Осень семнадцатого

Глава 10

25 сентября 1917 года, понедельник

Изюм и булки

— Из двухсот солдат второго года службы попасть в ростовую мишень на расстоянии двухсот метров из винтовки Infanterie Repetiergewehr M.95, используя все пять положенных патронов, сумели сорок три человека. Цифра уже сама по себе красноречива. Но дальнейшее было ещё поучительнее. На расстоянии в пятьсот метров — то есть, на дистанции, уже представляющей практический интерес, — в мишень попали лишь пятеро. Что же до дистанции в тысячу метров, заветной «версты», столь соблазнительной для штабных теоретиков, то здесь результаты и вовсе уперлись в статистический нуль. Никто.

Любопытно, что при увеличении числа патронов до двадцати, словно в насмешку над линейной логикой, картина менялась, но отнюдь не радикально. Двести метров — семьдесят шесть попаданий, пятьсот метров — восемь, тысяча метров — один-единственный, счастливый или, быть может, просто случайный. Цифры сопровождала пометка: стрельбы проводились днем, в ясную маловетреную погоду на стрелковом полигоне энского полка.

— Так и написано — «энского полка», видно, чтобы ввести в заблуждение всякого рода шпионов, и не смущать умы излишней конкретикой, — Коля, оторвав наконец глаз от записей, оглядел свою аудиторию. Движение его было неспешным, исполненным сознания значимости произносимого. Учится держать внимание, берет уроки у Пильковского-второго, артиста Александринки. По моей рекомендации. Я их и сам беру, уроки: как говорить, как держаться.

Аудиторию составлял пионерский актив из числа гимназистов Императорской Николаевской Царскосельской гимназии, в просторечии — «Чижиков». Прозвище шло от гимназической формы, чья расцветка, и впрямь, напоминала мундиры правоведов, тех самых, исконных «чижиков-пыжиков», о которых сложена известная песенка. Впрочем, гимназистам пыжиковые шапки, эта гордость и венец студенческого щегольства, понятно, не полагались — их головные уборы скромнее, хоть и не менее почетны в Царском Селе и даже Санкт-Петербурге.

Пояснения пионера Деревенко были приняты собранием с полным пониманием, что в традициях любого учебного заведения, от самой скромной семинарии до Оксфорда, означает — молча. Удовлетворенный царившим вниманием, Коля продолжил, слегка понизив голос, придавая словам дополнительную весомость:

— Полковник Шреддер и поручик Вобейда, авторы данного исследования, особо обращают внимание на то, что стрельбы велись в условиях, приближенных к идеальным. Что же будет на поле боя, где солдата слепят пороховые газы, гнетут усталость и страх, оглушают разрывы, где цели не стоят неподвижно, а перемещаются с дьявольской скоростью, и где погода редко совпадает с пожеланиями высокого начальства? Результаты, очевидно, окажутся много хуже. Из этого обстоятельства авторы делают следующий вывод: прицельная стрельба на тысячу метров и далее для девяносто девяти пехотинцев из ста есть вещь не только недостижимая, но и избыточная. Она приводит лишь к ненужному расходу боеприпасов, не более. Посему они полагают, что для рядового пехотинца необходимо создать винтовку, годную для эффективной стрельбы на расстоянии до пятисот метров, не более, и снабдить её патроном, занимающим промежуточное положение между существующим винтовочным патроном, слишком мощным, и патроном револьверным, слишком слабым. Такая мера, по их разумению, позволит казне существенно уменьшить расходы как на изготовление самого оружия, так и на производство боеприпасов. Доклад закончен, — заключил Коля и с легким хлопком закрыл папку с рефератом, закрывая крышку гроба над очередной военно-теоретической утопией.

— Ну, и как? Создали-таки австрийцы новую, экономную винтовку? — раздался вопрос от пионера Егупова, юноши с практическим складом ума.

Пионерский актив, собравшийся в классе, был пёстр. Тут были и четвероклассники, с трудом скрывавшие юношеский восторг перед оружием вообще, и старшеклассники, уже начинавшие мнить себя стратегами. Но царивший здесь дух корпоративной демократии предписывал обращаться друг к другу строго по фамилии, с обязательным прибавлением титула «пионер». Да, «пионер» — это титул, пусть и не всамделишный, не жалуемый императорской грамотой, но и таким в стенах гимназии гордились немерено, ибо он отделял их, избранных, от прочей «неорганизованной» массы учащихся.

— Нет, — покачал головой Коля. — Во всяком случае, в сколь-либо значительном количестве. Идея, видимо, пропала в дебрях венских канцелярий.

— Почему? — не унимался Егупов.

— Не дает Русь ответа, — пошутил Коля, ввернув расхожую цитату. Помолчав, он добавил уже серьезнее: — Думаю, решили, что коли Германия так не делает, если Франция так не делает, если Россия так не делает, то и им, австрийцам, следовать сомнительному новшеству не следует. Ведь на бумаге-то как солидно и внушительно звучит: «прицельная дальность — два километра»! А то, что попасть на таком расстоянии можно лишь по воле слепого случая, так это уже частности. Пусть уж лучше целятся, как положено, в двух километрах, чем разучиваются это делать в пятистах метрах. Война — дело иррациональное, она не всегда считается с доводами статистики.

— А как обстоят дела с этим в России? — поинтересовался кто-то из задних рядов.

— И у нас, надо полагать, точь-в-точь так же, — развел руками Коля. — Перестраивать налаженное производство — дело хлопотное и дорогое. А известный принцип, будто лучшее — есть враг хорошего, приобретает особую весомость, когда счет идет на миллионы штук. Легкомысленно менять проверенную «трехлинейку» на неведомый эрзац.

— Какая же винтовка все-таки лучше, наша или австрийская? — встрял в беседу пионер Нордшельд, любознательный пятиклассник.

— В умелых руках обе хороши, в неумелых — сами понимаете, что получается, — с легкой улыбкой ответил Коля. Но тут лицо его стало серьезным, и он поднял вверх указательный палец, подобно античному ритору. — Но… Но вскоре мы сами, собственными глазами и руками, убедимся, что и как. Опытным путем. Опыт ведь единственный критерий истины. Наш пионерский отряд в самом недалеком будущем побывает на полигоне, и каждый из нас сможет проверить на себе, насколько он меток и хладнокровен.

— Когда? Когда же? — зашумела радостно аудитория, забыв на мгновение о суровой статистике и военных теориях. Каждый гимназист, от мала до велика, в душе лелеет мечту пострелять, тем более из боевого, а не учебного оружия, удовольствие, далеко не каждому смертному доводившееся испробовать в годы долгого и скучного мира.

— Скоро, — уклонился от прямого ответа Коля, не пожелав вдаваться в детали. Преждевременно.

Да, скоро. И он знал об этом много больше собравшихся. В гимназию, должны были завезти потребное количество винтовок, соответственно подготовленных, то есть, проще говоря, с деактивированными ударниками и распиленными стволами. И офицеры, временно прикомандированные к учебному заведению в порядке шефства, станут вести регулярные занятия по военному делу. Включая, разумеется, и стрелковую подготовку. Неполная разборка и сборка, основы баллистики, выработка навыков прицеливания, контроль дыхания — и так далее, вплоть до скучных мелочей, из которых, как известно, и складывается солдатская наука. А потом, венцом усилий, — практические занятия, выезд на настоящий полигон. Факультатив, да. Но разве не на таких вот факультативах, в мгновения, когда юноша впервые чувствует отдачу приклада и слышит острый, хлопающий звук выстрела, и рождается порой то смутное, то ясное понимание грубой и неоспоримой реальности, что стоит за всеми теориями, рефератами и штабными отчетами? Реальности, имя которой — война.

Но эти мысли, тревожные и даже пугающие, сейчас, в зале собраний Терема, полном весёлым гулом, не тронули пока ещё ничей разум.

Факультатив, конечно. Для пионеров. Слово-то какое, латинское, благородное — facultas, возможность, свобода выбора. Свобода выбирать между игрой в шахматы и изучением баллистики. Впрочем, в наше просвещенное время эти понятия подчас сближаются до неразличимости.

«Радостным шагом, с песней ликуя, мы, пионеры, дети буржуев…» — начал я мысленно напевать будущий гимн пионерии, но тут же остановился. Нет, не годится. Слишком уж прямолинейно, слишком откровенно. Да и потом, «дети буржуев» — это хотя и статистически верно для нашей гимназии, но идеологически сомнительно. Нужно что-то более возвышенное, патриотическое, уводящее от классовых конфликтов. Там, в двадцать первом веке, даже праздник Революции приказано забыть, вместо него день примирения. Правда, странное получилось примирение, но это уж отдельный разговор.

«Бодро и смело, в дни роковые, встанут на вахту дети России…» — попробовал я другой вариант. И снова — неудача. Опять не годится. Незачем «роковые дни» поминать всуе, накликать можно. История, эта насмешница, имеет обыкновение воплощать самые нелепые пророчества. Лучше уж обойтись без них. И в песне, и в той смутной реальности, что зреет за окнами Терема, в прохладном царскосельском воздухе. Ещё и туман надвигается. Ладно, придумают что-нибудь сами пионеры. Им, в их юном возрасте, свойственна удивительная способность совмещать легкомыслие с пафосом.

— Перерыв пятнадцать минут! — огласил пространство класса звонкий голос Коли. — А потом — специальный показ новой фильмы «Ответ Зеро»!

Гул неподдельного, почти животного энтузиазма был ему ответом. Этот звук, этот электрический трепет ожидания, бегущий по гимназистам, куда красноречивее любых докладов о стрельбах из M.95 говорил о духе времени. Кинематограф — вот истинный властитель дум наступающего века, затмевающий и парламенты, и университеты, и даже, страшно сказать, литературу.

Кстати, идея этих предпремьерных показов для гимназической аудитории принадлежит Анастасии. То ли сама придумала, то ли из заокеанских журналов почерпнула. Пусть, мол, посмотрят, а мы посмотрим на них, — говорила она, — если что — можно и перемонтировать фильму. В ее словах сквозила та самая современная американская деловитость, что так странно сочеталась с нашим вековым укладом. В окончательную композицию фильмы, разумеется, входят далеко не все снятые эпизоды — тут и суровый хронометраж, и призрачная художественная выразительность, и сама логика сценария, меняющаяся на ходу, как план сражения после первых залпов. Но неиспользованные материалы мы не смываем, нет. Ни в коем случае. Храним в специальных условиях, со всеми предосторожностями, как хранят в арсеналах снятые с вооружения, но еще годные снаряды. Не пригодилось в этой фильме — пригодится в следующей. Искусство, как и политика, подпитывается архивами.

Пионеры, возбужденные предстоящим зрелищем, густой толпой повалили из класса, дабы освежиться. В Тереме для этого есть всё необходимое, включая туалетные помещения новейшего образца — как же без этого в двадцатом веке, веке гигиены и общественных санитарных норм? Цивилизация движется вперед именно такими мелкими, почти неприметными шагами. Но чрезвычайно важными. Скажи, какие вокруг латрины, и я скажу, в каком времени ты живешь.

Сам я на докладе Коли присутствовал незримо, с антресолей, устроенных на боковой стороне, там, где может устроиться скрипичный квартет, сопровождающий торжественный обед. Власть, даже самая малая, даже над двумя дюжинами гимназистов, должна быть по возможности окружена легкой завесой тайны — в данном случае, попросту тюлевой. Законы оптики на редкость удобны для наблюдателя: мне оттуда, сверху, всё прекрасно видно и слышно, а меня не видит никто.

Я смотрел и примечал. В моих планах, пока что существующих в виде наброска на полях более серьезных замыслов, — сделать Колю Деревенко Главным Пионером. Годика через три, не раньше, когда организация окрепнет, обрастет связями и, что важнее, собственными традициями. Пока же пионерия развивается вольно, стихийно, подобно княжествам в стародавние удельные времена. Вольно, но под неусыпным идейным влиянием «Пионерской Правды» — организатора и вдохновителя всех наших начинаний, это уж обязательно. На будущий год затеваю провести слет активов из разных губерний и, если звезды сойдутся, устроить плавание на «Штандарте» вокруг Европы. Можно и другой пароход арендовать, но «Штандарт» — оно и дешевле будет, всё равно расходы-то на «Штандарт» идут, что ему простаивать? А он простаивает. Решено, «Штандарт». Если только Papa позволит. Если он к тому времени не… Впрочем, я отвлекся. Пионер, как гласит негласный устав, должен быть оптимистом и мыслить исключительно позитивно. Что ж, попробую.

Внизу, в опустевшем зале, неторопливо работал мастер Кюн, расчехляя свой заветный кинопроектор «Люмьер» — ящик, наделенный почти магической силой. Возле него, подобно юным жрецам при древнем оракуле, вертелись трое пионеров, самых пытливых. Им страшно хотелось узнать, как обращаться с диковинным аппаратом. Мастер Кюн, к его чести, секретов не скрывал, напротив, охотно учил, растолковывал, показывал. Это, кстати, входило в условия его контракта. Да и почему, в сущности, не учить? Он, бедняга, весной собирается вернуться в Париж. Ах, Париж, Париж… У него там, на Монмартре, осталась жена и две дочки-погодки. И он, по его словам, страстно хочет поскорее их увидеть. А на заработанные в России деньги он мечтает открыть свое дело, небольшой, но первоклассный электротеатр. Уже и название придумал, со значение — «Царский». Так он, по крайней мере, говорил. Разумеется, не мне лично — наши социальные сферы соприкасаются лишь в точке кинопроектора, — но у меня, слава Богу, есть свои источники информации среди «технического персонала», то бишь прислуги. Без этого нельзя в наше переменчивое и полное неожиданностей время. Надстройка должна знать настроения базиса.

В наблюдательный пункт, нарушив моё уединение, пришли Анастасия и Мария. Их задача — следить за реакцией публики, улавливать малейшие оттенки смеха, скуки, удивления. Живой барометр зрительских эмоций.

Пионеры-помощники закрыли окна тяжелыми черными шторами. Включили электрическое освещение.

Мастер Кюн, давая урок демократии, доверил одному из пионеров — кажется, Егупову — маленький, но невероятно звонкий ручной колокольчик. И пионеры, услышав его призывный трепет, быстро-быстро, как поросята к корыту, прибежали назад, в зал. У нас на Ферме такой аттракцион устроила Мария. Условный рефлекс. Не пригласить ли великого Павлова прочитать лекцию пионерам?

Их, этих избранных, допущенных в святая святых — в Терем и вообще в Александровский Парк, — набирается ровно две дюжины. Отборные, проверенные вдоль и поперек. Генерал Джунковский, человек безупречной репутации и несколько старомодных понятий о чести, по-прежнему командует Отдельным Корпусом Жандармов, но свой знаменитый приказ о недопущении вербовки агентуры среди гимназистов ему пришлось, к его неудовольствию, отменить. Маклаков нажал, как следует. А Маклакову, в свою очередь, указал Papa. А Papa… а Papa подсказал я. Оно, конечно, очень благородно и по-рыцарски — ликвидировать институт осведомителей из гимназий и университетов, а также, что особенно трогательно, в армии и во флоте. Как говорят моряки, «на флоте». Благородно, бесспорно. Но кто сказал, что власть — дело благородное? Власть сродни работе сантехника: чтобы в стране было чисто и удобно, порой приходится прочищать канализацию. Неэстетично? Фи? А жить в дерьме не фи? Вы уж извольте выбирать.

Я оставил девочек одних — пусть смотрят, пусть учатся читать по лицам. Я же в этом понимаю мало, моя стихия — читать между строк официальных докладов. Вышел потайным ходом, ведущим из-за тюлевой завесы в мой потайной же кабинет. Левое крыло Терема было специально для того и пристроено, для встреч явных и встреч тайных, удовлетворять вполне естественную потребность власти в уединении и конспирации.

Из кабинета я вышел в коридор. У дверей, как два гепарда, стояли Гришка и Мишка, мои верные телохранители. На всякий случай. На время подобных визитов, особенно массовых, вроде сегодняшнего, из Александровского дворца сюда перекочевывает с десяток разных, ничем не примечательных людей — для присмотра, для порядка. Все они — из числа тех, про кого в просторечии говорят, что они способны на скаку остановить не коня — слона. В наше неспокойное время иначе нельзя. Даже в Царском Селе. Особенно в Царском Селе.

Кстати, надо бы навестить Биби, нашего слона. Мысль эта посетила меня внезапно, как часто посещают мысли о старых и верных, но подзабытых слугах. Сейчас он, бедняга, в своем слоновнике, в тепле и сытости, но, поди, испытывает смертную скуку. Удел всех пленников, даже царских. Слониху, что ли, ему завести для пары? Вопрос, на первый взгляд, сугубо зоологический, но в нем скрыт и некий государственный подтекст. Устойчивость любой системы, от слоновьей семьи до империи, зиждется на правильном подборе кадров и здоровом потомстве. Нужно будет снестись со специалистами, причем не с теоретиками из Академии Наук, а с практиками, людьми дела. Лучше всего — из Берлинского зоосада. У нас, надо признать, с зоосадами пока не очень, не до зоосадов, не до развлечений: Россия, вечно догоняющая, решает задачи иного порядка — прокладывает рельсы, строит заводы, вооружает армию. Слоны могут и подождать. Но не Биби.

В слоновник я, поразмыслив, решил заглянуть позже, когда освободится Мария, она тоже любит навещать Биби. Вместо этого свернул в библиотеку, просмотреть свежие газеты. Интернета, этого будущего чуда, нет, телевидения, этого коробейника грядущих десятилетий, — тоже. Остаются газеты — эти ежедневные срезы общественного бессознательного, и телеграф, этот нервный узел планеты. Императорское Телеграфное Агентство России рассылает сводку новостей аккуратно, дважды в день, как добропорядочный аптекарь — микстуру. А для Papa, дабы не обременять его монарший ум излишними подробностями, готовится специальный, сжатый выпуск — изюм, вынутый из булки ежедневной информации. Не читать же государю все подряд, где на одну действительно важную новость приходится десять второстепенных и целая сотня — о вещах курьезных и пустых, вроде сенсационного появления на улицах Иркутска шестерки зебр, запряженных в экстравагантную карету тамошнего промышленника, господина Воропаева. Зато в эти специальные, очищенные выпуски входят новости, которые для широкой публики не предназначены. Так ли, иначе, а печать у нас — несвободная. Увы. Не время смущать незрелые, воспаленные умы россказнями о призраке, бродящем по Европе, о светлом царстве коммунизма, столь соблазнительном для идеалистов и неудачников. Нет, в целом-то я, конечно, за свободу. Теоретически. Свобода — не прихоть, свобода — крылья. Но крылья нужны птицам, а разве мы, люди, птицы? Мы больше похожи на ящериц, побольше, поменьше, прикованных к земле цепями долга, традиции и необходимости и при нужде отбрасывающих хвост.

Зебры господина Воропаева меня сегодня не интересовали. Мой ум занимала куда более мрачный сюжет: как продвигается расследование потопления «Святогора». Ледокол, шедший под Андреевским флагом, нашел свой конец в туманных водах Немецкого моря. История темная, пахнущая не то войной, не то чудовищной случайностью.

Но, похоже, никаких прояснений в этом густом тумане нет. Телеграфные ленты сообщают сухим канцелярским языком: «Идет опрос экипажа». Капитан «Святогора», господин Неупокоев — фамилия-то какая знаменательная! — по-прежнему числится в списках пропавших без вести, хотя шансы на то, что он жив, крайне призрачны. Море редко возвращает своих пленников.

Ага, вот оно: сообщается, что английские инженеры и служащие, находившиеся на борту в качестве сопровождающих, были срочно, в течение суток, эвакуированы в Великобританию. Сразу, в первый же день инцидента. Задерживать их у властей Германии, разумеется, оснований не нашлось. Законных оснований, следует понимать. А незаконных в просвещенной Германии быть не может, ибо Германия, как с пафосом вещает ее пресса, зиждется на фундаменте строгого права. Британская же пресса, не мудрствуя лукаво, утверждает, что срочная эвакуация понадобилась исключительно в связи с опасением за жизнь и безопасность британских граждан. Никак иначе. Вена, наша вечная и лукавая союзница, всей этой трагедии в Немецком море уделяет до обидного мало внимания. У Вены свои, насущные заботы: во-первых, ненадежный императорский королевский двадцать восьмой пехотный полк пришлось в спешном порядке «расформировать из-за трусости и измены» — формулировка, от которой веет духом Тридцатилетней войны; во-вторых, и это куда важнее, император Франц-Иосиф Первый уже восемь дней не выходит из своих покоев и не встречается ни с собственными министрами, ни с иностранными посланниками, что позволяет предположить серьезное ухудшение состояния здоровья любимого монарха.

Да, австрийскому императору, надо помнить, восемьдесят семь лет. Возраст почтенный. Когда именно он умер в моей прежней, утраченной истории, я не помнил, но цифра говорила сама за себя. Восемьдесят семь! И это при том, что ни антибиотиков в мире еще нет, ни гипотензивных средств, даже банальной зеленкой ранки не смазывают — её, кажется, только-только изобрели, и пока ею красят ткани, а не кожу. Здоровая, стало быть, у старого императора натура, выкованная в иной, доиндустриальной эпохе.

Французы, эти вечные критики, уже задают в своих газетах ядовитый вопрос: чем объясняется странная, почти неестественная сдержанность России? И братьям-сербам в их справедливой борьбе помогать отказались, и на потопление «Святогора» реагируют вяло, казенно. Никаких решительных действий, никакого громкого протеста. Словно и не великая держава, а какая-нибудь Греция, не в обиду этой стране будет сказано. В упреках сквозило знакомое пренебрежение, смешанное с недоумением. Или желанием подтолкнуть к пропасти.

Я посмотрел на карманные часы. Их стрелки показали, что фильма подходит к финалу. Сейчас в зале тишина, прерываемая лишь стрекотанием проектора, а затем — взрыв аплодисментов.

Мой выход. Сейчас я вернусь в зал, поднимусь на возвышение и произнесу короткую, но — надеюсь — вдохновляющую речь. Не люблю я этого, терпеть не могу риторику и пафос, чувствуя себя в такие минуты актером на неподходящей роли. А — нужно. Для дела нужно. Для поддержания мифа. Люди должны видеть, должны знать и верить: наследник здоров, наследник энергичен, он среди вас, он один из вас! Народ и наследник едины!

И я, отогнав прочь эти циничные мысли, закрыл машинописную сводку новостей, успев, однако, прочитать в самом низу последнюю, курьезную строку. Оказывается, зебры господина Воропаева, вызвавшие такой переполох в Иркутске, при ближайшем рассмотрении оказались ловко перекрашенными монгольскими лошадками.

Что ж… Знай наших! В забавном эпизоде был весь светлый и жалкий, гениальный и безнадежный русский характер. Трудности роста мы компенсируем фантастической изобретательностью в создании иллюзий. Возможно, в этом и есть наш главный национальный талант.