Осень семнадцатого

Глава 5

15 сентября 1917 года, пятница

Разговор

Великий Князь Николай Николаевич не торопился. Он покинул кресло и прошелся по купе с той несколько театральной величавостью, которая была ему свойственна и которая так шла к его гигантской, поджарой фигуре, к лицу аскета и солдата. Он словно давал собеседнику — в данном случае мне — время осознать всю значимость момента. Минуту он постоял спиной к проплывающим за окном пейзажам, взглядом бывалого кавалериста окинул скромную обстановку вдруг ставшего маленьким купе, затем вернулся к креслу и легко, молодцевато опустился и подвигался на сидении, обживаясь, как обживается на новом месте крупный хищник, чуждый суете, но привыкший к комфорту.

Осмотрелся вокруг с видом человека, который на мгновение забыл, где он и зачем здесь оказался. Взгляд его, холодный, пронзительный, цвета клинка кавалерийской шашки, скользнул по стенам, по занавескам на окне, за которым мелькал унылый русский пейзаж. Казалось, он искал что-то знакомое, какую-то точку опоры в этом временном пространстве. Наконец, его длинные, жилистые пальцы, привыкшие сжимать и поводья породистого скакуна, и эфес парадной шпаги, совершили давно заученное движение: он достал из внутреннего кармана кителя изящный, плоский портсигар и тяжелую золотую зажигалку. И первое, и второе было произведением лучших ювелиров мира, вероятно, Фаберже, вещами, говорящими о его положении больше, чем любые титулы. Портсигар блеснул в слабом свете угасающего дня холодным блеском платины.

— Где тут у тебя пепельница? — голос у Великого Князя был низкий, хрипловатый, скомканный, как будто простуженный от бесчисленных смотров на плацу под осенним ветром.

Я выпрямился, польщенный и смущенный одновременно.

— Для вас, Mon General, везде!

Великий Князь нахмурил свои знаменитые густые брови, отчего лицо его сразу приняло грозное, почти свирепое выражение, хорошо знакомое всем генералам его штаба.

— Это в каком смысле — везде? — переспросил он, подчеркнуто медленно. Он терпеть не мог двусмысленностей, особенно в устах младших.

— У меня нет пепельницы. Так что… пепел можно стряхнуть куда угодно, — пояснил я.

— Нет пепельницы? — Николай Николаевич отставил в сторону неподожженную папиросу и уставился на меня с искренним, почти профессиональным изумлением, с каким он мог бы созерцать внезапно возникшую на поле брани неприятельскую батарею. — Это непорядок! Безобразие! Сейчас же прикажу, и тебе принесут пепельницу из моего личного вагона! У меня их там, кажется, с десяток наберётся.

— Не, не нужно, мне пепельница ни к чему, я ведь не курю, — поспешно возразил я.

Великий Князь откинулся на спинку кресла, и на его суровом лице на мгновение мелькнуло что-то вроде усмешки.

— Не куришь? — переспросил он с комическим недоумением. — Тебе же, если не ошибаюсь, четырнадцать лет? В твои годы я, помнится, уже вовсю дымил, как гигантский пароход трансатлантической компании! Да меня за это дядьки-гувернеры чуть ли не пороли.

— Мне только тринадцать исполнилось, — с достоинством поправил я. — И потом, я пионер, а пионеры не курят. Это не полагается.

— Пионер? — Великий Князь повторил слово, медленно перекатывая его на языке, будто пробуя на вкус незнакомое заморское блюдо. — Это… Это, кажется, нечто вроде скаута? Такая английская затея, бой-скауты?

— Лучше. Намного лучше! Скауты — это действительно английская затея. А пионеры — наше, российское, отечественное. У нас свои законы и свои задачи.

— Но почему же, скажи на милость, в число этих задач входит отказ от курения? — не отступал Николай Николаевич, с наслаждением наконец-то прикуривая папиросу. — Вредно для здоровья, что ли? Так я тебе скажу, мой друг, на войне и не такое вредно бывает.

— Расчёт, Mon General, чистый расчёт! — я загорелся тем особым огнем фанатичной убежденности, который присущ умненьким юных идеалистам. — Пачка дешевых сигарет стоит ровно столько же, сколько один винтовочный патрон. А хороших папирос — и того больше. Вот вы, Mon General, скажите честно, сколько примерно пачек выкуриваете за год? Прикиньте!

Николай Николаевич задумался, выпуская струйку дыма в потолок.

— Право, не считал. Две, наверное, в день… а в дни маневров и того больше. Выходит… изрядно. Весьма изрядно.

— Вам простительно, — снисходительно, почти по-взрослому ответил я. — Вы — генерал от кавалерии, вы — герой Кавказа и Дунайской армии. Вам многое дозволено. Но что дозволено Юпитеру, как говорили древние, то не дозволено быку. И уж тем более — гимназисту. А я посчитал! — я поднял указательный палец, придавая своим словам вес математического доказательства. — Если каждый пионер в России не будет тратить деньги на папиросы, а будет откладывать эти гроши и передавать их в ДОСААФ, то только на эти сэкономленные средства наша армия получит дополнительно больше миллиона патронов в год! Ну как? Хорошо я придумал? — закончил я, уже явно напрашиваясь на похвалу, как хороший, старательный мальчик, решивший сложную задачу.

Николай Николаевич слушал меня с возрастающим интересом. Исчезла рассеянность, в глазах появилось понимание. За внешней детской забавой он, как опытный стратег, сразу увидел нечто серьезное: волю, организацию, систему.

— Хорошо, — медленно и серьезно согласился он. — Расчет верный. Солдат должен считать патроны. Это похвально. Но просвети меня, дружок, что такое ДОС… этот самый ДОСААФ? Никогда не слыхал о таком ведомстве.

Я просиял. Мой план начинает находить признание на самом высоком уровне!

— Добровольное общество содействия Армии, Авиации и Флоту! — произнес я гордо, с пафосом, словно зачитывая манифест. — Его пока, правда, нет, но оно непременно будет! Я уверен! И оно будет не только для пионеров, не только для гимназистов — для всех патриотов России! От мала до велика. Рубль — неси рубль! Пятачок — неси пятачок! Ничем не побрезгаем. Один пятачок, конечно, пустячок, а если миллион таких пятачков? Я уже и программу разработал! — я говорил все быстрее, захлебываясь от восторга. — Первый этап — скромный, на сто тысяч патронов…

— Погоди, погоди, — перебил Великий Князь, делая успокаивающий жест рукой с тлеющей папиросой. — Ты же минуту назад говорил о миллионе?

— Не всё сразу, Mon General, не всё сразу! — с умным видом ответил я. — Мой камердинер, Михайло Васильич, говорит, что широко шагать — портки порвать. Это — народная мудрость. Сначала мы наберем сто тысяч патронов — это будет наш первый успех, он воодушевит массы! Потом — миллион. А там, глядишь, и на настоящий аэроплан замахнемся. Так и назовем: «Пионер». На собранные пионерами деньги. А дальше, кто знает, может, и до миноноски дорастем. Но главное не это! — я понизил голос. — Главное, что каждый пионер выучится стрелять из нагана, из винтовки, из пулемета «Максим», ориентироваться на местности без карты и читать карту, как книгу, окапываться, бросать гранату…

— Постой, постой, — снова остановил его Николай Николаевич, и в уголках его строгих губ заплясали веселые морщинки. — Вижу, ты нашу армию любишь?

— Больше жизни, Mon General! Не выразить словами! — я даже округлил глаза от искренности. Ну, попытался. — Мой дедушка как говорил? Он говорил, что у России есть только два верных, неизменных союзника: её армия и её флот. Вот!

— Дедушка? — переспросил Великий Князь, и на его лице промелькнула тень легкого недоумения.

— Государь Император Александр Александрович, Миротворец, — с почтительным придыханием пояснил я.

Николай Николаевич на секунду замер. Он посмотрел на собеседника, то бишь меня, с новым, пронзительным вниманием, словно впервые увидел. Прошлое причудливым образом сплелось с будущим в этом поезде, медленно приближавшимся к Царскому Селу.

— Впервые слышу, чтобы он так говорил, — честно признался он. — Но сказано хорошо. Очень хорошо. Лаконично и метко.

— Осталось только добавить авиацию, — с горячностью добавил я, вкладывая в свои слова юношеский энтузиазм. — Во времена дедушки авиации ведь не было, а то он, я уверен, непременно назвал бы и её нашим верным союзником!

— И очень может быть, — вполне серьезно, без тени насмешки, согласился Великий Князь. Он смотрел теперь куда-то мимо меня, в запотевшее окно, за которым уже спускались ранние сумерки. — Но, друг мой, не забывай, что главная, испытанная сила России — это всё-таки сухопутные войска. Пехота и конница. Это сталь, о которую сломает зубы любой враг.

— И артиллерия! — с восторгом подхватил я, словно давно ждал этой реплики. — Артиллерия — бог войны! А потом кавалерия, лихая, бесстрашная! И пехота — наш русский чудо-богатырь! Наши пушки, Mon General, это же так величественно, так мощно! — И, подкрепляя свои слова вещественным доказательством, я порывисто протянул Великому Князю несколько новеньких фотокарточек.

Николай Николаевич наклонился вперед. Он отложил в сторону свой изящный портсигар, бережно взял карточки. Одну из них он поднес к глазам, но свет был уже слабоват. Тогда он, слегка щурясь, вытянул руку, пытаясь на расстоянии рассмотреть снимок, на котором была запечатлена грозная и прекрасная мощь той самой России, чьим верным солдатом он был всю свою жизнь и чье возможное будущее сидело сейчас напротив него в лице тринадцатилетнего мальчика с горящими глазами. Меня, Государя Наследника Цесаревича.

— Возьмите, — я протянул ему увеличительное стекло в простой, но добротной серебряной оправе. Годы, проведенные под палящим солнцем Кавказа и в дымной атмосфере штаб-палаток, давали о себе знать, но очки Великий Князь носить наотрез отказывался, считая их унизительной уступкой возрасту, неприличной для кавалериста. — Это маленькая карточка, Аркадий потом увеличит в своей лаборатории, и лучший отпечаток непременно попадет в мой личный вагон, в коллекцию.

Николай Николаевич молча взял стекло, и его привыкшие к тонкой работе с картами пальцы бережно обхватили ручку. Он вновь склонился над фотографией гаубиц, схваченных в момент выстрела. — Да, впечатляет. Сюда пристроим? — ткнул он пальцем в свободное пространство на стене вагона, затянутой темным тисненым сафьяном.

— Места много, — махнул я рукой с видом полновластного хозяина, коим в данном купе и являлся. — Хоть весь вагон увешайте. У меня тут целая серия и Кавказа, и Крыма, и наших северных широт, и Байкала.

Стекло помогло. Великий Князь внимательно, с профессиональным интересом штабиста, изучающего незнакомый театр военных действий, водил увеличительной линзой по орудиям, по лицам орудийного расчета, по траве, по стоящим неподалеку ящикам. Наконец, он удовлетворенно хмыкнул — звук глухой, но довольно одобрительный.

— Английская вещица? — поинтересовался он, вертя стекло в руках и отмечая, должно быть, безупречность шлифовки и точность линзы.

— Германская, — с гордостью поправил я. — Мне дедушка подарил. На тринадцатилетие. Целый комплект: атлас мира издательства Юстуса Пертеса и это вот увеличительное стекло, чтобы рассматривать мельчайшие детали. Очень полезная штука.

На лице Николая Николаевича вновь промелькнула тень легкого недоумения, смешанного с любопытством. Казалось, мои дедушки ставят его в тупик.

— Какой дедушка? — переспросил он, откладывая стекло на стол.

— Дедушка Вилли. Император Германии, — простодушно пояснил я.

— Император… — протянул князь, и в его голосе послышались сложные, трудно различимые ноты. Возможно, он вспомнил и свои визиты в Берлин, и парады, и совместные маневры, и те сложные узлы дипломатических и династических отношений, что связывали три великие империи — Российскую, Германскую и Австро-Венгерскую. Узы, которые сейчас, на его глазах, готовы были превратиться в удавки. Он еще раз медленно, с какой-то внезапной тяжестью в движениях, осмотрелся вокруг, будто ища подтверждения реальности этого странного диалога в скромной обстановке купе, и, наконец, сказал, глядя на меня прямо и серьезно:

— Алексей, давай поговорим. Как взрослый человек с взрослым человеком. Оставим на время пионеров и патроны.

— Извольте, Mon General, — скромно ответил я, стараясь придать своему голосу максимально степенные, «взрослые» интонации.

Николай Николаевич откинулся в кресле, сложил руки на коленях, и его лицо приняло выражение сосредоточенной суровости.

— Так. Скажи мне, Алексей, а зачем, по-твоему, вообще нужна России армия? Не для сбора пятачков, а в самом главном, коренном смысле.

Я на секунду задумался, подбирая точные слова. Мне хотелось блеснуть эрудицией, показать, что я не просто мальчишка, увлеченный мундирами и пушками.

— Армия, — начал я чётко, как по учебнику, — это организованная вооружённая сила государства, предназначенная для защиты его суверенитета и национальных интересов путём ведения войны или предотвращения её начала посредством сдерживания. Иными словами, — добавил я, стремясь к совершенству, — армия есть высший и конечный инструмент для проведения государственной политики в тех случаях, когда дипломатия исчерпывает себя. Инструмент, действующий методом организованного физического насилия.

Великий Князь слушал, не перебивая, его густые брови были слегка приподняты.

— Это кто тебе так складно растолковал? — спросил он, когда я закончил. — Не сам же ты до этого додумался?

— Нет, — честно признался я. — Это определение мне дал в личном письме граф фон Мольтке, начальник германского Генерального штаба. Я спросил у него, как у крупнейшего специалиста, и он был так любезен, что подробно ответил.

На сей раз изумление на лице моего собеседника было неподдельным. Он даже кашлянул, поправляясь в кресле.

— Мольтке? Младший? Письменно? Ну что ж… — он покачал головой. — Хорошо, пусть будет так. Определение, надо сказать, исчерпывающее. Германская точность. А известно ли тебе, мой юный друг, другое изречение, куда более старое: государственный деятель, который видит, что война неизбежна, и не может решиться нанести удар первым, виновен в преступлении против своей страны.

— Разумеется, дедушка! — оживился я, снова получив возможность блеснуть познаниями. — Это сказал Карл фон Клаузевиц, прусский офицер, состоявший, кстати, одно время на службе у государя Александра Павловича, моего прапрадедушки. Участник Бородинского сражения, где был, если не ошибаюсь, квартирмейстером в корпусе Уварова. Награжден за ту кампанию золотым оружием «За храбрость», а впоследствии нашими орденами: святой Анны второй степени, святого Георгия четвёртого класса и святого Владимира четвёртой степени, — отбарабанил я заученную биографию.

Николай Николаевич смотрел на меня с нескрываемым изумлением, в котором, впрочем, проскальзывала и доля уважения.

— Однако… — произнес он медленно. — Ты и впрямь многое знаешь, Алексей. Многое для своих лет.

— Знание — не самоцель, знание — это инструмент в руках человека, который должен уметь им пользоваться, — продолжил я сыпать подходящими к случаю цитатами, чувствуя, что произвожу хорошее впечатление.

— Именно так, — серьёзно согласился Великий Князь, и его лицо вновь стало мрачным. — Инструмент. Так вот, слушай меня внимательно, как взрослый. Сейчас, в эту самую минуту, над всей Европой нависла большая война. Война, подобной которой свет не видывал. Она неизбежна, как осень после лета. И начаться она может в любой момент, от любой искры.

— Но она уже идет, разве нет? — вставил я. — Между Австро-Венгрией и Сербией. Об этом все газеты пишут.

Николай Николаевич с пренебрежением махнул рукой, словно отмахиваясь от надоедливой мухи.

— Это не война, Алексей. Это так, войнушка. Потасовка. Знаешь, как у мужиков в деревне бывает: сходятся стенка на стенку, и для зачина, для потехи, выставляют вперёд молодёжь, пусть пустят первую кровь, первую юшку. А уж потом, если запал серьезный, в дело вступают настоящие, взрослые бойцы. Так и здесь. Сербия — та самая молодёжь, которую выставили вперёд.

— То есть это вроде разминки? — уточнил я, стараясь понять его метафору.

— Именно что разминки! — хлопнул он ладонью по колену. — Предварительный раунд. А настоящая война, главная битва гигантов — она вся впереди. И она придёт непременно!

— Я тоже так думаю! — горячо подхватил я, польщенный, что мои собственные умозаключения совпадают с мнением такого авторитета. — Противоречия между державами таковы, что мирным путем их не решить! Ан-та-го-нис-ти-ческие противоречия. Пора, наконец, платить по всем старым счетам.

— Правильно мыслишь, — Николаю Николаевичу моя горячность и серьёзность очевидно пришлись по душе. В его глазах появилось одобрение. — Верно схватываешь суть. И в такой ситуации самое важное — не прозевать момент, не опоздать с нанесением первого, сокрушительного удара. Как и учил нас Клаузевиц. Промедление смерти подобно.

— Да только вот беда, — вдруг сказал я, придавая голосу толику сомнения, которое, должно быть, удивило моего собеседника. — Как его, этот удар, нанесёшь-то? В полную силу?

— В каком смысле? — нахмурился Великий Князь.

— Ну, вот посудите сами, — начал я рассуждать, встав и подойдя к глобусу, что стоял рядом с книжным шкафом. — У нас, по общему признанию, первая в мире армия. И по численности пехоты, и по качеству кавалерии — казаки наши ничуть не уступают кирасирам дедушки Вилли. Вы согласны?

— Согласен, — кивнул Николай Николаевич. — Русский солдат — лучший в мире.

— Артиллерии у нас тоже много, и снарядов заготовлено за последнее время изрядно, верно?

— Верно, — подтвердил он, но в его голосе уже послышалась настороженность, будто он предчувствовал, к чему я клоню. — У нас прекрасная артиллерия.

— А до противника достать всё равно не можем, — продолжил я, добавляя горечи в голос. — Вот в чем главная закавыка. Как до него достать-то? Он, этот противник, сидит себе на своем туманном острове, за широким проливом, словно хитрый лис на горе, и в ус не дует. Посуху до него не доберёшься — не наше это дело, по воде ходить. А флота, чтобы перевезти и высадить десант хотя бы в миллион штыков, у нас, увы, нет. И в обозримом будущем не предвидится.

Николай Николаевич, слушавший меня до этого с благосклонным вниманием, теперь смотрел с искренним, неподдельным изумлением. Его брови поползли вверх, а на губах застыло недоуменная улыбка.

— Погоди, погоди, какой десант? Ты о чём? Кого ты имеешь в виду? — переспросил он, как бы проверяя, правильно ли расслышал.

— Англичан, конечно, кого же ещё? — добавил я удивления к его удивлению. — Кто же наш главный, исконный противник, как не англичане?

Великий Князь откинулся на спинку кресла, и по его лицу пробежала тень какой-то сложной, быстро сменяющейся эмоции: растерянность, ирония, а возможно, и лёгкое беспокойство.

— Ты хочешь сказать, — произнес он медленно, растягивая слова, — что ты всерьёз рассматриваешь возможность войны с Англией? С Британской империей?

— Ну, а с кем же ещё? — пожал я плечами, как если бы речь шла о чем-то очевидном. — Это же они всегда были источником всех наших бед. Кто ударил нам в спину в Крымскую кампанию? Англичане. Кто свои броненосные суда подводил к стенам Кронштадта и обстреливал наши берега? Англичане. Кто пытался захватить нашу Камчатку, нашу землю? Опять они. Ну, и французы, конечно, тоже виноваты, куда без них, — добавил я с презрительной гримасой. — Наполеон Москву сжёг? Спалил дотла! И вообще зла натворил, со времен Батыя Русь такого не видывала. И, опять же, спелись тогда с Англией, против нас же! В Крыму. Нет, дедушка, — заключил я с непоколебимой уверенностью юного максималиста, — такое не забывается. Это в учебниках истории написано.

Николай Николаевич слушал, и на его лице все явственнее проступала странная улыбка — не то снисходительная, не то грустная. Казалось, он видел перед собой не живого мальчика, а призрак давно ушедших времен, призрак той самой политики, что царила при дворе его деда, Николая Павловича.

— Интересно, — промолвил он задумчиво. — Очень интересно. И как же ты, мой юный стратег, представляешь себе нынешний расклад сил в Европе? Поделись.

— О, это очень просто! — воскликнул я, почувствовав себя в своей стихии. Мне казалось, что я разгадал великую тайну европейской дипломатии. — Англия точит зубы на Германию. Очень уж ей, владычице морей, не нравится, что кайзер Вильгельм строит могучий флот и теснит её с первого места в мире. Но сама-то Англия воевать на суше боится — у неё сухопутной армии толком и нет, против туземцев разве. Вот она и пристегнёт к этой войне Францию, которая до сих пор в обиде на немцев, с семьдесят первого года. Вдвоём-то они надеются пощипать германского орла. Но вот беда: опасаются России. Сильно опасаются. Потому что если Россия поможет Германии — ну, просто встанет на её сторону, — то не видать англичанам и французам победы как собственных ушей. Потому-то англичане, эти хитрецы, стараются перетянуть и нас на свою сторону. Уж тогда они точно победят малой кровью. Малой, разумеется, английской кровью: будут сидеть себе на своем острове, флотом командовать, нас с немцами подзуживать, ну, может, для виду пяток-другой дивизий на континент и высадят. А основные потери, всю тяжесть войны, будем нести мы, русские, и французы. И Германия, конечно, тоже. А чем все закончится? Германию разгромят, Франция и Россия ослабнут, потеряют по миллиону, а то и по два солдат. И все пряники достанутся Англии. Да только не дождётся коварный Альбион! — с жаром воскликнул я, шлёпнув ладонью по глобусу. — Не дождётся! Зачем нам, спрашивается, воевать с Германией? У нас к Германии претензий нет никаких. На их земли мы не заримся — своих, слава Богу, хватает. На нас Германия в прошлом веке не нападала, в отличие от некоторых. Так что нет, нет и еще раз нет!

Великий Князь выслушал эту тираду с каменным лицом. Лишь легкая судорога подергивала его щеку.

— А как же братья-сербы? — тихо спросил он, глядя куда-то мимо меня. — Их, выходит, мы должны бросить на произвол судьбы? Оставить один на один с Австрией?

— А чего они ждали? — с безжалостной прямотой подростка ответил я. — Знали, на что идут, затевая все эти тайные общества и покушения. Своего государя убили, жену его убили самым варварским образом, нет, показалось мало, давай следующих, убили эрцгерцога и опять же его жену. Они не знают чести. Впрочем, — добавил я, внезапно спохватившись и осознав, что зашёл, пожалуй, далеко, — это будет решать Papa. Государь Император. Я же лишь свое частное мнение высказал. Как и договаривались: взрослый человек — взрослому человеку.

Наступила тяжёлая тишина. Условная. Поезд едет, колёса стучат.

Николай Николаевич сидел неподвижно, уставившись в одну точку. Его лицо стало вдруг усталым и очень старым. В его холодных глазах я прочел что-то такое, что заставило сердце сжаться. Это было не гнев, не раздражение — нечто гораздо более страшное: разочарование и отчуждение.

— Что же, — наконец проговорил он ледяным, официальным тоном, каким говорят на протокольных приемах с иностранными дипломатами. — Было очень… познавательно узнать твое мнение, Алексей. Благодарю за беседу. Не смею больше отнимать твое время. Отдохни. Хотя, — он взглянул в запотевшее окно, за которым мелькали огни приближающейся станции, — уже скоро и конец пути.

Он тяжело поднялся из кресла, поправил китель и, не глядя на меня, направился к выходу из купе. Его высокая, прямая фигура вдруг показалась мне сгорбленной.

— Дедушка! — окликнул я его, внезапно вспомнив. — Вы портсигар забыли.

Он остановился, обернулся. На его лице не было ни прежней отеческой снисходительности, ни любопытства, ни даже простой вежливости. Это было лицо незнакомца.

— Ах, да… Благодарю, — механически произнес он, беря из моих рук забытый на столе ювелирный шедевр.

— И еще… — добавил я финальную реплику. — Знаете, я тут читал мемуары… архивные мемуары, неизданные. Похоже, что императора Павла Петровича тоже они убили. Англичане. Конечно, чужими руками, как это у них обычно водится, но это их работа. Их замысел, их золото.

Николай Николаевич на мгновение замер в дверях. И тогда на его усталом, строгом лице появилась улыбка. Странная, быстрая, как вспышка, улыбка — словно он вспомнил что-то давнее, сокровенное и отчасти забавное. Улыбка человека, знающего нечто, недоступное другим.

— Ты считаешь? — только и произнес он мягко, почти ласково.

Улыбнулся — и вышел, плотно прикрыв за собой дверь.

Я остался один в опустевшем и ставшим вдруг огромным купе. Гул колёс под полом звучал громче и громче. Я не мог отделаться от странной мысли, которая пришла мне в голову в тот самый миг, когда дверь закрылась: мне показалось, что Великий Князь Николай Николаевич, герой войны, дядя Государя, только что подписал смертный приговор.

Мой смертный приговор.