Осень семнадцатого

Глава 6

21 сентября 1917 года, четверг

Гадание на жениха

— Добро пожаловать! У нас хоть и не Версаль, зато от чистого сердца, — сказал я, встречая на пороге Ольгу и Трину.

Фраза вышла почти гоголевский, и я тут же мысленно улыбнулся ее двусмысленности. Версаль… Да, конечно, не Версаль. Но разве призрак Версаля, этого символа ушедшего величия, не витал незримо над всем нашим бытом, превратившимся в странную смесь патриархальности и новейших устремлений? Мы, обитатели Александровского дворца, давно уже жили в каком-то своем, внутреннем мире, и эти слова были лишь констатацией факта, произнесенной, впрочем, с искренней теплотой.

Они пожаловали, вошли в Терем, неспешно проследовали по знакомым коридорам и наконец очутились в малой гостиной. После гибели Mama жизнь двора изменилась неузнаваемо. Штат фрейлин был решительно сокращен. Зачем, в самом деле, содержать целый рой прелестных (и не очень) барышень, если нет более Императрицы, которую им надлежало служить? Оставили каждой из сестриц по две фрейлины для компании и, разумеется, гофмейстерину, наиглавнейшую среди них, дабы поддерживать порядок. Восемь фрейлин по сложности управления приравниваются к батальону, недавно сказал граф Фредерикс. А прежний полный штат — к полку.

Гофмейстериной стала Трина, то бишь Екатерина Адольфовна Шнейдер. Нельзя же было остаться без занятия одинокой женщине, вся жизнь которой оказалась неразрывно связана с нашей семьей? Ей шел шестьдесят второй год — возраст, когда о поиске новой службы уже не помышляют. А без службы, без привычной череды приказаний и докладов, утренних выходов и вечерних представлений, она, я был уверен, быстро зачахла бы, как засыхает растение, выдернутое из родной почвы. Вот и выгуливали Трину сестрицы по очереди, словно дорогую фамильную реликвию, спрашивая то мнения почтенной гофмейстерины, то совета, а то и делясь сокровенными девичьими тайнами. И, надо отдать ей должное, ожила, совершенно ожила Екатерина Адольфовна, а то совсем было заскучала, погрузившись в пучину молчаливого горя.

В малой гостиной у меня по-домашнему хорошо, уютно. Она, малая гостиная, не так уж и мала, но и потеряться в ней было сложно, камерность обстановки располагала к доверительным беседам, а не к официальным приёмам. Усадил гостей в простенькие, но надежные стулья работы Гамбса — этот строгий, лишенный вычурности стиль всегда был мне по душе, за что отдельное спасибо Ильфу и Петрову, прославившим его на века, — и велел подать чай. Время было самое что ни на есть чаёвное, предвечернее, когда свет за окнами мягок, а мысли текут неспешно и обстоятельно.

Я сразу показал им предмет моего нового интереса:

— Взгляните, — сказал я, указывая на карту. Карта Европы и прилегающих морей у меня не просто большая — огромная, во всю стену, от пола до потолка, и флажок в виде кораблика, приколотый по данным полудня дежурным офицером, смотрелся на ней гордо и дерзко.

Её, карту, прислали из Германии, двенадцать больших листов, здесь листы наклеили на особую подложку особым клеем, вот и получилась чудо-карта. И аккуратно пристроили на стене. Чтобы приколоть флажок, нужно пользоваться стремянкой, довольно высокой, в семь ступеней. Я, по своему обыкновению, избегаю риска. На это есть дежурный офицер. Да, Papa распорядился. Цесаревичу пора привыкать к подобному окружению.

— Ледокол преодолел первые сто миль. Морских миль, — добавил я для точности.

Следил я за переходом новейшего ледокола «Святогор». Построили его по заказу нашего Морского министерства англичане, на верфях Ньюкасла. Заложили в январе шестнадцатого, и вот в сентябре семнадцатого он, с иголочки, радуя глаза свежевыкрашенными бортами, держит путь в Санкт-Петербург. Я так представляю. По первоначальным планам должен был прибыть ещё в мае, но, как водится, гладко было на бумаге. Что, впрочем, ничуть не умаляет свершения: построить самый мощный ледокол в мире за полтора года — задача, граничащая с фантастикой. Мне вспомнился печальный эпизод из двадцать первого века: модернизировали большой военный корабль. Модернизировали долго, мучительно, целое десятилетие; за это время и плавучий док утопили, и корабль успел дважды гореть, и много чего еще приключилось во время модернизации. Потратили уйму денег, а потом объявили, что корабль следует отдать на слом, мол, устарел за время модернизации. Другой построим, современный, только денег побольше дайте. Деталей я не знаю, в будущем я не цесаревич, простой паренёк, а простым паренькам знать, на что идут казенные деньги, не полагалось.

Оно и сейчас не полагалось, но сейчас я цесаревич, и знаю, что ледокол обошелся в три с половиной миллиона рублей. Наших, золотых рублей! Сумма внушительная! Но корабль плывёт, хотя моряки говорят — идёт. Корабли ходят!

— Это интересно-, — вежливо, но с легкой отстраненностью ответила Ольга. Трина же промолчала, уставившись в узор на ковре. Вступать в разговор она не решалась — этикет, даже в такой неформальной обстановке, был для нее единственной несущей опорой, и она держалась за него с трогательным упорством.

— Девочкам корабли, машины, лошадиные силы — скучно, понимаю, — продолжил беседу я, стараясь расшевелить аудиторию. — Но это, поверьте, и на самом деле интересно. Грядущей зимой его будут испытывать здесь, на Балтике, организуя проводку судов к Санкт-Петербургу. Круглогодичная навигация — это важно, Ольга, во всех смыслах. Товары, снабжение, торговля. И люди. Можно будет, представь, даже съездить в Германию на «Штандарте» не в сезон, а когда вздумается.

— Но у нас же есть «Ермак», — выказала сестра знакомство с предметом.

— «Ермака» мы отправим в Рим, — ответил я, жмурясь от приятных предвкушений. — На постоянную работу. Ему там дела найдется предостаточно.

— В Рим? То есть в Романов-на-Мурмане? — уточнила Ольга.

— То есть в Романов-на-Мурмане, — торжественно подтвердил я.

Романов-на-Мурмане, новый город, заложенный за Полярным кругом, на берегу незамерзающего, благодаря милостивому Гольфстриму, моря, любимое детище Papa. Magnum opus, ultimo opus. Но, поскольку в разговоре произносить — Романов-на-Мурмане- выходило долго и нескладно, в простонародье его почти сразу же сократили до Ромы, подобно тому, как Санкт-Петербург стал для народа Питером. Однако «Рома» звучало уж слишком непочтительно, панибратски, почти по-хулигански. И тогда в ход пошла пионерская смекалка. Ведь Рома — это, по сути Рим, так пусть и будет Рим. И вот в «Газетке» и в «Пионерке», этих летописцах новой жизни, вместо простецкого Рома герои очерков и рассказов стали говорить Рим. Во-первых, короче, во-вторых — несравненно почётнее, в-третьих — бездна романтики. «Я уезжаю в Рим, буду там служить!» — звучит? Звучит! И звучит гордо, вызывая в воображении не ледяные просторы Мурмана, а вечный город на семи холмах.

— И мы закажем еще три ледокола, ужо тогда поглядим! — размечтался я, увлеченный картинами будущего. — Сначала наладим маршрут Рим — Енисей, а потом, глядишь, и Рим — Владивосток!

Я люблю иногда помечтать о небесных кренделях, что есть, то есть; кто из нас не грешит этим на диване после обеда?

Ольга, выслушав мои планы с милой улыбкой, мягко вернула меня на грешную землю.

— Алексей, ты собирался показать мне новую историю о капитане Петрове, — напомнила она мне своим тихим, но настойчивым голосом.

О капитане Петрове, герое моих рисованных историй, я новых сюжетов не писал, в смысле, не рисовал, да пока и не собирался. Пусть сначала прежняя его история обретет жизнь на кинопленке; всё хорошо в меру, а излишнее усердие лишь вредит делу. Но тон Ольги, ее чуть заметный взгляд дали мне понять, что дело не в капитане. Просто ей нужен благовидный предлог, дабы поговорить со мной наедине, без присутствия неизменной Трины, чья преданность, увы, не всегда означала тактичность. И я, конечно, был готов предоставить предлог, мне не трудно.

— Да, наброски в кабинете, — ответил я, подыгрывая Ольге. — Если хочешь, то покажу. Они, правда, еще весьма сыры. Дозревают.

И мы, оставив Трину с японским чаем, проследовали в мой кабинет. Чай этот — особая история, его в магазине не купишь. Прислали в подарок. Вернее, не просто прислали, а Император прислал, такие вот дела. Мне всегда казалось забавным это сочетание: изысканный, тонкий напиток из страны Восходящего Солнца, известной своим хрупким искусством и самурайским кодексом, — и наша русская действительность с ее необъятными просторами и прямолинейными помыслами. Дар был, несомненно, дипломатическим жестом, частью той сложной игры, которую вел отец на дальневосточных рубежах империи. Каждая чашка такого чая была напоминанием о хрупком равновесии сил, о договорах, союзах и неизбежных компромиссах, из которых соткана большая политика.

Кабинет в Тереме относительно большой, он, по задумке, копирует кабинет Papa в Александровском дворце. В две трети от оригинала. Даже бильярдный стол есть, тяжелый, темного дерева. В бильярд я не играю — хорошо не умею, а плохо наследнику невместно, может, когда-нибудь позже, — но стол оказался незаменим: на его просторах удобно раскладывать рисунки, фотокарточки, исписанные листы бумаги, крупномасштабные карты или, как сейчас, чертежи нового ледокола. Это был своего рода альтернативный командный пункт, где вместо флажков и фигурок корабликов царили плоды моей фантазии — приключения капитана Петрова.

Уселись — на широкий диван, рядышком. Ольга никак не могла начать разговор, что на нее, обычно смелую и решительную, совсем не похоже. Она вздыхала, оглядывала кабинет с его строгой мебелью, книгами в высоких шкафах и тем самым бильярдным столом, опять вздыхала. Молчание затягивалось, становясь почти осязаемым.

— Это по поводу сватовства? — я решил прийти на помощь, произнеся слова как можно более буднично, словно речь шла о выборе нового платья.

Она облегченно выдохнула:

— Да. Как ты догадался?

— Я как-никак цесаревич. Будущий император, — пожал я плечами. — Потому Papa со мной не то, чтобы советуется, но как бы… держит в курсе. В общих чертах, но держит. Особенно когда дело касается судеб династии.

Ольге в ноябре исполнится двадцать два. Вполне свадебный возраст для любой другой девушки. Но великая княжна — это не баронесса какая-нибудь, даже не графиня. Её брак — это государственное дело, акт высшей политики. Мне вспомнились героини Толстого: Анна Каренина, вышедшая замуж по расчету в семнадцать, Наташа Ростова, обретшая счастье в двадцать. Толстого я читал этим летом. То есть там, в двадцать первом веке, по школьной программе я как бы знакомился с романами Толстого, но очень и очень поверхностно. Кратенький пересказ в Интернете. Неинтересен мне был Толстой, князь Андрей, граф Пьер, барон Берг. Что мне до них? А вот сейчас — читал, стараясь понять логику поступков. Не скажу, что преуспел.

— И как бы ты посоветовал? В смысле — что мне делать? — спросила она, и в ее голосе послышалась неуверенность.

Сватался, как я и предполагал, румынский принц Кароль, сын и наследник короля Фердинанда. Страна, конечно, не самая большая и влиятельная, но… Но в политике важна каждая пешка на доске. Румыния, с ее выходом к Черному морю и непростыми отношениями с Австро-Венгрией, была фигурой отнюдь не последней важности.

— Безотносительно чувств, — начал я, стараясь говорить максимально объективно, как настоящий политик, — Кароль, вероятно, станет королём Румынии. Это факт номер один.

— И? — подстегнула меня Ольга.

— А ты, опять же безотносительно твоих симпатий или антипатий, вероятно, станешь императрицей России.

— Это почему? — делано удивилась она.

— По целому ряду причин. Не буду повторяться, но наука, увы, говорит, что шансов дожить до двадцати лет у меня немного, — произнес я прямо, без тени жалости к себе. — А уж жениться, обзавестись потомством — меньше, чем немного. Я постараюсь, конечно, изо всех сил постараюсь, но статистика — вещь упрямая. А Papa…

— Да, Papa…- тихо повторила Ольга, и в ее глазах отразилась общая для нас всех боль.

Papa угасал. Постепенно, почти незаметно для постороннего глаза, но неуклонно. Та катастрофа, что случилась в четырнадцатом, оказалась медленной пулей, засевшей в самом сердце империи. Медики, конечно, твердили стандартные фразы о том, что нельзя терять надежду, но обычно они их произносят именно тогда, когда надежды уже не осталось. Уповать на чудо, конечно, и можно, и нужно, мы люди верующие, но мы не просто любящие дети. Мы были наследниками, обязанными думать не только о Государе, но и о Государстве.

— И потому тебе уезжать в Бухарест — идея так себе, — резюмировал я. — И Каролю отказываться от короны, пусть и Румынской, — тоже идея из разряда фантастических. Мне сложно представить брак, при котором супруги живут в разных столицах и носят короны разных империй. В общем, пустое это, Ольга. Красивая, но неосуществимая сказка.

— Я и сама думаю, что пустое, — согласилась она с облегчением. — Но что же тогда?

— Тебе, Ольга, — сказал я, переходя к конструктивным предложениям, — нужен принц, но не наследник. Кто-то, кто будет при тебе, а не ты при нем. Например, принц Николай, младший брат того же Кароля. Умный, образованный юноша. Думаю, он будет не прочь променять Бухарест на Петербург, поближе к гаражу Papa.

— Причем здесь гараж? — не поняла сестра.

— Николай обожает автомобили, это его страсть, — пояснил я. — А Румыния — страна небогатая, и у младшего принца нет собственного «Роллс-Ройса», о котором он так мечтает. У нас же возможностей больше, у нас этих’Роллс-Ройсов' куры не клюют.

На самом деле 'Роллс-Ройсов всего два, но кто считает?

— Погоди, погоди, — остановила меня Ольга, — этому Николаю всего четырнадцать лет, он лишь на год старше тебя. Какой из него муж?

— Подождешь, сколько там потребуется. В нашем положении четыре — пять лет пустяк, — возразил я. — Но я, конечно, не настаиваю. Это просто вариант. Главное, чтобы твой избранник не был кровным родственником. Родственные браки — вот что на самом деле губит династии. Куда ни посмотри — все друг другу кузены, племянники и троюродные дедушки. От этого — болезни, вырождение, чему я, увы, живой пример. Так что и заграничные принцы из наших многочисленных родственников, и наши великие князья тебе точно не годятся.

— И кто же мне тогда остается? — развела она руками.

— Весь мир, Ольга, весь мир! — воскликнул я, мысленно перебирая альманах — Gotha-. — Бурбоны, например, испанские или французские в изгнании. А не нравятся Бурбоны — можно посмотреть на Восток. Взгляни на Японию. У императора Ёсихито четыре сына. Старший, Хирохито, понятно, не годится, он наследует хризантемовый трон, а вот в отношении младших — принцев Титибу, Такамацу и Микаса — можно и подумать. Ладно, Микасу считать не будем, но остальные вполне, вполне. Союз с древней, но набирающей силу империей был бы стратегически верен.

— Но они тоже очень молодые, японские принцы, — показала свое знание предмета Ольга. Конечно, она уже провела собственное исследование, куда более глубокое, чем мое знакомство с династическими справочниками.

— Возраст неважен, от слова совсем, — парировал я. — Есть еще и Китай. Монархия там, правда, свергнута, но это даже лучше. Последний император Пу И — фигура марионеточная, но титул за ним сохраняется. Он был бы послушным мужем, а у России появился бы интересный козырь в большой азиатской игре. Претендент на престол Поднебесной в качестве супруга русской императрицы — звучит интригующе, не правда ли?

— Но… — запнулась Ольга, шокированная моим циничным размахом. — Это же…

— Вся жизнь монарха — это сплошное «но», милая сестра, — перебил я ее. — Но нужно смотреть правде в глаза. Вспомни историю. Императрица Елизавета Петровна замуж так и не вышла, однако скучной ее жизнь назвать нельзя. Во всех смыслах. Кавалеров хватало. Вдовствующая императрица Екатерина Вторая тоже себя не очень-то ограничивала, равно как и Анна Иоановна до нее. Личное счастье и долг перед короной — вещи зачастую независимые.

— Ты хочешь сказать…- покраснела Ольга, понимая, к чему я клоню.

— Я хочу сказать, что династические браки — это, милая сестренка, большая политика, — подвел я черту. — Чувства здесь чаще всего только мешают. Они вносят ненужную сумятицу в четкие расчеты. И чтобы ты окончательно не падала духом, скажу следующее: если мне всё-таки суждено будет стать императором и я доживу до совершеннолетия, то первым делом я подтвержу поправку Papa о порядке престолонаследия, это раз. И второе — сделаю тебя своей соправительницей, с титулом и реальной властью. Чтобы ты не чувствовала себя разменной монетой. Слово цесаревича.

Я посмотрел ей прямо в глаза, стараясь вложить в взгляд всю возможную твердость и уверенность. В этом жесте была не только братская поддержка, но и холодная политическая воля человека, с детства обреченного на бремя власти и на смерть.

Или только на смерть.