призраков прошлого, дабы проиллюстрировать опасности настоящего.

— Прадедушку Александра Николаевича убили народовольцы, — блеснул я познаниями из двадцать первого века, но чувствуя почти детскую наивность довода.

Зубатов позволил себе тонкую, почти незаметную улыбку, в которой читалась и снисходительность, и бесконечная усталость человека, знающего подноготную событий.

— Так принято считать, Ваше Императорское Высочество. Но динамит для бомб изготовлялся не в студенческих кружках, а в иных, куда более надежных и обеспеченных оборудованием местах. Идея — одно, а её материальное воплощение — подчас совсем другое. Народовольцы были лишь слепым орудием, разящим мечом в руках невидимого бойца. И этот боец, увы, никогда и никуда не исчезал. Он лишь менял личины и доспехи. И ныне, я опасаюсь, он вновь готовится к бою. Не в Лемберге, не среди бедных эмигрантов, а здесь, в самом сердце Империи. И цель его — не разрушение трона, а обладание им.

Воздух в кабинете, казалось, сгустился и застыл, наполненный тяжестью произнесенных слов. За окном медленно надвигались царскосельские сумерки, отблески заката окрашивали багрец и золото парка в цвет крови, и этот угасающий день был странно созвучен мрачным откровениям моего собеседника. Я наблюдал за Зубатовым, за его бледным, осунувшимся лицом, на котором читалась усталость не столько от службы, сколько от знания, и думал о причудливых поворотах человеческих судеб. Этот человек, бывший жандармский чин, создатель системы, призванной охранять устои, теперь сам превратился в подобие диссидента, чья крамола заключалась не в отрицании монархии, а в слишком трезвом её понимании.

— Полноте, Ваше Императорское Высочество, — произнес он с легкой, уставшей усмешкой, словно читая мои мысли. — Откуда народовольцам было знать, что, когда и где будет император? Откуда у них взялись средства на рытье подкопов, на подкупы полиции, просто на жизнь — весьма, кстати, привольную жизнь? Я в свое время, занимаясь этим делом по долгу службы, а потом и по личной инициативе, интересовался — ушло у них за все время активных действий, от первой прокламации до рокового взрыва на Екатерининском канале, не менее двухсот тысяч рублей. Сумма по тем временам астрономическая. Так откуда появились такие суммы у недоучившихся студентов, у полунищих разночинцев, у идеалистов, презиравших буржуазные блага? Не даёт Русь ответа. Или, вернее, ответы, которые даются в официальных сводках, годятся разве что для институток Смольного дворца.

Он помолчал, давая мне уяснить этот простой, как молот, аргумент. Деньги. Вся история человечества, если отбросить высокопарные фразы о духе и идеалах, покоится на прозаической основе. Заговоры, революции, падения династий — все имеет свой точный финансовый эквивалент. Базис определяет надстройку.

— А вы ответ даёте? — спросил я, уже догадываясь, куда он клонит.

— Я знаю, что если появились большие деньги — значит, это кому-то нужно, — отчеканил Зубатов. Его голос вновь обрел ту металлическую твердость, что была ему свойственна в лучшие, «зубатовские» годы. — Это аксиома политического сыска, Ваше Императорское Высочество. Могли быть разные варианты. Англичане, желавшие ослабить Россию на Востоке? Или, быть может, наши собственные финансовые воротилы, мечтавшие о конституционных правах, дабы удобнее было вести свои дела? Или… — он сделал многозначительную паузу, — или кто-то, кто находился близко к престолу. По счастию для России, государь Александр Александрович тоже обладал стальной волей и неукротимым характером, и законного места никому не уступил. А ведь были претенденты, были. Но благодаря предусмотрительности императора Александра Николаевича, который, предчувствуя неладное, назначил наследника командующим войсками гвардии и всего Петербургского военного округа, удалось избежать волнений в первые, самые опасные дни. Тем не менее, спустя месяц после кончины государя Александра Николаевича, новый император слёг с «желудочной лихорадкой», которую некоторые придворные доктора расценивали, как отравление, и лечили как отравление, и благодаря их искусству, а также могучему организму самодержца…

Он вновь умолк, и в этой паузе был страшный, недоговариваемый смысл. Я смотрел на него, и мне вдруг с необычайной ясностью представилась вся эта запутанная, темная паутина дворцовых интриг, где жена шла на мужа, сын на отца, брат на брата, где улыбка скрывала ненависть, а верноподданнические клятвы — приготовленный яд. История Романовых, при всей её внешней ослепительности, была историей непрекращающейся семейной распри, трагедией во множестве актов с бесконечными антрактами.

— Имя, сестра, имя! — вырвалось у меня цитата, странно уместная в этой ситуации.

— Простите, не понял? — искренне изумился Зубатов, человек сугубо практический и далекий от приключенческой литературы.

— Кто, по-вашему, стоял за народовольцами? Не теоретически, а конкретно? Кто давал деньги, кто предоставлял информацию?

Тень тревоги и нерешительности вновь скользнула по его лицу. Он поднялся с кресла, прошелся по кабинету, его пальцы нервно теребили цепочку часов.

— Я не думаю, что это был один человек, Ваше Императорское Высочество. Я думаю, что это были… — он помолчал, не решаясь произнести страшные слова, но потом не удержался, поддавшись странной смеси страха и желания исповедаться, — я думаю, что это был заговор Великих Князей. Не спрашивайте, кто участвовал больше, кто меньше — не знаю. Документов таких не составляют, протоколов не ведут. Просто… — он обернулся ко мне, и в его глазах я увидел нечто вроде жалости, — просто плох тот Великий Князь, кто не хочет стать Императором. Это старая, как мир, болезнь всех многочисленных семей правящих династий. От фараонов до Габсбургов.

Я слушал его, и по спине у меня пробежал холодок. Это была уже не теория, не гипотеза, а прямое обвинение, брошенное в лицо моему дому, моей семье, мне самому.

— Вы понимаете, что ваши слова граничат с государственной изменой? — спросил я, стараясь, чтобы голос мой звучал твёрдо.

— То же самое мне сказал Плеве, когда я поделился с ним своими сомнениями. В девятьсот третьем. Как не поделиться, он — министр внутренних дел, шеф жандармов, мой прямой начальник. И полномочий у него больше, и доступ к секретам имеет. Я думал, он оценит…

— И что Плеве? — прервал я его, уже зная ответ, но желая услышать его ещё раз.

— Приказал немедленно сдать дела и покинуть Петербург в двадцать четыре часа. С тех пор я — частное лицо. Дальнейшее известно: Плеве настаивал на конфликте с Японией, считая, что маленькая победоносная война поможет удержать революцию. Вышло с точностью до наоборот: война оказалась не маленькой, не победоносной, а революция потрясла Россию. Но всё же не обрушила. А самого Плеве убили революционеры на Измайловском проспекте. Почему, зачем? Он слишком много знал? Или его устранение было кому-то выгодно? — Зубатов горько усмехнулся. — Поэтому, когда после гибели Плеве мне предложили вернуться на прежнюю должность, обещая скорое повышение и монаршие милости, я отказался. Знаете, в отставке я понял простую вещь: хочется жить, а умирать не хочется. И что есть тайны, прикосновение к которым убивает, как ни вычурно это звучит.

— А сейчас? — спросил я. — Почему сейчас вы решились говорить?

— Сейчас? — Он тяжело вздохнул и сел обратно в кресло, словно силы его оставили. — Я одинок, жена покинула Россию, цена собственной жизни для меня снизилась, потому и решил принять ваше предложение. Да и… Смотреть со стороны, как корабль идет ко дну, и молчать — не самая приятная участь.

— Что ж, благодарю за откровенность, — сказал я. — Но, возвращаясь к теме: кто сегодня представляет наибольшую опасность для нас, я имею в виду — для правящей династии? Кто эти новые заговорщики?

Зубатов посмотрел на меня прямым, усталым взглядом.

— Те, кому это принесет выгоду, те, кто может прийти на ваше место, Ваше Императорское Высочество. Механизм не изменился. Меняются лишь лица. И иногда — вывески.

Мы ещё поговорили о всяком-разном — о положении в Империи, о возможности Великой Войны, о настроениях в Думе, о новых социалистических группировках, но главное было сказано. После того, как Зубатов отбыл восвояси, сначала в Петербург, где намеревался провести несколько дней, а затем и в Москву, я долго сидел в своем кабинете, глядя на потухшее небо. Затем взял ключ, отпер потайной ящик стола и извлек толстый кожаный дневник.

Я записал наш разговор, стараясь быть максимально точным. Конспирация была самая примитивная — Зубатов был обозначен как «SOF», то есть «Sly Old Fox» (Хитрый Старый Лис), я — как «YJ», то есть «Young Jedi» (Молодой Джедай), свои условные обозначения были и у Великих Князей, и у прочих личностей, о которых шла речь. Писал я по-английски, смешным, ломаным языком, но это давало иллюзию безопасности. Mama всегда писала по-английски. Закрыв дневник, я подумал, что, быть может, все мы, Романовы, обречены вести такие же тайные дневники, скрывая свои мысли друг от друга, пока история не поставит в этой странной игре свою окончательную, безжалостную точку.

Дневник положил в стол. Замок не из сложных, но прислуга не смеет лазить в мой стол, да и языка английского не знает, а профессиональным шпионам, ежели таковые найдутся в этих стенах, открыть чужой письменный стол — дело пустяковое, на которое потребуется менее минуты. Но откуда здесь, в этой цитадели монархии, взяться шпионам? Разве что братьям по крови… Проклятую поговорку Зубатова о стене, мышах и ушах я, однако же, запомнил крепко. Она, чувствовалось, пригодится в будущем, как пригодится солдату совет, данный бывалым сослуживцем.

У меня есть другое изречение, ставшее девизом «Пионерской Правды», а именно: «Газета не чтение от скуки, газета — это наши глаза и руки». Длинновато, но отражает суть с исчерпывающей точностью. Мы, я и сёстры, не могли завести параллельный двор или тайную канцелярию — это было бы сочтено не просто странностью, но недоверием к Papa. В наше время подобные вещи не приняты. Заменой несуществующего двора наследника, его личной разведки и штаба, стала молодежная газета «Пионерка». Всякая крупная политическая авантюра, как говаривал Талейран, начинается с географической карты; всякая же серьезная политическая работа в России начинается с печатного органа. Вот и бывшего заведующего Особым отделом Департамента полиции, человека, специализирующегося на тончайших материях политического сыска и распутывания заговоров, я позвал в «Пионерку» простым консультантом. Вот так коротко и ясно — консультант, и всё. Никаких объяснений, никаких лишних вопросов.

Из обрывочных знаний, принесенных мной из истории двадцать первого века — увы, крайне смутных и поверхностных, как сны на рассвете, — я знал, что Ленин, этот гробовщик Российской Империи, люто ненавидел и самого Зубатова, и пресловутую «зубатовщину», ту самую политику создания подконтрольного, эволюционного рабочего движения. Целью Зубатова было не подкармливать народ сладкими сказками о мгновенном счастье после свержения царизма, а предлагать кропотливое, неуклонное, но законное улучшение условий труда и быта. Теория малых дел, возведенная в ранг государственной политики. И, что поразительно, это работало! Работало настолько успешно, что Зубатова единодушно проклинали и слева, и справа. У социалистов он отбивал сторонников, лишая их монополии на защиту рабочих; у капиталистов, в свою очередь, отнимал священное право на произвол и беспредельную эксплуатацию. Ну, и вообще, он больно умён, а кому в нашем Отечестве это нравилось, нравится и будет нравиться? Ответ, увы, на поверхности: никому. Здесь ум всегда кажется подозрительным.

Я, разумеется, навел самые тщательные справки. Зубатов, как выяснилось, и в отставке не утратил своей прозорливости: он настоял, чтобы супруга его, женщина практичная, заблаговременно распродала все свои активы, перевела образовавшийся капиталец в один из швейцарских банков, и туда же, в благословенную Женеву, переехала сама. Сын, уже вполне взрослый человек, перебрался во Францию, избрав для себя стезю учительства в частном лицее. Видно, чувствовал Сергей Васильевич, этот старый лис политического сыска, некое смутное неспокойствие на склонах нашего отечественного Везувия, предгрозовое электричество в воздухе. Особых дел у него в отставке не водилось, казённая пенсия позволяла жить скромно, но чисто, и мое предложение он принял после самого краткого раздумья. Я предложил ему консультировать «Пионерку» по вопросам, в которых он был признанным докой. Для начала. С весьма хорошим, я бы сказал, щедрым жалованием, выплачиваемым из моего специального фонда. А там видно будет. Да, формально он давно не служит, но его коллеги и, не побоюсь этого слова, ученики, продолжают занимать весьма высокие должности, и за обильным обедом в «Дононе» или «Контана» они, вне сомнения, охотно поделятся с ним несекретными, но оттого не менее интересными сведениями. А, может, и секретными поделятся, едва лишь пронюхают о новой близости Зубатова к подножию Трона. Ибо близость к Наследнику и близость к самому Трону в сознании нашего мира — почти что синонимы.

Зубатов сегодня подтвердил мои подозрения насчет роли Великих Князей. Но, увы и ах, — подозрения остаются всего лишь подозрениями, а в деле управления империей, как говаривал ещё Бисмарк, нельзя строить политику на одних лишь гипотезах, сколь бы блестящи они ни были. А я, к своему стыду и величайшему сожалению, знал историю России позорно плохо. Там, в двадцать первом веке, все тонкости и перипетии начала века двадцатого казались чем-то архаичным, малоинтересным, достоянием узких специалистов. Да и что, в сущности, было в тех школьных учебниках? Набор прописных истин, лубочных картинок и идеологических штампов. Движущая сила Великой Революции семнадцатого года, если отбросить всю эту шелуху, так и оставалась для меня загадкой. Взбунтовались-де солдаты, не желавшие идти на фронт? Полноте, вздор: ни в сорок первом, ни в сорок втором они, при куда как более страшных обстоятельствах, не бунтовали, а тут вдруг, в относительно сытое время, когда победа была уже видна на горизонте, взяли да и взбунтовали? С чего бы это? Невыносимые условия бытия рабочего класса и крестьянства? После Революции эти условия стали куда более невыносимыми, народ попробовал было бунтовать в Кронштадте и на Тамбовщине, но бунты те залили кровью, и — как отрезало.

И, главное, что окончательно убедило меня в несостоятельности официальной версии, — Февральская революция стала полной неожиданностью для самого Ленина! Для Ленина, человека информированного, проницательного и обладавшего поистине волчьим нюхом на подобные вещи. Этот факт, известный мне из мемуаров, перечеркивал все простые объяснения.

Так что зловещая версия о «революции сверху», о дворцовом перевороте, прикрытом дымовой завесой народного возмущения, имела все права на существование.

Моя собственная, пока ещё сырая гипотеза такова: сейчас, в данный момент, даже если с Papa случится непоправимое, шансов у той «Стаи Гиен» (The Pack of Hyenas), как я мысленно окрестил группу недовольных Великих Князей, — невысок. Мои права на престол, как единственного сына, неоспоримы с точки зрения закона. Но если умру и я… вот тогда открывается широкое поле для всякого рода маневров. Пойдёт в ход подлая аргументация: мол, после гибели Императрицы, после перенесенной ужасной душевной и телесной травмы, Papa был не вполне адекватен, не в себе, а посему его воля, выраженная в Акте о престолонаследии, может быть оспорена. Стоит, дескать, вернуться к прежнему порядку, и предпочесть на троне фигуру мужчины, пусть и не прямого наследника. Получится ли у них — не знаю. Ольга, надо отдать ей должное, не ягненок кроткий, своего не отдаст без боя, и сестры её, надо полагать, поддержат.

Но.

Но есть один, поистине апокалиптический сценарий. Если Россия будет втянута в ту самую Великую Европейскую войну, о которой все давно уже говорят шепотом, то пост главнокомандующего неминуемо достанется Великому Князю Николаю Николаевичу. Кому же ещё? Он и сейчас — главнокомандующий войсками гвардии и Петербургского военного округа, фигура авторитетная в военной среде. Во время войны, настоящей, большой войны, у него появится железный, неотразимый аргумент: отдавать всю полноту власти в руки неопытной девушки в условиях военного лихолетья — смерти подобно, никак нельзя! Отечество в опасности! Пусть он не будет коронованным монархом, но стать Верховным Правителем, диктатором на время тягчайших испытаний — вполне сможет. Только на самое тяжелое время, само собой. А там… Ничто не длится так вечно, как временное, — гласит очередная мудрая поговорка.

И другие Великие Князья, те самые «гиены», его наверняка поддержат, ибо Николай Николаевич — в возрасте, и, что немаловажно, бездетен. По его кончине вопрос о престолонаследии можно будет решить в пользу любого из них. А если смерть слишком уж задержится… что ж, её, как показывает наша собственная, семейная история, можно и поторопить, благо рецептов для этого в анналах дома Романовых предостаточно.

Вот такие невеселые мысли роятся в моей голове после откровений Сергея Васильевича.

Но записывать их в дневник я, разумеется, не стал. Искусство управления, как и искусство выживания, начинается с умения отличать мысли, которые можно доверить бумаге, от мыслей, которые доверять бумаге нельзя.

Бумага, в конечном счете, предательница куда более страшная, чем любая стена с ушастыми мышами.