Охотники за мифами

Глава 1

Тихое вечернее небо нависло над землей, обещая первый снегопад. Оливер Баскомб дрожал — не от декабрьского ветра, но от какого-то предчувствия, похожего на то, что он испытывал на своем седьмом дне рождения, перед самым выступлением фокусника. Фокусникам Оливер давно уже не доверял, но в волшебство по-прежнему верил. Такой уж он был упрямый.

Зеленый вязаный свитер плохо защищал от холода, но Оливеру было все равно. Встав на краю каменистого утеса, в ста двадцати футах[1] над грохочущими волнами, он обхватил себя руками и закрыл глаза. Улыбнулся, чувствуя, как северный ветер пронизывает тело. Щеки совсем онемели, но он не обращал на это внимания — ведь воздух был превосходным на вкус и пах так возбуждающе, так чудесно.

Оливер любил приходить на берег океана и смаковать этот воздух, но сейчас запах стал особенным. Надвигалась буря. И это был не металлический привкус грозы, а чистый, влажный воздух зимы, когда небо становится плотным, а пар изо рта — почти кристаллическим.

Блаженство!

Оливер снова сделал глубокий вдох и, не открывая глаз, шагнул ближе к краю обрыва. Именно здесь и сейчас сосредоточилось все волшебство мира. В воздухе, в зловещем сером небе, в дразнящем предвестии зимы. Торжественная клятва природы принести на землю красоту и покой — пусть ненадолго.

Еще несколько дюймов, один-единственный шаг — и он полетит с обрыва вниз, в буруны, к безмятежности. Старик испытает последнее, сокрушительное разочарование и навсегда перестанет тяготиться своим сыном.

Один шаг.

Что-то легонько коснулось щеки. Прошелестело в волосах. Порыв ветра всколыхнул воду, ударил в грудь, так что Оливер сделал шаг назад. Всего один. Но назад, а не вперед.

Вечер колол щеки влажными ледяными иголочками.

Оливер открыл глаза.

Тихим белым каскадом, от утеса до самого горизонта, над океаном простерся снегопад. Время остановилось. С бьющимся сердцем и пересохшим горлом человек стоял и смотрел, затаив дыхание, не в силах оторвать взгляд. Оливер Баскомб верил в волшебство. Пока у него есть такие мгновения, он выдержит все, что бы ни уготовила ему жизнь.

Непременно выдержит.

Оливер усмехнулся про себя и покачал головой, сдаваясь. Еще одно долгое мгновение он смотрел на океан, на снежное покрывало, застившее глаза, а потом развернулся и побрел по застывшим полям отцовского поместья. Мерзлая трава хрустела под башмаками.

Огромный викторианский особняк старомодного красного цвета украшала розоватая отделка — точь-в-точь глазурь на именинном пироге. Впрочем, мать Оливера всегда настаивала на том, что это цвет роз, нисколько не нарушающий мужественный стиль дома. Ее супруг тщательно следил за безупречностью обстановки, однако во внешнем облике здания, несомненно, придерживался «женской» линии.

Розовый так розовый.

Окна дома тепло светились. В широких эркерах южного флигеля, где располагалась большая гостиная, мерцали разноцветные огоньки рождественской елки Баскомбов. Оливер подошел к французской двери[2], подергал ручку и вздохнул: заперто. Чувствуя, как тающий снег стекает за шиворот, он тихонько постучал по стеклянной панели и оглядел вестибюль задней части особняка, уставленный антикварной мебелью темного дерева, с коврами на полу и канделябрами на стенах. Когда мама была жива, родители изо всех сил старались придать интерьеру европейский флер, и теперь особняк походил скорее на феодальную английскую усадьбу, нежели на современный жилой дом.

Оливер снова постучался. Ветер так бросался на дверь, что стекло дребезжало. Оливер хотел постучать еще раз, но заметил в коридоре человеческую фигуру. И хотя из-за яркого света поначалу был виден лишь силуэт, по особенной торопливой походке Оливер сразу узнал Фридла. Фридл был не просто смотрителем дома, но именно так он сам называл свою должность, и Баскомбы не возражали.

Высокий, худой человек в очках широко улыбался и размахивал руками, спеша к дверям.

— О боже, входи же, входи! — торопил Оливера Фридл. Он говорил с отрывистым швейцарским акцентом, похожим на кудахтанье. — Прости, пожалуйста. Я даже представить себе не мог, что в такой холодный вечер ты выйдешь из дому. Поэтому и запер дверь.

Оливер невольно расплылся в улыбке:

— Ничего. Я подустал от всех этих приготовлений и решил прогуляться. А теперь вот снег пошел.

Фридл вскинул брови и бросил взгляд наружу.

— Действительно, — заметил он с одобрением. Но потом прищурил глаза, чуть скривив губы в шутливой улыбке: — А ножки у нас не холодные, а?

— Я хотел прогуляться под первым зимним снегом. И ноги у меня, конечно, холодные.

— Ты ведь знаешь, что я имел в виду.

Оливер дружелюбно кивнул:

— Ага.

Фридл заправлял всеми каждодневными хозяйственными делами, от самых важных до ничтожных, что давало Максу Баскомбу возможность полностью сосредоточиться на работе. Фридл оплачивал счета, отвечал на письма, занимался мелким ремонтом и содержанием дома, одновременно следил за работой приходящих два раза в неделю горничных и нескольких садовников, а в зимнее время нанимал человека для уборки снега.

Когда мать Оливера умерла, именно Фридл решил найти кого-нибудь, чтобы готовить еду для отца и сына — двоих мужчин, живших в безмолвном старом доме. Так появилась миссис Грей: она приходила каждый день в семь утра и оставалась до семи вечера. Оливер надеялся, что ей хорошо платят: нелегко проводить столько времени в чужом доме. Вот Фридл — совсем другое дело. Он жил в вагончике, стоявшем в южной части усадьбы. Это был его дом.

Оливер тепло улыбнулся старику, пожелал ему спокойной ночи и пошел по коридору. Картины на стенах говорили как об интересе отца к океану — маяки, шхуны, выброшенные штормом омары, — так и о страсти матери собирать разный нелепый антиквариат, в данном случае — грубо намалеванные портреты, которые большинство гостей принимали за изображения предков семейства Баскомбов.

Едва Оливер вошел в дом, как мокрые ботинки начали скрипеть, и ему пришлось хорошенько вытереть их о восточный ковер, прежде чем пройти в большую гостиную и просторную столовую. Декабрь только начался, но весь огромный дом уже был убран к празднику, увешан красными бантами, золотыми свечками и мишурой. А из другого крыла доносился запах дров, полыхающих в камине.

Его маршрут пролегал мимо большой лестницы к комнате, которую мама всегда упорно именовала салоном. Несмотря на то что это бесило отца — а может быть, как раз по этой причине, — Оливер много лет предпочитал устраиваться с книжкой или смотреть кино именно в мамином салоне, а не в так называемой общей комнате. Кэтрин Баскомб неизменно следила за тем, чтобы ее салон был полон ароматных цветов и теплых одеял. И мебель здесь была такой же изящной, как мама. Единственная во всем доме комната, где Макс Баскомб уступил дизайнерскому чутью жены.

Оливер помедлил возле двери, ведущей в темную комнату. По меркам дома Баскомбов, салон был невелик, но при этом доходил до тыльной стороны здания. Высокие окна в дальней стене смотрели на задний двор и сад, за которым шумел океан.

Но сегодня вид из окна отсутствует. Ничего не видно, кроме снега, хлещущего по стеклу крошечными льдинками. Оливер взглянул на маленький круглый столик, за которым мама любила сидеть и писать письма. На книжных полках чередовались детективы Агаты Кристи в мягких обложках и старинные книги в кожаных переплетах. Время от времени Оливер доставал с полки одну из этих старинных книг и читал, не обращая внимания на потрескавшийся корешок и крошащиеся желтые страницы. Он всегда видел предназначение книг в том, чтобы их читали. Под обложкой книги спрятаны сердце и душа писателя, и, если книгу не открывать, думал Оливер, призрак писательской страсти останется в ловушке навсегда.

Он вдохнул лимонный запах паркетного лака, перебивавший даже мощный аромат цветов, и вдруг остро почувствовал, что матери больше нет. После ее смерти Оливер все сделал так, как просил отец. Он окончил юридический колледж и стал адвокатом, а затем был принят в коллегию адвокатов не только в Мэне, но и в Массачусетсе, Нью-Йорке и Калифорнии. Если ты компаньон фирмы «Баскомб и Кокс», приходится проявлять гибкость. Но дело в том, что данный молодой компаньон вообще не желал становиться юристом. Все четыре года учебы в Йельском университете он не вылезал из Драматического клуба, играя в спектаклях по пьесам Чехова и Юджина О’Нила.

Оливер Баскомб был актером. Он хотел жить на сцене и путешествовать по свету не частным самолетом, а поездом или автомобилем. Его работа адвоката заключалась в том, чтобы помогать людям в их испытаниях и несчастьях, однако он едва ли вникал в переживания своих клиентов.

Он стал мухой, попавшей в кусок янтаря.

— Что ты делаешь?

Оливер вздрогнул, резко отвернулся от двери салона и увидел, что в коридоре стоит его сестра Колетт и смотрит на него. На ее губах играла странная улыбка. Было неясно, давно ли она здесь, давно ли ждет, чтобы он заметил ее появление.

— Отличный выход. — Он прижал руку к груди. — В ночь перед свадьбой жениха хватает удар.

— Боже, братишка! Неужели ты нервничаешь?

Колетт рассмеялась, и от ее смеха по телу Оливера пробежала волна тепла. А ведь он давно привык, что в этом доме тепло исходит только от системы отопления! Как хорошо, что Колетт снова здесь, хотя бы на несколько дней.

Оливер, к его собственному сожалению, был копией отца, только стройнее и крепче. А Колетт — маленькая, хрупкая, с тонкими чертами лица и нежной кожей. При первом же взгляде на нее можно было догадаться об ирландской крови, доставшейся от матери. В ее глазах постоянно светилась легкая насмешка, и, хотя она была шестью годами старше Оливера, ей всегда давали в два раза меньше лет, чем на самом деле.

— Конечно, нервничаю! — ответил Оливер. — Ведь завтра моя жизнь изменится навсегда.

Колетт опять улыбнулась, и вокруг ее глаз разбежались морщинки.

— Звучит как смертный приговор.

Оливера пронзила дрожь, дыхание перехватило. Чувство юмора на миг отказало ему. Он тут же попытался призвать его обратно, но взгляд сестры ясно говорил, что она заметила прокол.

— Оливер? — нерешительно сказала она. — Оливер, не надо…

Колетт покачала головой, словно не веря тому, что видит в глазах брата. А он не понимал, что означает ее «не надо». «Не надо так говорить»? «Не надо так чувствовать»? «Не надо жениться»? «Не надо все портить»? Он, впрочем, догадывался, что чувствует сейчас Колетт. Ее собственный брак с Бредли Кентоном, продюсером теленовостей из Нью-Йорка, потерпел полный крах. Детьми они не обзавелись, зато теперь у Колетт были друзья в городе, любимая работа редактора в журнале «Биллборд» и никакого желания жить вместе с семьей или даже поблизости.

— Со мной все в порядке, — заверил он ее. И солгал: — Правда.

Сестра глубоко вздохнула в ответ, окинула взглядом коридор и, взяв брата под руку, втащила в салон. Она включила высокий торшер со стеклянным абажуром работы Гауди. По комнате разбежались странные, почти гротескные пучки света, упали на лицо Колетт. Когда Оливер приходил сюда, чтобы спрятаться, он никогда не включал торшер.

— Так это ужас или благоговейный страх? — спросила Колетт, словно вопрос не нуждался в более подробном ответе.

Подумав, Оливер с облегчением решил, что не то и не другое. Отвернувшись от испытующего взгляда сестры, он уселся на диван с синевато-пурпурной обивкой и положил на колени подушку, словно та могла его защитить. Колетт присела на краешек кофейного столика, скрестила руки, прикрыла ладонью рот. «Скажи, но не согреши», — подумал Оливер, когда снова взглянул на нее.

— Я не боюсь жениться и полагаю, что должен это сделать. Хотя я не знаю ни одной пары, которой мог бы искренне восхищаться, сама идея супружества весьма привлекательна. Да и кто выступал бы против брака, будь он тем, чем должен?

Колетт нахмурилась:

— Ты считаешь, что с Джулианной такие отношения невозможны?

Оливер сглотнул. В горле совсем пересохло. Он медленно покачал головой.

— А я-то думала, ты ее любишь.

Образы Джулианны хлынули в сознание Оливера, как океанские волны на берег. Вот она смеется и танцует на деревянном полу в одних лишь белых носочках да фланелевой рубашке от пижамы Оливера; волосы цвета воронова крыла струятся вокруг лица. А вот она играет на пианино и чудесно поет на приеме по случаю сороковой годовщины свадьбы ее родителей. Но что за песню она пела? Мелодия звучала у него в голове, но название ускользало.

— Думаю, люблю, — ответил он наконец. — Но как можно быть уверенным до конца? Никак! И все же, сама идея женитьбы мне мила.

Колетт наклонилась вперед. Светлые волосы свесились ей на лицо, но она словно не заметила и не убрала их. Вместо этого она положила руку брату на колено, успокаивая.

— Итак, это не ужас. Почему же ты боишься?

— Не знаю.

Сестра распрямилась, не сводя с него настороженного взгляда.

— Врешь.

С губ Оливера сорвался смешок.

— Да, вру, — почти прошептал он. — Нечестно, правда? И по отношению ко мне, и по отношению к Джулианне. Нечестно, что моя трусость привела к такому.

Колетт покачала головой и всплеснула руками.

— Ты запутал меня, Олли. Пожалуйста, перестань говорить загадками и все усложнять. Когда это ты был трусом? Единственный человек в мире, перед которым ты пасуешь, — это…

Не закончив фразу, Колетт впилась взглядом в Оливера. Она слегка склонила голову набок, точно другой угол зрения мог способствовать их дальнейшей беседе.

— Папа? — нерешительно произнесла она. — Ты боишься жениться из-за папы?! Но в этом же нет ни малейшего смысла!

Оливер покрепче обнял подушку и откинулся на спинку дивана. Его взгляд пересек салон и остановился на темноте за стеклами. В свете окон падающий снег будто сиял.

— Нет. Никакого, даже малюсенького. Но я не могу не думать об этом. Семья Джулианны богата, все они здешние и очень дружные. Мы с ней оба работаем на компанию, ту самую, которую помог основать папа. Наши отцы входят в совет директоров банка. Они вместе играли в гольф в клубе. Джулианна втянута во все это, как и я. И если я женюсь на ней, это будет моей последней уступкой отцу. Не отступлением даже, а самой настоящей капитуляцией. Я потеряю свой последний призрачный шанс на то, что когда-нибудь смогу делать то, чего хочу я, а не он. Как… как мама.

— Олли, мама ни перед кем не капитулировала. Она не перестала после замужества делать то, что ей нравится…

Он горько усмехнулся:

— Может, и не капитулировала, но жила в плену. Подумай об этом, сестренка. Посмотри на этот дом. Одна-единственная комнатка, где маме позволялось делать то, что она хотела, и которая могла быть такой, как хотелось ей, а не какой, по мнению мистера Воображение, ее хотели бы видеть другие.

Колетт ласково положила руку ему на плечо.

— Оливер, я знаю, что отец бывает ужасен, но сейчас ты несправедлив. Все супруги идут на компромиссы. Собственно, в этом и заключается смысл брака. Да, папа может надавить, но…

Она смолкла, наткнувшись на его взгляд.

— Если бы маме пришлось пойти на компромисс и поступиться частью своих интересов ради интересов отца, я мог бы это понять. Но у него нет никаких интересов, кроме работы. Он имеет четкое представление о том, как должны обстоять дела, но это касается исключительно приличий, а не пристрастий. Мама твердила мне, что он не всегда был таким. Она рассказывала, что, когда встретила отца, у него в глазах сияли звезды. «Как у тебя», — говорила она. Но в какой-то момент эта часть его существа исчезла. Только не для нее. Ее переполняла страсть, и… неважно. — Он махнул рукой. — Извини, что завел этот разговор. Просто с тех пор, как она ушла, я смотрю вокруг и вижу этот дом, и мне так чертовски тоскливо…

Колетт секунду поколебалась, покусывая нижнюю губу, и неуверенно произнесла:

— И что? Ты боишься, что у вас с Джулианной выйдет то же самое, только наоборот? Так?

Он медленно кивнул.

— Но самое мерзкое то, что я в конце концов наверняка начну сердиться на Джулианну так же, как теперь сержусь на отца. Разве это справедливо?

Колетт покачала головой:

— Нет.

Несколько секунд она молча смотрела на него, а потом обеими руками взъерошила свои волосы и рассмеялась — не весело, а изумленно.

— Господи, Оливер! И что теперь? Две недели до Рождества. Свадьба завтра! На нее приедут триста человек. Будут гости из Лос-Анджелеса, Лондона, Нью-Йорка!.. Я тебя не уговариваю. Не хуже любого другого понимаю, какая это страшная ошибка — вступать в брак, зная, что это неправильно. Но если уж ты собрался отменить свадьбу, ты должен быть абсолютно уверен!

По телу Оливера пробежал холодок. Он погладил подбородок, испытывая странное физическое удовлетворение от уколов щетины. Что-то жгло его изнутри, но он не знал, тот ли это страх, о котором говорили они с Колетт, или просто чувство вины. В горле все еще было сухо, а в груди — пусто и тихо, словно сердце взяло паузу, чтобы дать ему возможность подумать. Он поднял голову и мрачно взглянул на сестру:

— Полагаю, бегство — не вариант?

Колетт нежно улыбнулась:

— Боюсь, ты уже слишком большой.

— А жаль.

Он снова впал в задумчивость. Сестра встала и прошлась по комнате, словно видя ее впервые. Она погладила несколько знакомых с детства безделушек, пробежалась пальцем по книжным корешкам, потом сняла с полки детектив Агаты Кристи. Боковым зрением Оливер следил за ее передвижениями, хотя прямо взглянул на нее только раз, когда она одобрительно хмыкнула, вытащив книжку, и продолжила осмотр полок, прижав детективчик к груди, как талисман.

Оливер растянулся на диване, опершись головой о стену. Они с Джулианной вполне ужились бы. Оба одного круга, а кроме того, она понимает его мечты. Впрочем, это-то как раз плохо, потому что, понимая, она никогда не рассматривает их как нечто большее, чем просто мечты.

Он закрыл глаза и представил себе будущее в этом доме или в другом, похожем на этот; свою жизнь с яркой, живой, красивой девушкой, которая хочет создать с ним семью. И — наверное, потому, что за окном была зима и приближалось Рождество, — Оливер представил рождественское утро и детишек, разворачивающих подарки под елкой, которую украсил он сам. А если они будут богаты, тем лучше. Ему не придется бояться за благополучие детей. То, что надо, — не так ли?

— Дерьмо, — прошептал Оливер, прижав ладонь ко лбу.

Колетт резко повернулась:

— Что?

Не успел он ответить, как в коридоре загремел знакомый голос, звавший его по имени. Брат и сестра повернулись к открытой двери, ведущей в коридор. Колетт взглянула на Оливера.

Тот сделал глубокий вдох и крикнул:

— Я здесь!

Тяжелые шаги приблизились, и мгновение спустя в дверном проеме возникла фигура отца. Лицо его исказило непривычное нетерпение. В конце концов, он, Максимилиан Баскомб, никогда не считал подходящим для себя занятием гоняться по дому за детьми.

— Следовало догадаться, где искать тебя в первую очередь, — сказал старик.

«Старик, — подумал Оливер. — Какое странное слово». По отношению к Максу, который в свои шестьдесят шесть находился в отличной форме — Оливеру таким никогда не стать, — оно казалось почти оскорбительно-ироничным. Возраст отца выдавала только проседь в волосах. Но в сознании Оливера слово «старик» никогда не связывалось с возрастом. Для него Макс всегда был «стариком». Глупое прозвище, дань дурацкому телевидению шестидесятых. Но учитывая формализм, царивший в доме Баскомбов, обращение «отец» казалось слишком щедрым.

— Что случилось? — спросил он.

— Ничего. Не могу найти Фридла, — коротко ответил старик, протягивая трубку радиотелефона, которую Оливер сразу не заметил. — Джулианна на проводе.

Оливер застыл на месте. Он глядел на отца с приоткрытым ртом, сознавая, что выглядит как впавший в ступор идиот. Потом перевел взгляд на трубку и, только протянув к ней руку, понял, что творится в его душе.

— Благодарю, — сказал он больше по привычке, чем из вежливости.

— Олли? — окликнула Колетт. В ее голосе звучали забота и удивление.

Оливер бросил на нее покорный взгляд и взял у отца трубку. Старик что-то пробормотал о том, что позже хочет поговорить с ним о деле, которое нужно решить до того, как они с Джулианной отправятся в Южную Америку на медовый месяц. Оливер почти не слышал его.

Он поднес трубку к уху:

— Алло?

— Привет! — сказала Джулианна. Ее голос прозвучал так нежно и близко, словно она лежала рядом с ним в постели. — Что стряслось?

Печально улыбнувшись, он повернулся спиной к сестре и отцу.

— Порядок. Провожу последний холостяцкий вечер в компании пьяных придурков.

— Чего и следовало ожидать, — рассмеялась Джулианна. — А я как раз пытаюсь спровадить жиголо и прочий сброд.

Оливер не смог удержаться от смеха. Джулианна — чудесный человек. Она добрая, красивая, умная. И он сделал ей предложение. Разве не от него самого зависит, сохранится ли в сердце страсть? Да, мама подчинилась отцу. Как всегда подчинялся сам Оливер. Но это вовсе не значит, что и его брак обязательно станет клеткой. Все в его руках.

— Рад слышать твой голос, — произнес он.

Отец сразу же ретировался в коридор. Колетт подошла и поцеловала брата в щеку. На секунду она задержалась, чтобы погладить его по голове, и он увидел в ее глазах жалость. Жалость к нему. Он кивнул ей. «Все будет хорошо», — подумал он в надежде, что она прочтет его мысли или хотя бы поймет выражение лица.

— Как насчет завтра? — спросил он Джулианну, когда Колетт вышла из комнаты и растворилась в недрах огромного дома вслед за отцом.

— А что? — спросила Джулианна. — Ты собирался мне что-то предложить?

— Собственно говоря, да.

Несколько часов спустя Оливер все еще сидел в салоне. Было довольно поздно, а значит, миссис Грей давно ушла. Поэтому он предпринял вылазку на кухню, чтобы сделать себе горячего какао. За то короткое время, что его не было, Фридл успел затопить камин. Когда он вернулся с большой кружкой дымящегося какао, на поверхности которого покачивалась солидная порция взбитых сливок, огонь уже полыхал. Какое-то время Оливер с удовольствием скармливал камину все новые поленья — Фридл оставил для него целую стопку. Но вот дрова почти кончились. Одно из окон в дальнем конце комнаты осталось слегка приоткрытым, и сочетание жара от пышущего огня и холодного зимнего ветра, проникавшего в комнату, было приятным. Снег успел покрыть подоконник толстым слоем. Снежинки поодиночке приземлялись на деревянный пол и медленно-медленно таяли.

Это было волшебство. Сейчас, здесь, в этой комнате, где он сидел со своим какао, держа в руках потрепанный томик «Морского волка» Джека Лондона в кожаном переплете. Оливер уже не впервые спасал эту книгу от одиночества, вытащив из ряда таких же заброшенных томиков на одной из полок. «Морской волк» стал приключением, к которому он много раз возвращался за эти годы. Всегда — в этой комнате, в этом кресле, под этой лампой.

За окном бушевала метель, дом погрузился в тишину, время куда-то исчезло. Оливеру снова было двенадцать. Огонь потрескивал, отбрасывая на стены призрачные оранжевые блики.

Погруженный в чтение, он бороздил море на борту «Призрака», а у штурвала стоял Волк Ларсен. Весь мир отодвинулся куда-то в сторону, и Оливер переселился на страницы «Морского волка», далеко-далеко от своих тревог о будущем и полной тонкой иронии любви к женщине, обреченной стать, хорошо это или плохо, его якорем.

По телу Оливера уже несколько раз пробегала дрожь, прежде чем он заметил, как похолодало в салоне. От огня осталось одно обуглившееся полено, которое лизали слабые языки пламени. Оливер нехотя заложил страницу пальцем; высохшая бумага захрустела. Он подошел к камину и опустился на колени. Кочергой отодвинул чугунную решетку — металл уже давно так накалился, что не дотронешься, — и аккуратно пристроил в огонь два полешка потоньше.

Когда пламя разгорелось, Оливер взял еще одно полено, на сей раз мощное, с толстой корой, и положил наискосок поверх остальных. Задвинул решетку и несколько секунд неподвижно смотрел на пламя. Потом, по-прежнему держа палец меж страниц книги, встал и направился к своему креслу.

Холодный ветер гулял по комнате, хватая сзади за шею ледяными пальцами. На этот раз Оливер заметил, что дрожит.

— Бр-р-р, — сказал он себе, и губы сами растянулись в улыбке.

Открытое окно громко дребезжало. Взглянув на него, Оливер обнаружил, что снегу нанесло куда больше, чем он ожидал. Кристально белый снег заполнял всю щель между окном и рамой, а на полу лежало уже столько, что он даже не таял.

— Черт!

Оливер направился к окну. Край восточного ковра лежал не меньше чем в шести футах от стены, но снег добрался и до него. Оливер попытался смахнуть снег башмаком и только намочил ковер. От сильного порыва ветра окно задребезжало еще сильнее. Звук был таким громким и резким, что Оливер даже подскочил и в изумлении покосился на снежную бурю, бушевавшую за окном. Ночной мрак, казалось, еще сгустился. Ветер яростно хлестал по стеклам, тихо завывая, врывался в приоткрытое окно. С каждым порывом в комнату залетало все больше снега.

— Ого! — прошептал Оливер, вглядываясь через стекло в темень.

Легкий снегопад превратился в настоящий буран. Снег валил густыми хлопьями, и его было так много, что он полностью, как одеялом, покрывал землю, вздымаясь вихрями на ветру.

Левой рукой Оливер прижимал книгу к груди, стараясь держать ее подальше от окна. Какое-то мгновение он просто любовался метелью. Потом стекло опять задребезжало, и ему показалось, что окно прогнулось, словно буран пытался проникнуть в комнату. Он протянул руку, чтобы закрыть окно, но на подоконнике скопилось столько снега, что оно сдвинулось едва ли на полдюйма. Оливер попытался вымести снег наружу. Но окно словно примерзло. Тогда, не выпуская «Морского волка», Оливер неловко схватился за верхнюю часть рамы обеими руками и повис на ней всем телом. Окно заскользило вниз.

Тут мощный порыв ветра ударил в здание, и все окна в салоне протестующе затряслись. Открытое окно вырвалось из рук, и Оливер опять начал закрывать его. Но ему не хватало сил. Буран бушевал, сотрясая стены. Ветер, казалось, визгливо кричал, врываясь в узкий зазор между рамой и подоконником.

Деревянный переплет окна затрясся, и стекло прорезала длинная трещина. Оливер чертыхнулся. «Морской волк» выпал из рук. Книга упала корешком на мокрый пол, обложка порвалась. Но Оливер не заметил этого, не говоря уже о том, что потерял нужную страницу.

Бранясь, он еще раз попытался закрыть окно. Он боялся, что стекло может потрескаться еще больше или даже разбиться. Но этот последний дюйм, похоже, невозможно было одолеть, а пальцы уже онемели от морозного воздуха и хлещущего снега. Холод казался просто невероятным.

Оливер замер, внезапно почувствовав, что в комнате есть кто-то еще. Фридл или Колетт, быть может… кто-то услышал шум и решил узнать, что случилось. Но нет… Кто-то был здесь, но не внутри, а снаружи.

Он прищурился и вдруг — лишь на миг! — увидел изгибающуюся в такт пурге фигуру. Она танцевала среди метели; глаза — как два алмаза, лицо словно выточено изо льда. Оливер чуть не задохнулся; казалось, в легких совсем не осталось воздуха.

Ветер врывался в узкий зазор с силой урагана. Трещина в стекле не увеличилась, но напор воздуха был так силен, что Оливера отбросило назад. Он оступился, поскользнулся на мокром полу и навзничь упал на восточный ковер.

Снег проникал сквозь щель в окне и кружился по комнате, словно не замечая разницы между домом и улицей. Ему надоело стучаться в дом, и он решил войти без приглашения. Снег ровным потоком валил в приоткрытое окно, заполняя комнату. Холодный и влажный, он облепил настольную лампу, и лампочка тут же взорвалась. Комната погрузилась в темноту, нарушаемую лишь светом догорающего огня, который все еще тлел благодаря защищавшей его чугунной решетке.

Охнув, Оливер втянул в себя ледяной воздух. Он ошарашенно озирал комнату. Было ужасно холодно — значит, это не сон. Да и живот болел от удара ветра, отправившего его в нокдаун. Лежа на ковре, он испытывал ощущение чуда, приглушенное первобытным страхом, идущим из самых глубин его существа.

Посреди салона снежный поток начал вспениваться, а потом скручиваться все плотнее и плотнее. Огонь сдался и погас. Дым от мертвых угольев втягивался в белый водоворот, сбросивший все безделушки с кофейного столика и скрутивший ковер возле его ножек.

«Ох, черт, — подумал Оливер. — Какого рожна я тут делаю?»

Но ледяной ветер, казалось, сковал не только тело, но и мозг. Ну, хватит! Оливер с трудом поднялся на ноги и, сопротивляясь ветру, пригнувшись, побежал через салон. Кружка с какао соскользнула со стола и разбилась вдребезги.

Он бежал к выходу, но порыв ветра словно бросился следом и захлопнул дверь, чуть не сбив его с ног во второй раз.

Оливер неподвижно стоял посредине комнаты и смотрел на закрытую дверь. Этот ветер не мог быть случайностью. Он находился в комнате не один. С ним была метель. Но не просто метель.

Он медленно повернулся. Снежный смерч перед погасшим камином изменялся, обретал форму. Сквозь крутившийся вихрем снег проступила фигура — та самая, что примерещилась Оливеру за окном несколько секунд назад. Это был человек — по крайней мере, некто, похожий на человека, — весь изо льда, с телом сплошь из острых граней, с пальцами как кинжалы, с волосами, раскачивающимися и позвякивающими, как хрустальная люстра.

Его глаза сверкали бледно-голубым светом и с каждым поворотом вихря, с каждым покачиванием рук упирались взглядом в Оливера. Поначалу Оливеру казалось, что человек танцует, но потом он понял, что это снежные вихри тащат и крутят его.

— О боже, нет! — прошептал Оливер, тряся головой. — Кто ты такой, дьявол тебя побери?

Смерч замедлил движение и остановился.

Снег падал на пол, покрывая паркет, ковер, мебель.

Зимний человек стоял, гордо вскинув подбородок, и не сводил с Оливера холодного, жестокого взгляда. Потом шевельнулся, двинулся по полу тяжелой ледяной поступью; его острые черты изменились. Бледно-голубые глаза сузились от изнеможения и боли, и Оливер увидел, что на левом боку у него изъян, точно кто-то отколол большой кусок льда.

— Помоги мне, — прошептал зимний человек, и его голос был как порыв ветра.

А потом человек упал, царапая острым телом дощечки паркета. Он лежал наполовину на ковре, наполовину на полу. Из раненого бока на восточный ковер капала вода. Оливер уставился на лужицу в полном замешательстве, думая: неужели он тает?

Или истекает кровью?