Осень семнадцатого

Глава 11

28 сентября 1917 года, четверг

Большой сбор

Зал, полный сентябрьского света, казалось, вобрал в себя всё величие Империи. Под пристальными взорами царственных портретов в золоченых рамах, собрались едва ли не все Великие Князья, чьи имена составляли гордость и славу Дома Романовых. Здесь были и Александровичи, и Константиновичи, и Николаевичи, и Михайловичи, и Владимировичи, и даже один Павлович. Пестрая и шумная фамилия, обычно разбросанная по своим дворцам, имениям и полкам, ныне съехалась в ударном составе. Дружною толпою. Не очень, впрочем, дружною, так ведь и меж цыган бывают распри. Но мы не цыгане, мы Романовы. Уж не знаю, лучше мы, или хуже. В двадцать первом веке сказали бы, что мы — другие.

На моей памяти (хотя много ли помнит человек тринадцати лет от роду) подобный сбор имел место в четырнадцатом году. Тогда причина была поистине печальной и судьбоносной — гибель Mama и критическое, угрожающее состояние Papa, тогда решалась участь регентства, а, быть может, и самого наследования. Сегодня иное: смерть Франца Иосифа Первого, старца, много десятилетий достойно восседавшего на своем престоле в самом сердце Европы. Горестная ли это весть? Откровенно говоря, не очень. Он нам, Романовым, ни кум и не сват, как говорят в простонародье. Конечно, в хитросплетениях европейских династий все монархи более-менее родственники, но здесь уж очень «менее»: по мужской линии Papa был, если память не изменяет, троюродным племянником покойного австрийского императора, или что-то вроде того. По женской — Mama была племянницей трагически погибшей императрицы Елизаветы, супруги Франца Иосифа. И тут, конечно, есть зловещая параллель, щемящая душу: обе императрицы пали от рук злодеев, словно подтверждая старую истину о непрочности и уязвимости царственного величия в наш беспокойный век. Хотя и прежде судьба не всех королев хранила, вспомнить хоть Марию Стюарт и Марию-Антуанетту.

Но сколь ни тонки, ни прозрачны родственные узы, Австро-Венгрия и Россия — великие державы. И Papa, и Франц Иосиф — императоры, в высоком стиле официальной переписки обращавшиеся друг к другу «брат наш». Неофициальной же, личной переписки между ними, кажется, не было вовсе — слишком разнились они характерами, привычками и самим складом души. Франц Иосиф считал себя единственно подлинным Императором, род Габсбургов берёт начало там, у истоков Истории, по сравнению с ними Романовы — приготовишки, а уж нынешняя германская империя — и вовсе недоразумение, модернистская поделка, слепленная на скорую руку из того, что было. И вот теперь нам, Романовым, следовало решить, как реагировать на кончину престарелого монарха соседней империи: выразить ли соболезнование в сухих, корректных выражениях письменно, или же демонстративно почтительно прибыть на похороны. Недуги Papa, его шаткое здоровье для венского двора секретом не были, и потому личного присутствия Императора и Самодержца Всероссийского, разумеется, никто не ожидал. Но кто тогда должен представлять нашу державу, кому вручить символы монаршего участия и дипломатического такта?

Вопрос отнюдь не был праздным. Он был чувствительным, щекотливым. Отношения между двумя двуглавыми орлами, всегда были сложными, а нынешнее времена и вовсе окрашены в тревожные, сумеречные тона. Большой Войны, которой так опасались — или которую ждали — поэты и астрологи, пока удаётся избежать. Но тлеет война малая, странная, почти незаметная для широкого мира: война Великой Державы, Австро-Венгрии, с державой местного, балканского значения, с королевством Сербия. Просвещенные умы в салонах и кабинетах Вены предвкушали быструю и сокрушительную победы австрийцев. Одни, легкомысленные, отводили на всю кампанию три дня, другие, осмотрительные, — три недели; самые же осторожные, помнившие, что в недавних балканских войнах сербы проявили себя умелыми, отважными и, добавим, безжалостными воинами, давали им три месяца.

Но вот война, к изумлению всей Европы, идёт уже четвёртый год, и что же мы видим? А ровно ничего. Решительной, наполеоновской битвы, которая расставила бы всё по местам, так и не случилось. Столкновения идут то там, то сям, в горах и ущельях, шаг вперёд, два шага назад — так описывает этот затянувшийся котильон некто господин Ильин, он же Старик, он же Лобан, он же Ленин, он же Ульянов. Я слежу за его писаниями, слежу с почти болезненным интересом. Этот человек, сидя в краковском кафе, умудряется видеть суть вещей с пугающей ясностью. Победы нет, в Австро-Венгрии растет разочарование, пессимизм, на днях даже императорский королевский двадцать восьмой пехотный полк, чешский, кажется, взбунтовался, заявив, что не желает на фронт и зазря погибать, чем расстроил старого Франца Иосифа донельзя и, как намекают некоторые газеты, споспешествовал (ай, мудрецы, какие слова знают!) скорейшей кончине монарха. Тупик. Патовая ситуация, которую не могут разрешить ни дипломаты, ни генералы.

И европейская общественность, капризная и невежественная дама, уже нетерпеливо елозит на своих креслах в театрах и топает ножками, взывая: «Ах, если бы Россия, матушка-заступница, вступилась за братьев-славян не на словах, а делом, пригрозила бы Австрии войной, то кровопролитие давно бы прекратилось!» Иными словами: «Эй, Россия, во имя мира и славянства, начни войну!»

Но Papa войны не хочет. Причины тому, надо полагать, сложны. Тут и память об отце, Александре Александровиче, третьем своего имени, избегавшим войн, и память о конфузии в японской войне, и просто нежелание проливать кровь и чужого, и собственного народа — а крови прольется много, очень много. Не исключаю, что одна из причин, и весьма весомая, кроется в его самочувствии. Ему попросту не до войны, не до новых потрясений, которые неизбежно обрушатся на империю. А оставлять державу в состоянии войны на наследника, то есть, на меня, затея, очевидно, не из благоразумных. Всем же понятно, что в случае моего воцарения в разгар военного кризиса, я кандидатура ни разу не годная; регентша Ольга, при всех её достоинствах, — тоже не то. Ототрут нас от власти ловко и быстро, сперва до окончания войны, под предлогом высшей государственной необходимости, а там, глядишь, и навсегда. История не знает сослагательного наклонения, но знает множество примеров, когда регентства заканчивались скверно для опекаемых.

Вся Европа, затаив дыхание, ждёт нашего решения — так, по крайней мере, можно было бы написать в легковесной газетёнке, падкой на громкие слова. Но ни «Газетка», ни «Пионерская Правда» легковесными не являются. Напротив, и «Газетка», и «Пионерская Правда» считаются неофициальными, но весьма влиятельными рупорами двора, и каждое слово, появляющееся на их страницах, и в России, и в Европе, рассматривают внимательно, истолковывая вдоль и поперек. Оттого-то в Приемной Государя, под пристальными взорами предков, сегодня так тихо и так напряженно. Великие Князья обсуждают не просто протокольный визит; они, сами того не ведая, выверяют курс нашей яхты перед грозой, которая назревает где-то там, за горизонтом, и имя которой — будущее.

Мы, я и мои сестры, присутствуем на этом фамильном слёте. Не как авторы и главные акционеры обоих изданий, хотя корреспонденты прочих газет, будь они допущены сюда, дорого бы дали, чтобы хоть одним глазком подсмотреть, что происходит. Нет, мы здесь по праву, куда более древнему и непререкаемому — по праву крови. Я — Государь Наследник Цесаревич; сестры — Великие Княжны, но, что особенно важно в данном контексте, мы — прямые наследники. Сначала я, затем они, по строгому порядку престолонаследия, все пятеро. За нами не занимайте, как говаривали в очередях семнадцатого года той, иной реальности. Бесполезно и бессмысленно оспаривать наше место здесь. Вот что безмолвно, но весомо означает наше присутствие в Приёмной Александровского дворца.

Однако далеко не все собравшиеся в это верят. Или, точнее, не хотят верить. В их почтительных поклонах, в отведенных взглядах сквозит немой вопрос: кто мы такие, в сущности? Каков наш реальный, а не протокольный авторитет в государственных отношениях? Что мы представляем собой помимо титулов, данных от рождения?

Ну, кто мы — вроде бы ясно. А вот международного авторитета, того самого веса, что решает дела в кабинетах европейских монархов, у нас, что греха таить, кот наплакал. Можно сказать, никакого международного авторитета у нас вовсе нет. Известность, конечно, есть, и даже немалая. Многие в просвещенных кругах Европы знают барона А. ОТМА — и как автора бульварного чтива, чьи опусы, «графические романы», разлетаются по миру огромными тиражами, и как постановщика забавных кинолент, что вызывают усмешку в парижских салонах. Усмешка усмешкой, а зритель идёт косяком. Но эта известность — палка о двух концах. Она не та, что придает вес в серьезных политических делах. В большой политике, в этих сложных, как старинные часы, механизмах дипломатии, ценится исключительно «сурьёз». А легкомыслие, увы, простить не могут даже принцу Флоризелю, что уж говорить о наследнике огромной могущественной империи.

Собрались все в назначенный час. Одеты официально, при главных орденах: дело хоть и семейное, но протокольное, государственной важности, а потому здесь требуется деловая, сугубо мужская обстановка. Женственность сестёр лишь подчеркивала эту суровую серьезность.

«Вот они расселись по кустам», — невольно вспомнилась строчка из песенки Старого Радио. Да, расселись, и местничество сегодня играло роль не меньшую, чем во времена первых Рюриковичей. Каждый стул, каждое кресло образовывало невидимые, но хорошо ощутимые центры силы. Помимо прочего, это была прекрасная иллюстрация к теории Дарвина, перенесенной на почву высшей аристократии: борьба за влияние, за право быть ближе к солнцу.

Так вышло, что Papa, я и сестры расположились в одной, дальней части Приёмной, у огромного камина, а все остальные Великие Князья — в другой, ближе к дверям. Две противоборствующие стороны? К счастью нет, картина была сложнее. Великие Князья отнюдь не были едины; это был не монолит, а скорее собрание малых планет, каждая на своей орбите, каждая ревниво следящая за соседней, готовая в любой момент вступить в коалицию или, напротив, в конфликт.

Papa задал тон, кратко и ясно сообщив свое видение ситуации: ехать в Вену на похороны, разумеется, нужно — таков долг и императорский этикет. Но он, в связи с известными обстоятельствами, лично предпринять эту поездку не может. Какие будут предложения?

И предложения не заставили себя ждать. Ехать, как выяснилось, не прочь были решительно все! Представлять династию на международной арене, блистать в Вене, решать тонкие дипломатические задачи — что могло быть желаннее для людей с амбициями? А амбиции у Великих Князей — в достатке.

— Нет, всем ехать не нужно, — сказал Papa укоризненно, и в его голосе впервые прозвучала сталь, — это будет смешно. Мы не тридцать три богатыря, и не можем позволить себе такую роскошь. Представлять династию нужно не числом, а с учетом значения персоны, её роли в государстве.

— Так что ты решил, Ники, кто поедет, не томи душу! — громко, с некоторой фамильярностью, позволенной лишь ему, спросил Сандро, Великий Князь Александр Михайлович.

— Я решил, что представлять меня и Россию будет Алексей, — четко и ясно ответил Papa. — Он — цесаревич, он будущий Государь. Пора ему поближе знакомиться с большой политикой, видеть не только парады, но и похороны империй.

Великие Князья загудели неодобрительно. Возражать открыто, оспаривать волю Императора — не могли. Да, и по положению, по чину, я, Наследник, был, безусловно, выше любого из них. Но я был юноша, почти мальчик. Это у иудеев, как мне рассказывали, тринадцать лет — возраст совершеннолетия и полной ответственности. А мы-то не иудеи ни разу, мы — православные, и у нас юность длится куда дольше, а ответственность наступает внезапно и тяжким грузом. Или не наступает вовсе, и глубокие старики остаются инфантилами.

— Но, — продолжил негромко Papa, и этот «но» заставил мгновенно смолкнуть всякий шорох, — но, разумеется, рядом с Алексеем должен находиться человек взрослый, многоопытный, человек безусловно достойный. И выбрать такого достойного спутника я предоставляю вам, господа. Обсудите. А мы пойдем готовиться к отъезду. Императорский поезд, — Papa демонстративно посмотрел на массивные напольные часы (дар Британии в знак признательности за помощь в войне с Наполеоном, они-де победили, а мы-де помогали), — отправляется ровно через три с половиной часа.

Питер и Поль покатили кресло Papa столь же неспешно и торжественно, как шли часы. Я и сестры, обменявшись быстрыми, понимающими взглядами, последовали за ними, оставляя за спиной нарастающий гул голосов.

Участие в поездке сюрпризом для меня не было. Едва лишь пришло официальное сообщение о кончине Франца Иосифа, Papa вызвал меня в свой кабинет и повёл серьезный, обстоятельный разговор. Я тоже не отсиживался молча, высказав свои — где трезвые, где, быть может, юношески наивные — соображения. Произошел, как выражаются дипломаты и журналисты, полезный обмен мнениями. И в итоге мы пришли к тому, что на языке телевизора грядущего двадцать первого века именуется звучным словом «консенсус».

Потому-то я теперь мог идти по длинным коридорам дворца спокойно, почти отрешенно, в то время как в оставленной позади Приёмной бурлил и клокотал котёл Гингемы.

Ход Papa был точен. Если бы выбирал он сам, у него появился бы один не обязательно друг, но, скажем, отчасти облагодетельствованный человек, и четырнадцать смертельно обиженных врагов. Теперь же у каждого из Великих Князей по четырнадцать конкурентов и недоброжелателей, а к Papa отношения оставалось более-менее нейтральными.

Пусть их. Пусть кипят и спорят в царской палате, решая, кому сопровождать меня в эту странную поездку — на похороны к императору, которого мы едва знали, в столицу империи, что медленно умирает вслед за старым владыкой. Мне же предстояло готовиться к тому, чтобы впервые по-настоящему взглянуть в лицо большой Истории, которая, я чувствовал, уже поджидает нас за поворотом.

Мои вещи были собраны и уже доставлены в императорский поезд. Суета отъезда, неизбежная спутница любых путешествий, меня не касается. Единственно, что должен я решить — что взять в дорогу почитать. Выбрал новый сборник рассказов Тэффи, любимой писательницы Papa, и роман Конан-Дойля «Подводная война», что недавно прислали из Лондона, но всё руки не доходили раскрыть. Книги я положил в дорожную сумку, вот и все заботы.

И потому торопиться мне было решительно некуда. Наступали те редкие, подаренные судьбой минуты полного затишья, когда можно позволить себе роскошь бездействия. Можно полежать на оттоманке, уставившись в узорчатый плафон; можно посидеть у окна, наблюдая, как ветер гонит по небу осенние облака; можно, наконец, послушать граммофон, запись сырбы из новой фильмы о князе Зеро, хотя мысли, признаться, уже бежали вперед, к вокзалу, к рельсам, к Вене.

Взгляд мой, блуждавший по комнате, остановился на низкой яшмовой вазе, стоявшей на письменном столе. В ней лежали три банана, золотистые, безупречные, словно сошедшие с рекламного плаката далеких тропических стран. И тут меня осенило. Пойду-ка, угощу Биби: бананы в северном Петербурге всё ещё в диковинку, дорогое и нечастое лакомство, а слон их очень любит. Маленький милый ритуал накануне отъезда в большой и недобрый мир политики.

По пути зашел за Марией, застал её за вышиванием — она в последнее время увлеклась какими-то сложными английскими стежками. Услышав о цели моего визита, она тотчас же отложила рукоделие. А там, как это водится, из соседней комнаты появилась и Анастасия. Так что компания у меня составилась сама собою.

Пришли мы в слоновник — высокое, пропахшее сеном и чем-то терпким, животным, помещение. Мочой, чего уж стесняться. Слон, он на то и слон. В слоновнике трудился мой тезка, конюх Алексей, неспешно убирающий за слоном. Дело это, скажу я вам, отнюдь не простое. Слоновий навоз, между прочим, — удобрение номер один, настоящий кладезь питательных веществ, и за него между садоводами и огородниками императорских парков идет тихая, но постоянная война. Он одинаково хорош и для капризных роз, и для неприхотливых, но радующих глаз своими размерами, тыкв. Мне как-то рассказывали, будто в далеком Сиаме из этого продукта жизнедеятельности делают особо замечательную, прочную и тонкую бумагу, а из той бумаги — особенно замечательные, долговечные записные книжки. Но Биби, нашего единственного слона, на все эти проекты, увы, не хватает. Хватает его щедрот разве что на императорский огород да на пару-тройку клумб, и на том спасибо.

Завидя нас, Биби обрадовался искренне и без всякого подобострастия. Он зверь умный, памятливый, а мы почти всегда являемся к нему не с пустыми руками, а с каким-нибудь лакомством — будь то румяное яблоко, душистый мандарин или, вот как нынче, заморский банан.

Первой протянула свой банан Мария. Биби, воспитанный и знающий толк в церемониях, сначала совершил нечто вроде поклона, плавно качнув огромной головой, а уж потом аккуратно, кончиком хобота, забрал подношение и отправил его в бездонный рот. Что ему, исполину, какой-то банан? Сущая безделица, пустяк. Но — приятный пустяк, маленький праздник в его размеренном, сытом существовании. Он не только количество ценит, слон, ему дорого внимание. Второй была Анастасия, и ритуал повторился. Последний банан достался от меня. Съев его, Биби ещё раз поклонился, благодаря за угощение. Вежливый он, ничего не скажешь.

И тут, в наступившей тишине, нарушаемой лишь его размеренным дыханием, я заметил, что сестры мои загрустили. Веселье, вызванное визитом к слону, испарилось, уступив место тревоге. Они не хотели меня отпускать. Это было написано на их лицах — ясных, открытых, ещё не научившихся скрывать чувства.

— А что, если построить настоящую слоноферму? — попытался я развеять их мрачные мысли. — Не здесь, в Петербурге, конечно, а где-нибудь на теплом Юге, в Сухуме, например. Или в Батуме? В Ялте? И разводить их всерьёз. Не очень большое стадо, дюжину, скажем, или две. А потом поставлять в зоосады. «Россия — родина слонов», — как вам идея?

Успеха я, увы, не добился. Шутка прозвучала картонным колоколом и упала в гробовую тишину.

— Вена… — наконец, нарушив паузу, тихо сказала Анастасия. — Тебе не страшно?

— Страшно? — удивился я почти искренне. — С чего бы мне бояться? Протокол, парадный обед, соболезнования… Рутина.

— У нас ведь с Веной не очень хорошие отношения, не правда ли? — настаивала она.

— У нас с Веной прекрасные отношения, — уверенно, как и полагается пионеру, ответил я. — За всю долгую историю Санкт-Петербург и Вена ни разу не ссорились всерьёз и надолго. Мы не воевали друг с другом, у нас нет и не было взаимных территориальных претензий. Мы — две великие империи, оплот порядка в современном мире.

— А Балканы? — встряла в разговор Мария. И я подумал, что не такая уж она простушка-хлопотушка, наша Мария. Великая Княжна и не может быть простушкой, разве что в детстве, когда всё кажется простым и ясным. А детство, увы, кончается. И кончается оно именно такими вопросами.

— Балканы? — повторил я, стараясь, чтобы мой голос звучал убедительно и по-взрослому рассудительно. — Все Балканы, со всеми их князьями, комитаджиями и политическими амбициями, не стоят и одной капли крови русского солдата. Я так думаю. И Papa. Если Австро-Венгрия хочет воевать с Сербией, то это её головная боль. Но, уверяю вас, Австрия уже не хочет. Она увязла, она ранена, того и глядишь, начнётся гангрена, и теперь Вена желает одного — сохранить лицо, достойно выйти из тупика. И Россия, поможет ей в этом. Ко всеобщему благу и во имя мира в Европе. Так что в Вене всё будет хорошо. Скорее уж мне нужно за вас тревожиться.

— За нас? — не поняли сестры.

— Да, за вас. И за Papa. Берегите его. Смотрите в оба.

— Ты… Ты что-то знаешь? Что-то видишь? — в голосе Анастасии прозвучала печаль. Верят в в мой дар ясновидца.

— И вы видите. Разве нет? — мягко ответил я вопросом на вопрос.

Обе разом вздохнули. Да, мы все видели. Papa стремительно сдаёт, тает на глазах. И ушли мы с собрания Великих Князей так поспешно не только из-за тонкого политического расчёта, но и по простой причине: у Papa просто-напросто не оставалось сил продолжать тягостное заседание. Придворные врачи, впрочем, заверяют, успокаивают, говорят округлыми, уклончивыми фразами: несколько месяцев у него ещё есть. Возможно, даже два-три года.

А два-три года — это ведь немало. Это целая вечность в политике. Многое может случиться за два-три года. Империя может обрести нового союзника или потерять старого. Может начаться война — та самая, Большая, о которой все говорят шепотом. А может, и не начаться. Может быть открыто новое лекарство. Всё, что хочешь, может случиться. И даже то, чего совсем не хочешь, о чем боишься и подумать, — тоже может случиться. Жизнь обожает преподносить сюрпризы именно тогда, когда их ждешь меньше всего.

Я смотрел на Биби, мирно жевавшего сено. Хорошо быть слоном. Тебе приносят бананы, ты кланяешься в знак благодарности, и тебя не волнуют ни Вена, ни Балканы, ни хрупкое здоровье императоров.

Но я не слон, не ладья, ни ферзь даже. Я пешка на седьмой горизонтали. И, шагнув на восьмую, могу превратиться в короля. В шахматных правилах это невозможно, а в жизни случается. Редко, но случается.