Осень семнадцатого

Глава 1

Предуведомление

Автор, по своему обыкновению, в который уже раз со всей ответственностью заявляет: всё, написанное ниже — выдумка. Игра ума, не более того.

Разумеется, автор много и кропотливо работал с источниками — дневниками, мемуарами, фотографиями, кинодокументами, и так далее, и тому подобное. Посещал города и веси, где происходили события. Беседовал с кандидатами и докторами наук. Но при этом он отнюдь не претендует на создание документального повествования, напротив, автор претендует на создание произведения художественного, фантастического.

Насколько ему это удалось, пусть судит читатель.

2 сентября 1917 года, суббота

Катализатор

Это было мыло то именно, которое он некогда приобретал на радзивилловской таможне;

оно имело действительно свойство сообщать нежность и белизну щекам изумительную.

Н. В. Гоголь «Мертвые души»

— Стреляй, Алексей, стреляй! — закричала Анастасия, и в голосе ее прозвучала отчаяние, то самое, которое должно было привести меня в состояние, которое мы искали с самого утра.

Я улыбнулся немного нервно. Не от страха, нет. Пистолет в руке тяжелый, «маузер», но это всего лишь «пугач», бутафорский. А нервозность от ответственности. От понимания, что сейчас должен произойти не просто выстрел, а маленькая вспышка правды, которую потом увидят тысячи людей в темноте кинозалов. Поднял руку, почувствовал привычную ломоту в запястье — гемофилия напоминает о себе всегда, — прицелился в никуда, и начал стрелять. Раз, другой, третий. Резкие, оглушительные хлопки, от которых закладывало уши, несмотря на затычки.

— Этого хватит, — сказал я, опуская руку. — Экономика должна быть экономной, даже в кино.

— Снято! — прозвучал голос режиссера из-за спины, и вся площадка зашевелилась, задышала, зажила шумной, суетливой жизнью.

Я передал пистолет подбежавшему ассистенту, пареньку в красном жилете. Пистолет хоть и не боевой, но стреляет громко, по-настоящему. От него пахнет порохом и притворством. Отошёл, сел на плетёное дачное кресло, стоявшее тут же, в тени огромного дуба, и вытащил из ушей мягкие беруши. Тишина навалилась сразу, густая и звенящая.

— На сегодня всё, Алексей. Свободен, — милостиво, словно даруя мне черноморские проливы, сказала Анастасия, уже думая о следующей сцене. В ней будут падать негодяи, сраженные моими выстрелами. Кино не театр, кино делается по кусочкам.

Ну, и хорошо. Тяжелое это дело — быть актёром. Кажется, просто постой да повернись, а выходит — будто целый день таскал на субботнике бревно вместе с лидерами думских фракций. Усталость — особенная, не физическая, а какая-то внутренняя, из души выкачанная.

Посидел пару минут, поднялся и пошёл в шатёр, под брезентовый полог, пахнущий красками, пудрой и свежей травой. Разгримировываться. Та ещё радость — грим. Липкая, чужая маска на своем лице. Но необходима, как ложка солдату. Без грима лицо на экране будет плоским, невыразительным, белым пятном. Подводят глаза, красят губы, чтобы не сливались с кожей. Киноплёнка, даже наилучшая, пока что близорука и глупа, она не позволяет обходиться без фокуса с гримом. Особенности светочувствительности, говорят умные книги. А я думаю, что отчасти и потому, что киноплёнка — она как человек: видит не суть, а лишь верхушку, обёртку. И приходится под эту особенность подстраиваться.

Мсье Жорж, наш визажист, человек тонкий и деликатный, уже ждал меня. Влажной льняной салфеткой, смоченной в его фирменном лосьоне, пахнущем луговыми травами, он бережно, сноровисто, будто археолог на раскопках, снял первый слой грима. Второй салфеткой — остатки. Третьей — остатки остатков. Лицо задышало. Потом он наложил прохладную питательную маску, состав которой — великий семейный секрет его прадеда-парфюмера из Парижа. От прыщей. Мне только-только тринадцать стукнуло, а в это время прыщи как раз и норовят выскочить, чтобы посмотреть на белый свет. Но пока — нет. Пока лицо чистое. Может, от волшебного крема мсье Жоржа, а может, от особой диеты, что я придерживаюсь круглый год, а не только в посты. А, может, оттого, что я — не совсем цесаревич Алексей Николаевич. Я ещё и обыкновенный паренёк Алексей Симоненко, который погиб при ракетном обстреле нашего тихого городка там, в будущем, в двадцать первом веке. И оттуда, из грохота и огня, меня закинуло сюда, в царскую отсталую Россию. Не такая уж она и отсталая, наша Россия. Но царская, что есть, то есть. Когда ты цесаревич, это вовсе не плохо. Плохо другое: и здесь, и там я болен гемофилией. Только если в будущем меня лечили особыми уколами — ну, как лечили, продлевали жизнь, не трогая корней болезни, — то здесь я в основном берегусь. Не шалю. Не бегаю с мальчишками наперегонки, не прыгаю через заборы, не лазаю по деревьям. Хожу важно, не спеша, словно пава, движения плавные и величественные, как в скверной театральной постановке. Особая обувь, берцы, чтобы нога случайно не подвернулась. Наплечники, наколенники, налокотники, щитки, скрываемые под верхней одеждой — под ферязью или плащом. Раньше они были белые, эти ферязи, светлые и нарядные. Но с августа четырнадцатого года — только чёрные.

Опять же диета — всё больше овощи и фрукты, а пуще — овощные соки, поначалу терпкие и невкусные. Пьёшь и морщишься. А потом привыкаешь, и даже находишь удовольствие. Зато вот — нет прыщей. Маленькая победа в большой войне за собственное тело.

Очередной салфеткой, уже шёлковой, мсье Жорж снял с кожи остатки питательной маски.

— Процедура окончена, ваше императорское высочество! — торжественно провозгласил он. Мсье Жорж почему-то очень любил слово «процедура». Оно звучало для него важно и научно.

Я поблагодарил визажиста (ещё одно его любимое слово — «визажист», он им очень гордился), и прошел за ширмы, где с помощью Михайлы Васильича, моего камердинера, переоделся в своё, не сценическое платье. А сверху накинул чёрный плащ из верблюжьей шерсти. Не крашеная шерсть, а натуральная: есть, оказывается, на свете порода настоящих чёрных верблюдов. Подбой у плаща шёлковый, тёмно-синий, как ночное небо. Никакой кровавости, никакого алого. Нет, иногда я бы и не прочь, это выглядело бы ярко, лихо. Но был бы перебор. Мефистофелевщина. А я, в конце концов, играю за другую команду. За светлую. Насколько это сейчас возможно.

Огляделся в высоком зеркале. Паренёк в строгом плаще, с серьёзным, мальчишеским, но уже повидавшим виды лицом. Михайло Васильевич смахнул с меня щеткой невидимые миру пылинки, и я отправился к себе, в Кедровый Терем.

Здесь, в Александровском саду, я передвигаюсь без личной охраны. Не потому что беспечен, а потому что охрана, во-первых, снаружи, а, во вторых, половина парковых работников — обученные и прошедшие огонь, воду и дотошные проверки потомственные мастера кистеня и кинжала. Но они на светлой стороне.

И потому в парке благодать. Птички чирикают, падают первые желтые листья, пока ещё робко, недружно. Пахнет грибами, потом поищу и найду. Завтра.

Кедровый Терем ждал меня. Этой весной его здорово расширили — пристроили правое крыло, пристроили левое крыло. Теперь я могу и официальные аудиенции давать, и вечера устраивать — музыкальные, поэтические, лекционные. Но это всё — на вырост. Пока же я слишком юн для больших приёмов. Хотя уже и не малыш, но тринадцать лет — это все ещё детство, как ни посмотри. Совершеннолетие для наследника престола наступает в шестнадцать. Ждать ещё три долгих года.

Хотя я и сейчас уже могу многое. Могу выучить роль и сыграть её так, что поверят самые строгие критики. Могу терпеть боль, не подавая вида. Могу молчать, когда хочется кричать от обиды или досады. Могу помнить тот далекий грохот, из-за которого я здесь, и ценить тишину этого места. И могу, вот как сейчас, идти по аллее однажды спасённого сада, чувствовать под ногами твердую землю и знать, что мой выстрел сегодня был не настоящий. Но когда-нибудь, возможно, мне придется стрелять всерьёз. За себя. За них. За будущее, которое должно стать другим, нежели в прежней реальности. Я так хочу.

В Тереме я прошёл в свою комнату. Пусть этот огромный, пахнущий здоровым духом хвойной живицы дом весь мой, но своя комната — это совсем иное дело. Это вроде домашнего халата, в который переодеваешься после парадного мундира. Место исключительное, где можно, облокотившись на подоконник, посмотреть, как темнеет лес за рекой, и подумать затаённые думы, не следя за выражением лица.

До встречи оставалось ещё с полчаса, и провел я их, как обычно, изучая газеты. По верхам, конечно, времени вникать в детали не было. Ничего чрезвычайного, одно привычное бормотание зреющей, но всё ещё не объявленной Великой Войны. Германия поругивает Великобританию, Великобритания поругивает Австро-Венгрию, Австро-Венгрия который уже раз берет деревню Сокольная, что в каких-то десяти верстах от Белграда. В шестой раз, как посчитали дотошные корреспонденты «Биржевых ведомостей». Берут и отдают, отдают и снова берут. А солдаты, я знаю, гибнут там и тут, и в шестой раз так же больно, как и в первый.

А у нас, в России, Дума снова обсуждает важный вопрос — о введении обязательного шестилетнего образования вот прямо с тысяча девятьсот двадцатого года. Все только «за», один упрямый господин Коковцев против, мол, нет для этого денег в казне. Нет — так сыщи, на то ты и министр финансов! Или верните Барка, ужо он напечатает! Он мастер на такие дела.

Разговоры о возвращении Барка — они ведь неспроста. Чувствуется, что сторонники Лондона потихоньку приходят в себя, мечтают вернуть себе прежние позиции и влияние. Ну-ну, посмотрим. Время сейчас такое, что сегодня ты депутат, с трибуны призываешь спасать братьев-славян, а завтра тебя и след простыл. Ищи-свищи в Лондоне.

— Ваше императорское высочество, морковный сок! — раздался у двери негромкий, но твёрдый голос.

Это Михайло Васильич. Ему одному дозволено входить в мою комнату без зова, и он один мог говорить со мной не только как слуга с наследником престола, но и как старый солдат с молоденьким юнкером, которому ещё многое предстоит узнать — и что такое жизнь, и что такое смерть. Ну, насчет смерти я, пожалуй, знаю побольше Михайлы Васильича.

На серебряном подносе, отполированном до зеркального блеска, стоял невысокий хрустальный графин, полный ярко-оранжевого сока. Свежевыжатого. Михайло Васильич готовит его лично, с помощью хитрой американской машинки. Делает он это сам, без посредников, во избежание всякого лиха. «Двічі не кажи: пильнуй», — говорит он обычно, и я его понимаю. Сейчас повсюду, и на кухне в том числе, режим особой строгости, но старания и бдительности много не бывает. Не удивлюсь, если и морковку для этого сока он самолично, на рассвете, собирает на Ферме, пока я сплю. С него станет.

Правда, в последнее время он всё чаще вставляет в дотоле чистую русскую речь всякие малороссийские словечки и поговорки. Но я не перебиваю. Мне, цесаревичу, подобает знать язык всех своих подданных, от армян до эстонцев. Теоретически. Ну, хотя бы уметь произнести три-четыре фразы. А то получается нехорошо и даже стыдно: с англичанами мы англичаним, с французами — французим, на немецком говорим с прусским акцентом, а вот по-нашему выходит порой — «кароши лублю, плохой нет».

Я, правда, в языках не очень. «Плохо все три» — это как раз про меня. Что ж поделать? Всему своё время. Ну, и ладно. С иностранцами общаться переводчики помогут, их, переводчиков, в нашей великой державе изрядно.

Я допил сок. Михайло Васильич деликатно, почти незаметно (но только почти), посмотрел на свои большие карманные часы, а затем взглянул на меня. Взглянул так, как смотрят старые служаки, напоминая, что время — не ждёт, что на важную встречу опаздывать никак нельзя. Особенно теперь. Особенно нам.

Я кивнул, отставил стакан, и потянулся за кителем. Минуты отдыха кончилась. Впереди был важный и нужный разговор.

Я нарочно опаздываю. Не сказать, чтобы сильно, нет, максимум на пять минут. Это не каприз и не лень. Это правило. Нельзя быть совершенством, нельзя казаться слишком уж старательным и пунктуальным. Нужно иметь маленькие, вполне простительные недостатки. Пусть думают, что я немного разболтан, что зачитался газетой, замечтался у окна. Это прощают. А вот холодную, выверенную до секунды расчётливость — не простят никогда.

— Что ж, потехе час, а делу время, — пробормотал я себе под нос, облачаясь в китель. Подобно моему камердинеру Михайле Васильичу, я и сам стал понемногу сыпать пословицами. Они как крымский лук, придают ясной, но безвкусной речи остроту. Главное не переострить.

Идти совсем недалеко, в левое крыло Терема. Иду. По длинной ковровой дорожке, заглушающей шаги. Впереди неслышно ступает Гришка, позади Мишка. Мои ближние телохранители. Для надёжности. Всякое, всякое бывало во дворцах, Анна Леопольдовна, Петр Фёдорович, Павел Петрович подтвердят.

К дверям кабинета я подошел на четыре минуты позже условленного срока. Ровно настолько, чтобы это сочли легкой беспечностью юности, а не проявлением намеренного неуважения.

— Итак, господа, вы просили о встрече. Чем обязан столь лестному вниманию? — сказал я, входя.

Господа, ожидавшие меня, вытянулись в струнку. Один — солидный, с окладистой полуседой бородкой и умными, усталыми глазами, профессор Михаил Андреевич Шателен. Другой — молодой, поджарый, с острым взглядом из-под густых бровей, инженер Курт Рихтер. Разумеется, прежде чем дать аудиенцию, собственная Е. И. В. Служба Безопасности их проверила, и предоставила мне кратенькое, но ёмкое досье на каждого. У нас тут, знаете ли, порядок.

Они тянулись не хуже гоголевских чиновников перед Хлестаковым, но ответили без заискивающей робости.

— Ваше Императорское Высочество, речь идет о деле государственной важности!

— Вот как? — сказал я. — Государственная важность — это серьёзно.

Многие приходили с такими словами. Одни — чтобы выпросить субсидию на разработку летающего парохода, да не просто летающего, а ещё и невидимого, другие чтобы предсказать конец света от столкновения с кометой, третьи говорили о таинственном Навь-Городе, ход в который сторожит Солнечный Зверь. Но эти двое, судя по досье, были из породы людей дельных.

Я сел за стол. Не очень большой, не очень маленький. Добротный стол работы мастерской Гамбса, такой же, верно, был когда-то и у предводителя дворянства Воробьянинова. Практичный, умеренно дорогой, но не вызывающе роскошный. Таким и должен быть кабинет наследника. Всё в меру. Ни тебе излишеств, ни показной простоты. Золотая середина.

— Присаживайтесь, господа. Эти стулья специально для вас, — я указал на два стоящих напротив полукресла, опять же гамбсовские.

Упрашивать не пришлось: люди взрослые, люди умные, прекрасно понимают, что предложение наследника — это приказ, и отнекиваться, мол, «мы постоим», — не положено. Им, я уверен, объяснили, как следует себя вести, куда смотреть и как говорить. И потому они косились на Гришку и Мишку, стоявших сзади, но и только. Чрезвычайные указы августа четырнадцатого помнили все. Как и причину, их породившую.

— Я вас внимательно слушаю, — важно сказал я. Должно быть, со стороны картина была забавной — тринадцатилетний малец снисходительно кивает и разрешает говорить солидным, заслуженным взрослым мужам. Но когда этот малец — Наследник Престола Российской Империи, тут уж не до забав. К тому же я выгляжу старше своих тринадцати лет. С виду на все четырнадцать. А если насуплю брови, то и на четырнадцать с половиной. Рост романовский, уже метр семьдесят, а плечи, благодаря ортезам и кителю особого покроя, почти как у дедушки, Александра Александровича. Сейчас в моде такой покрой, и даже девушки всё чаще носят пиджаки, кители и пальто с широченными, подбитыми ватой плечами.

Хорошо ещё, что я не при параде — орденов у меня воз и маленькая тележка, и все наивысших степеней. Монархия, что поделаешь. Не по заслугам воздаётся, а по праву рождения. Во всяком случае, мне. Во всяком случае, пока.

Впрочем, и профессор Шателен, как я погляжу, тоже не из простых. Он-то при орденах. Владимир, Анна, Станислав. И не прочь прибавить Белого Орла, я думаю. Статский советник — чин немалый, равный полковнику, а братец его, младший, так и вовсе — действительный статский советник, товарищ графа Коковцева. Не в смысле дружок-приятель, а по службе. Заместитель министра. Через Коковцева он, видимо, и добился этой аудиенции. Хотя, если честно, её, эту встречу, я ждал с не меньшим нетерпением, чем ученые мужи. Очередная поклёвка, но будет ли улов?

— Позвольте вопрос, Ваше Императорское Высочество, — начал после короткой паузы профессор Шателен. — В рассказе «Скоро!», подписанном бароном А. ОТМА, в январском номере «Нивы» за этот год, описано проводное вещание. В каждом доме, в каждой квартире некоего города установлено устройство, небольшой ящичек, позволяющий слушать лекции лучших профессоров, музыку, спектакли столичных театров, речи, произносимые в Думе, и тому подобное. Скажите, как вам пришла в голову эта идея? Вы ведь и есть тот самый барон?

Вот оно что. Значит, дело в рассказе.

— Этот рассказ формально написал барон, а не я. Ладно, признаюсь, я — но это признание должно остаться строго между нами, господа. Мое увлечение — и только.

— Разумеется, разумеется, ваша тайна будет сохранена, — почти хором ответили они, и глаза их загорелись любопытством. — Но — откуда вы взяли сюжет? Он поразительно… точен в техническом отношении.

— Откуда авторы вообще берут сюжеты? — пожал я плечами, делая вид, что это сущая безделица. — Придумал. Приснилось. Под влиянием Жюля Верна, статей из мира науки и техники в «Газетке для детей», зернышко там, зернышко тут. Я просто сложил всё вместе и представил, как это могло бы работать для всех, а не для избранных. Полагаю, что подобное устройство — вещание в каждой квартире, сначала в столичных городах, затем в губернских, уездных, а там и в сёлах — откроет людям доступ к сокровищницам науки, к сокровищницам мировой культуры. От этого Отечество наше получит несомненную пользу, — с подобающим случаю пафосом заключил я.

Профессор Шателен переглянулся с инженером Рихтером. Взгляд их был красноречивее любых слов: вот видишь! Я же говорил!

Инженер, не выдержав, первым нарушил протокол.

— Но ваше высочество, это же… это же превосходно! — вырвалось у него. — Вы практически сформулировали техническое задание для нас, инженеров! Мы как раз пришли говорить с вами об этом! О том, что будущее уже на пороге!

Профессор одернул его легким движением руки, но слова вылетели, не поймаешь, лёд сломан. Инженер и Наследник Престола говорят на одном языке — языке прогресса. И сейчас начнётся самое интересное.

— И как вы, ваше высочество, представляете себе это устройство в техническом исполнении? — продолжал мягко, но настойчиво экзаменовать меня профессор Шателен. В его голосе сквозило не столько банальное любопытство, сколько неподдельный интерес охотника, напавшего на след редкого зверя, добыть которого — большая удача.

Я откинулся на спинку стула, сцепил пальцы и посмотрел в окно, где сентябрь только-только вступал в свои права. Мне нужно было собраться с мыслями.

— Видите ли, господа, я не учёный, не инженер, я даже не студент университета. Уровень моих знаний — это уровень гимназиста четвертого, от силы пятого класса. Может быть, шестого, если очень постараться. Впрочем, в самых общих чертах — извольте.

Я сделал паузу, подбирая самые простые и ясные слова, как если бы объяснял сложный маневр своему племяннику — ах, нет у меня племянников, увы. Может быть, и будут ещё. Вместо екатеринбургского подвала.

— Отчасти это напоминает обычный телефонный аппарат, но только отчасти. Телефонная станция передает голос от абонента А к абоненту Б. А выдуманная мной система… она должна передавать голос, музыку, слово из единого центра вещания, сразу к тысячам и тысячам абонентов одновременно. Представьте себе не паутину отдельных проводов, а могучее дерево, где от одного мощного ствола расходятся ветви в каждый дом.

Они слушали, затаив дыхание. Рихтер даже перестал перебирать пальцами край своего портфеля.

— Всё начинается здесь, — я указал на середину стола, — с микрофона. Наподобие телефонного, но только гораздо лучше, чувствительнее. Такого микрофона, который способен уловить и передать все оттенки голоса певца, все ноты скрипки, весь грохот военного оркестра. Микрофон этот преобразует звук в электромагнитные колебания. Но колебания эти слабы, идти прямо к абонентам им не под силу. Они идут сюда. — Я отмерил на столе пол-аршина от воображаемого микрофона. — В усилитель.

— Усилитель? — переспросил профессор, и в его глазах мелькнула искорка одобрения. Он знал, куда я веду.

— Именно так, профессор. Я читал в техническом обозрении, что электрические колебания можно многократно усилить, используя изобретение господина Фореста — специальную электрическую лампу под названием «аудион», или «триод». Она действует как клапан, управляющий мощным потоком.

Господа снова переглянулись. На этот раз в их взгляде читалось изумление. Цесаревич, а такие слова знает!

— Возможно, одной лампы-триода и не хватит, — продолжал я, уже войдя во вкус, — но я уверен, наука найдёт способ, как достичь требуемой силы. Например, можно поставить предварительный, малый усилитель, который будет передавать уже подготовленный сигнал усилителям побольше — усилителям обслуживания. А уже от них сигнал пойдёт непосредственно по проводам к абонентам. В самые обычные дома и квартиры.

Я встал и прошелся по кабинету, глядя на пейзажи Левитана, числом четыре, размещённые на стенах. Чтобы я не забывал: Петербург Петербургом, но есть у нас и «Деревня».

Я и не забывал.

— Сигнал этот должен быть настолько мощным, чтобы его было слышно не только в телефонную трубку, прижатую к уху, но и на расстоянии в несколько саженей. Для этого электрические колебания должны преобразовываться обратно в звук — не абы как, а громко и чётко. Специальным устройством — репродуктором-громкоговорителем. Наподобие того, что демонстрировал в свое время господин Лодж.

Я обернулся к ним. В голове у меня стояла картина, такая ясная, что я сам ей проникся.

— Тогда семья вечером, собравшись вокруг аппарата, словно вокруг костра в степи, сможет вместе прослушать чтение рассказов господина Чехова в исполнении лучших артистов, или оперу из Большого театра, или лекцию вашу, Михаил Андреевич, о тайнах электричества.

В кабинете наступила тишина, нарушаемая лишь тихим ходом напольных часов.

— Очень… Очень интересно, ваше высочество, — произнес наконец, профессор, и в его голосе звучало неподдельное уважение. — Очень.

Второй, инженер Рихтер, спохватившись, молчал. Чин невысок, титулярный советник, можно и помолчать, когда говорят старшие. Но по его лицу было видно, что молчание это — обдуманное и глубокое, полное готовности броситься исполнять этот, ещё вчера казавшийся фантастическим, замысел.

— И вот что ещё мне пришло в голову только сейчас, — воскликнул я, вскакивая со стула и принимая вид Архимеда, только что поднявшегося из ванны. — Если поставить третий, самый последний усилитель, прямо у абонента, в его ящике, в цепи перед репродуктором, то можно сделать звук настолько громким и чистым, что слышно будет не только в горнице, а в самых больших аудиториях, в гимназиях, в кондитерских, даже на городских площадях! Представьте: с балкона городской думы транслируют чтение по ролям гоголевского «Ревизора», каково?

— Позвольте сказать откровенно, ваше высочество, — произнес наконец профессор с тем достоинством, которое присуще настоящим ученым, не раболепным, но уважительным. — Ваша идея, изложенная в рассказе и дополненная сейчас, более чем занимательна! Она есть план, который необходимо воплотить в жизнь. Но существует ли на сегодня технический способ претворить её в действительность? Не на бумаге, а в металле и проводах?

Я снова сел, сделав вид, что обдумываю вопрос, хотя ответ у меня уже был готов. Следовало соблюсти правила игры — юный мечтатель, слегка увлекающийся техникой, а не расчетливый стратег.

— Идея-то у меня самая обыкновенная, — напустил я скромный вид, разглядывая узор на столешнице. — Помню, когда мне было пять или шесть лет, дражайшие родители мои слушали оперу из Мариинского театра, которую передавали специально для них в Александровский дворец, по телефону. Суть моего рассказа, то есть рассказа барона, не в том, чтобы открыть нечто совершенно новое, а в том, чтобы сделать подобное чудо доступным для всех. Не для избранных, а для всех! Для студента, для врача, для учительницы, для мастерового. А для этого, — я посмотрел на них пристально, — следует предельно удешевить аппаратуру. В этом весь фокус! Если таких устройств будет изготовлено штук пятьдесят — для богатых домов и учреждений — то это будет баснословно дорого. Если же наладить производство на пятьдесят тысяч аппаратов — то себестоимость каждого упадет в разы! Это же закон рынка.

— Теоретически — да, — кивнул Шателен. — Но кто возьмется за это грандиозное дело? Кто рискнет капиталом?

— А кто прокладывает по всей империи телефонные линии? Кто строит электростанции и трамвайные сети? Кто ежедневно печатает миллионы газетных экземпляров? — парировал я. — Люди. Предприимчивые люди. Народ наш не оскудел талантами и смекалкой, я в этом уверен. Не сегодня, так завтра найдутся ученые, изобретатели, инженеры, предприниматели — и осуществят эту идею. Обязательно осуществят.

Профессор Шателен обменялся с инженером Рихтером долгим, многозначительным взглядом, будто проверяя, готов ли его спутник к решительному шагу. Затем он обернулся ко мне, и его лицо озарилось торжественной, почти что клятвенной улыбкой.

— Могу вас заверить, ваше высочество, что такие люди уже нашлись. Мы — я и господин Рихтер — как раз и есть те самые инженеры. Мы уже разработали подробнейшую техническую и, отчасти, экономическую сторону этой идеи. Чертежи, схемы, сметы… Не скроем, что решительным толчком послужил именно ваш рассказ.

— Рассказ барона, — мягко, но настойчиво поправил я.

— Разумеется, господина барона, — без тени смущения согласился Шателен. — Его фантазия придала нам смелости.

— Что ж, господа, — сказал я, вновь становясь важным мальчиком. — Это дело полезное для державы. Такое, за которое стоит браться.

— Но, как и в любом большом деле, есть проблемы, — продолжил профессор, и его лицо снова стало озабоченным. — И не технические.

— Как не быть, — вздохнул я. — Гладко было на бумаге, да забыли про овраги. Какие же овраги возникли на вашем пути?

— Бюрократические, ваше высочество, — горько усмехнулся Шателен. — Для того, чтобы прокладывать проводную сеть по городу, требуется множество разрешений и согласований. Начиная от комиссий городской Думы и Губернского правления, и кончая каждым квартальным приставом, который опасается, как бы мы не повредили мостовую или не нарушили «благочиние и добропорядочность». Мы увязли в бумагах, как в трясине. Год пройти может, а мы все будем ходить по инстанциям.

— И вы хотите моего содействия в этом вопросе? — уточнил я, хотя ответ был очевиден.

— Мы мечтаем об этом, Ваше Императорское Высочество, — почтительно, но твердо ответил профессор. — Один ваш взгляд, брошенный на это дело, одно слово, сказанное в нужном месте, и через овраги проложат мостки.

Я прошёлся по кабинету, делая вид, что обдумываю их просьбу. Конечно, я помогу. Но помощь эта не должна выглядеть как милость. Это должен быть деловой договор.

— Вы уже создали акционерное общество для реализации сего предприятия? — спросил я как можно более небрежно, будто дело шло о пустяке.

— Пока нет, ваше высочество. Не зарегистрировали. Опять же те же овраги… Уставной капитал, разрешения от Министерства торговли и промышленности… — развел руками Шателен.

— Так, — сказал я, возвращаясь к столу. — Вот что я вам скажу. Представьте мне подробнейший деловой план и все сопутствующие документы: техническое обоснование, финансовую смету, графика окупаемости. Я не обещаю вам сиюминутного положительного решения — дьявол, как известно, кроется в деталях. Но я обещаю вам свое личное внимание и самое быстрое рассмотрение на самом высоком уровне.

На том наша аудиенция и завершилась. Они ушли, воодушевленные, но задумчивые, а я остался в кабинете один на один с подступающим вечером.

Тяжёлая это работа — из болота чиновничьей волокиты тащить бегемота прогресса. Они, поди, надеялись, что я растаю от их восторгов, одарю их царскими привилегиями, осыплю золотом из казны и, может быть, даже произведу в генералы от техники? Может, так оно когда-нибудь и будет. Но сначала их бизнес-план изучат деловые люди из Министерства финансов и Совета по торговле. И предложат мои условия: пятьдесят один процент акций нового акционерного общества будет принадлежать казне. Чтобы это было государственное достояние, а не частная лавочка. Ну, а с таким мажоритарным акционером никакие квартальные приставы уже не будут неодолимым препятствием. Не согласятся эти — придут другие, третьи. Желающие уже есть. Они уже идут. Дело за малым — дать зелёный свет. И я его дам. Обязательно дам.

Я немало размышлял, что делать и с чего начать. Ну, нет у меня смартфона с кучей справочников и чертежей, и сам я ни разу не энциклопедист, не могу ни автомат Калашникова начертить подробно и в трех проекциях, ни приемник-супергетеродин разъяснить. Но мне этого и не нужно. В России немало светлых голов, нужно лишь а) озадачить их и б) поддержать. Морально и материально. Это в моих возможностях. Но не прямо в лоб «а вот создайте мне радар», нет. Нормальные герои всегда идут в обход.

Я не двигатель эпохи. И не горючее. Какое из меня горючее, пшик, и весь вышел. В идеале я должен стать катализатором. Веществом, ускоряющим реакцию, но не расходующимся в процессе реакции

В нашей квартире там, в двадцать первом веке, была розетка-радиоточка. И даже сам приёмник сохранился. Правда, он молчал, проводное вещание давно отключили по экономическим соображениям. Зачем радиоточка, когда есть ФМ-радио в каждом смартфоне? Но бабушка рассказывала, как в детстве всей семьей они вечерами слушали то «Принцессу Турандот», то хоккейный репортаж, а уж новости и прогноз погоды — всегда. И стоило это копейки.

Ну, а мы здесь и сейчас, чем хуже?

У кого в руках монополия на радио — у того монополия на пропаганду.

И почему только радио?

Я написал несколько рассказов — фантастика ближнего прицела. Алмазные копи в Якутии, золотой прииск в пустыне Кызылкумы, кладбища динозавров в другой пустыне, Гоби, волшебное средство из грибков пенициллинов. Я понятия не имею, какова формула пенициллина. Мое дело — подкинуть идею, а делать сказку былью найдутся люди. Когда геологи найдут алмазное месторождение, мой авторитет ясновидца упрочится, и так снова, снова и снова.

Мечты мои прервало жужжание зуммера.

Я поднял телефонную трубку.

— Алексей, ты не забыл? Сегодня Большой Обед!

— Не забыл. Буду в срок.

— Смотри у меня! — это сестрица Ольга. Строгость шутейная, но сам Большой Обед — дело нешуточное.