Обсидиановый храм

13

Констанс очнулась под звуки музыки. Она села и откинула в сторону покрывала. Похоже, ей снилась музыка. Но что это была за партия? В ней звучало целое море тоски, печали и безответной страсти…

Решив, что пора сбрасывать с себя оковы поздней дремоты, Констанс встала и вышла из спальни, тут же очутившись в небольшой библиотеке. Ей вовсе не хотелось привыкать к столь долгому сну, который, как она считала, был лишь одним из проявлений испытываемого ею горя. И все же на данный момент она чувствовала не горе… вернее сказать, не совсем горе. Констанс прислушивалась к себе и осознавала, что не может точно понять, какая смесь эмоций наполняет ее, кроме того, что все они были весьма ненавязчивы и противоречивы.

Она собиралась провести утро за своим дневником. Но она вдруг обнаружила в нем сделанный не ее рукой перевод нескольких стихов Катулла. Здесь же – по необъяснимой причине – обнаружилось и несколько переведенных стихотворений из сборника Малларме[63] «Poésies». Слог Малларме, как известно, очень трудно воспроизвести на любом другом языке, в том числе и на английском, и Констанс долго изучала это странное послание, гадая, кто мог оставить его. Вдобавок ее мысли занимала музыка.

С момента своего «ухода в подполье» – так для себя она называла свой спуск в подземелья – она слушала струнные квартеты Шостаковича, в особенности, третий. Окончание партии всегда напоминало ей о Мэдилейн Ашер и той странной каталептической смерти-при-жизни, которая постигла ее в рассказе По[64]. В некотором смысле Констанс отождествляла себя с леди Мэдилейн, живя в добровольной ссылке под улицами Манхэттена. Беспокойные, тревожные диссонансы Шостаковича соответствовали ее настроению – их печаль служила отзвуками ее собственного горя.

Но сегодня днем она потянулась к произведениям Брамса – к фортепианному трио, если быть точнее. Оно также было насыщено философски сложными и пышными чувствами, однако тревожная печаль и горечь Шостаковича в нем отсутствовали.

Пока она слушала эту партию, ее одолела странная сонливость, и Констанс направилась в спальню, намереваясь всего на несколько минут коснуться головой подушки. Однако вместо этого проспала три часа: время перевалило за восемь. Вероятно, миссис Траск уже давно оставила для нее ужин в библиотечном лифте. Изрядно проголодавшись, Констанс теперь не намеревалась упрекать миссис Траск за излишнюю роскошность приготавливаемых ею блюд – ей стало любопытно, что будет ожидать ее на подносе сегодня.

Она собрала посуду после вчерашнего ужина и, захватив с собой электрический фонарь и полупустую бутылку вина, прошла по коридору к секретному входу в ее апартаменты. После нажатия упорного рычага потайная каменная дверь, ведущая в комнату, заполненную японскими деревянными гравюрами и пергаментами, открылась… и Констанс застыла в шоке.

Там, на полу, прямо перед скрытым входом в ее подземелья, в хрустальной вазе стоял цветок.

Констанс отпустила руки, позволив серебряному подносу с посудой и бутылке вина со звоном упасть на пол. Но это движение не было последствием шока – оно лишь являлось самым быстрым способом освободить руки, чтобы выхватить из складок платья старинный итальянский стилет, который она носила при себе все время. Плотно сжимая рукоять, она повела лучом фонаря слева направо. С оружием наготове она внимательно всматривалась в темноту.

Никого.

Констанс стояла, ожидая, пока ощущение шока уступит место тревожным раздумьям. Кто-то проник сюда, в ее святая святых. Кто это мог быть? Кто знал достаточно, чтобы добраться сюда, в этот укромный тайник, недоступный для большей части человечества? А самое главное – какой смысл скрывало в себе послание в виде цветка?

Какой-то импульс внутри нее подталкивал ее сорваться с места и побежать к лестнице так быстро, как она только могла, оставив позади себя эти мрачные подвалы с их бесконечными темными комнатами, пугающими коллекциями диковин и бесчисленными тайниками, броситься обратно в библиотеку, к камину, к Проктору и миссис Траск – в мир живых. Но этот импульс быстро угас. За всю свою жизнь Констанс никогда ни от чего не убегала. Кроме того, она чувствовала, что в сложившихся обстоятельствах непосредственной угрозы ее жизни нет: книга стихов, перо, цветок – все это никак не могло быть работой злодея. Если бы проникший сюда человек хотел убить ее, он мог бы легко сделать это, пока она спала. Или отравить ее еду. Или заколоть ее, спрятавшись в одной из темных комнат, пока она пересекала коридор на пути к лифту.

Разум вернул ее к перу, которым было отмечено любовное стихотворение, и к свежей надписи на форзаце незнакомой книги. Это не было капризом ее воображения. Становилось ясно, что проникший в особняк человек уже нашел путь в ее секретные комнаты. Книга, перо, цветок – все это, казалось, являлось кусочками одного послания. Эксцентричного, без сомнения, но послания, которое, как она чувствовала, не несло в себе угрозы.

Констанс стояла неподвижно около десяти минут. Шок прошел, затем притупилось и чувство страха, но потребовалось гораздо больше времени, чтобы угасло ощущение дискомфорта из-за того, что ее уединение грубо нарушили. В конце концов, и оно угасло, пусть и не до конца.

Оставив разбитые тарелки и бутылку на полу и взяв запасной фонарь, Констанс вышла из комнаты японских гравюр и пергаментов и начала тщательно обыскивать подвал – коллекцию за коллекцией, комнату за комнатой. Она проводила обыск в совершенной тишине, готовая бдительно отреагировать на любой проблеск света или любой, даже самый слабый звук.

Она ничего не нашла. Пол целиком состоял из камня и утрамбованной земли, на которых по определению никакая обувь не могла оставить следы. Слой многолетней пыли, как ни странно, не был нарушен. Ничто в этих подземельях не казалось Констанс лежащим не на своем месте, все было в порядке – по крайней мере, она так и не смогла приметить ничего подобного. Огромные галереи с покоившимися в них призраками прошлого провожали ее торжественным безмолвием.

Достигнув лестницы, ведущей наверх, Констанс остановилась. Человек – или люди – которые проникли сюда, уже явно ушли, и поэтому не было смысла продолжать поиск.

Констанс вернулась ко входу в свое потайное убежище и к цветку в хрустальной вазе. Это была орхидея редчайшей красоты, но она не смогла определить ее разновидность. Внешняя часть лабеллума[65] была чистейшего белого цвета, и имела вытянутую форму, а внутренняя часть лепестка переливалась розовыми оттенками, которые становились почти красными ближе к тычинке.

Констанс несколько минут рассматривала цветок, ее разум анализировал различные варианты развития событий и ни один из них не казался ей вероятным или даже возможным…

Покачав головой, она собрала разбитую посуду, сложила ее на серебряный поднос и направилась к лифту, чтобы отдать этот беспорядок миссис Траск. Там она забрала новый поднос с накрытым блюдом, от которого исходил божественный аромат. Рядом с едой в серебряном ведерке с измельченным льдом стояла накрытая льняным полотенцем бутылка «Перье-Жуэ Флёр де Шампань». Констанс отнесла угощения в подвал. Но вместо того, чтобы вернуться в свои секретные покои, она остановилась в комнате, где хранилась обширная коллекция высушенных цветов и других растений доктора Еноха Ленга. Здесь, поставив поднос и ведерко на антикварный стол, она постаралась идентифицировать полученный подарок, для этого она проконсультировалась на эту тему с несколькими энциклопедиями, включая пару штук, посвященных исключительно орхидеям. Работая, она то и дело переводила взгляд на бутылку шампанского и, в конце концов, поддавшись импульсу, она достала ее изо льда, вынула пробку и налила себе бокал.

Несмотря на тщательный поиск в пыльных томах, Констанс так и не смогла найти совпадение с цветком, который ей оставили. С другой стороны, этим книгам было уже почти столетие, и, наверняка, они попросту не содержали всех образцов орхидей – некоторые могли быть выведены совсем недавно или обнаружены уже после выхода этих томов.

Констанс направилась в свои покои, закрыв за собой каменную дверь. Войдя в маленькую библиотеку, она села за стол, налила себе еще бокал шампанского и загрузила ноутбук, который – благодаря установленному в подвале ретранслятору Wi-Fi – имел доступ к интернету.

На то, чтобы найти совпадение, ушло пятнадцать минут. Этот вид Орхидных был недавно обнаружен в Гималаях близ тибетско-индийской границы. Он носил название Cattleya Constanciana…

Констанс застыла. Это было безумие. Не может быть, чтобы этот цветок назвали в ее честь? Невозможно, нет, должно быть, это просто совпадение. И все же, то место, где нашли эту орхидею… неужели оно тоже было простым совпадением? А ведь это было совсем недалеко от тибетского монастыря, где в настоящее время скрывался ее сын. Орхидея была обнаружена и названа около шести месяцев назад, но нигде не было указано, кто именно ее обнаружил.

Констанс продолжила свои исследования и, наконец, наткнулась на статью «Обзор Орхидей», опубликованную Королевским Садоводческим Обществом. Первооткрыватель, судя по этой статье, решил остаться инкогнито.

Этот цветок назвали в ее честь. Слишком много совпадений! Другого объяснения просто не могло быть.

Констанс выключила ноутбук и застыла. Она должна сообщить об этом вторжении Проктору. Но, подумав об этом, она вдруг, к собственному удивлению, поняла, что не хочет этого делать. Проктор, разумеется, не отреагирует на это вторжение сколько-нибудь положительно – он лишь сочтет это прорывом периметра в его смену. Если сравнивать Проктора с инструментом, то он был тупым прибором, предназначенным для грубой работы. Сложившаяся же ситуация – какова бы ни была ее истинная природа – по мнению Констанс, требовала определенной утонченности. Она была уверена в своей способности справиться с тем, что могло произойти дальше. Ей хватало средств самообороны: она встречалась с достаточным количеством опасностей, чтобы знать это наверняка. К тому же, ее собственные вспышки гнева и склонность к внезапному, но эффективному насильственному поведению, были ее лучшей защитой. Ах, если бы только Алоизий был здесь! Он бы знал, что происходит.

Алоизий. Она осознала, что за последний час ни разу не подумала о своем опекуне. И сейчас, мысли о нем не вызвали, как прежде, ставшей уже привычной волны горя. Может быть, она, наконец, свыклась с мыслью о его гибели?

Нет. Она не расскажет Проктору о случившемся. По крайней мере, пока не расскажет. Констанс сейчас находилась в своей стихии: она знала множество мест в этих обширных подземельях, где можно было затаиться и спрятаться. К тому же некое шестое чувство подсказывало ей, что прятаться нет никакой необходимости. То, что произошло, безусловно, было вторжением, но оно не ощущалось, как насилие или грубость. Констанс чувствовала, что здесь замешано… что-то другое. Она не знала, что именно. Не могла даже сказать, почему была так в этом уверена, но была не в силах переубедить себя в том, что человек, проникший сюда в минуты ее томительного уединения и одиночества, был ее родственной душой.

В ту ночь, когда она, наконец-то, вернулась в свою спальню, она тщательно закрыла на стальной засов каменную дверь, ведущую из комнаты японских гравюр. Она также очень тщательно заперла и свою спальню, при этом неотрывно держа при себе стилет Маниаго[66]. Но перед всем этим она забрала прекрасную орхидею в столь же чудесной вазе с собой, чтобы поставить ее на свой письменный стол.