Обсидиановый храм

12

Несмотря на то, что солнце поздней осени золотило обращенные на запад фасады Манхэттена с видом на реку Гудзон, библиотека в доме 891 по Риверсайд была, как всегда, погружена в вечный сумрак. Высокие окна с железными рамами были закрыты, заперты и прикрыты богато вышитыми тяжелыми гобеленами. Но сейчас в большом камине как обычно не потрескивал огонь, и лампа Тиффани, изготовленная из антикварного стекла, не была зажжена, чтобы разгонять сумрак.

Полдень сменился вечером, вечер – ночью, а особняк все еще оставался совершенно безмолвным и погруженным в полный покой. Ничьи шаги не раздавались по мраморному полу приемного зала, ничьи пальцы не касались клавиш фламандского вирджинала. Более того, во всем доме не было ни намека на движение – по крайней мере, не над поверхностью земли.

В библиотеке за двумя книжными шкафами располагался служебный лифт, спускавшийся в подвал. Здесь лабиринт коридоров, обильно покрытых и пропахших пылью, проходил мимо ряда комнат с каменной кладкой – в том числе мимо той, которая давала все основания полагать, что ранее использовалась в качестве операционной – ныне заброшенной. Проходы заканчивались в небольшом помещении с низким сводчатым потолком. На одной из стен был вырезан семейный герб Пендергастов: недремлющее око над парой лун – полумесяцем и полной луной – с лежащим под ними львом. Ниже был выбит девиз семьи – «LUCRUM, SANGUINEM»: «Кровь – залог чести».

Нажатие на пластину герба правильным движением заставляло каменную стену сдвинуться и открыть винтовую лестницу, вырезанную в природной скале и уходящую вниз, в еще более густую темноту. Там, в свою очередь, находился подвал почти неописуемых масштабов. Идущая по центру глиняного пола кирпичная дорожка вилась под романскими арками мимо комнат и замурованных камер: погребальных склепов, кладовых и коллекций мыслимого и немыслимого содержания. В старинных стеклянных бутылках стояли ряды химических веществ, редчайшие минералы, насекомые – как большие, так и маленькие – с радужными брюшками и высушенными усиками, картины старинных мастеров и средневековые гобелены, освещенные рукописи и инкунабулы[52], военная униформа и оружие, и огромный набор пыточных инструментов. Эта, казалось бы, бесконечная и почти несистематизированная тропа являлась кабинетом диковин, который собирался на протяжении многих лет и с большими затратами Антуаном Пендергастом, великим дядей агента Пендергаста, более известного под псевдонимом Енох Ленг.

Примерно в середине этого центрального прохода, чуть в стороне, находилась изолированная комната, по размерам чуть больше ниши, хранившая бесценную коллекцию японского искусства «Укиёэ»[53]: гравюры, выполненные на дереве и изображающие морские пейзажи, гора Фудзи, покрытая облаками, куртизанки, играющие в кото[54]. Задняя стенка комнаты была прикрыта большой рисовой бумагой с изображением моста Окадзаки из серии Хирошиге[55] «Пятьдесят три станции дороги Токайдо». За полотном шла цельная каменная стена, которая являлась частью основного фундамента здания.

Однако почти невидимый упорный рычаг, замаскированный под камень действовал так же, как и пластина герба: когда он становился в определенное положение, то выпускал пружину, из-за которой часть стены, образовывающая небольшую дверь, отъезжала назад. За ней открывался узкий проход, ведущий к круглой комнате, слабо освещенной свечами, от которой отходили по траектории клеверного листа еще три помещения. Одно из них была небольшой библиотекой, в которой стоял письменный стол, окруженный старыми дубовыми шкафами, заставленными книгами в кожаных переплетах. Вторая комната была посвящена размышлениям и медитации, в ней наличествовал только стул, который помещался перед каким-либо произведением искусства. Проем, находящийся в дальнем конце круглой комнаты, вел в третье помещение: спальню с ванной комнатой. Весь этот комплекс комнат глубоко под землей составлял небольшие апартаменты, меблированные в спартанском, но, тем не менее, изысканном стиле.

Спальня внешне походила на две другие комнаты: она выглядела сдержано, но, тем не менее, не была лишена изящества в своем аскетизме. На большой кровати лежало атласное одеяло с сочетающимися малиновыми подушками. На одной тумбочке стоял фарфоровый умывальник времен Людовика XIV, Короля-Солнца, на другой был установлен раструб, вставленный в оловянный подсвечник Шеффилд[56].

Эта группа комнат была такой же тихой и неподвижной, как и дом, возвышающийся над ними, за исключением мягкого, почти неслышного дыхания человека, дремавшего под атласным одеялом.

Этим человеком была Констанс Грин.

Сейчас Констанс проснулась. Легкий подъем был для нее делом привычки, поэтому она сразу же пришла в себя. Включив электрический фонарь и задув прикроватную свечу, она взглянула на свои часы: пять минут девятого. Было странно ощущать, насколько по-другому здесь, под землей, ниже ритма города, раскинувшегося выше, текло время: если бы Констанс не была внимательной, дни слились бы для нее в одну субстанцию так быстро, что она могла бы потерять их смену.

Опустив ноги с кровати и поднявшись, она потянулась к шелковому халату, который висел на стоящей рядом вешалке, и аккуратно надела его. Затем она на мгновение застыла совершенно неподвижно, что отражало – следуя традиции монахов монастыря Гзалриг Чонгг в Тибете, где она обучалась – процесс осознания и восприятия ею бытия и души после пробуждения.

В первую очередь она ощутила присутствие пустоты – той самой пустоты, которая, как она знала, никогда не покинет ее и никогда не сможет заполниться. Алоизий Пендергаст был мертв, и она наконец-то признала этот факт. Ее решение вернуться в эти подземные апартаменты и тем самым на какое-то время покинуть мир живых было ее способом принять его смерть. Во времена стресса, опасности или великой скорби она всегда отступала в это тихое подземное убежище, о котором почти никто не знал. Пендергаст, по-своему незаметно и аккуратно, вылечил ее от этой привычки, научил ее видеть красоту мира за пределами особняка на Риверсайд-Драйв, научил ее относиться терпимо к общению с другими людьми. Но теперь рядом с ней больше не было Пендергаста. Когда она приняла это, то оказалась перед двумя возможными вариантами действий: отступить под землю или воспользоваться флаконом таблеток цианида, которые она держала в качестве страховки на крайний случай. Она выбрала первый вариант. Не потому, что она боялась смерти – совсем наоборот, а потому, что она знала, что Алоизий был бы безоговорочно разочарован в ней, если бы она лишила себя жизни.

Констанс вышла из спальни и отправилась в небольшую личную библиотеку. Набор блюд, оставшийся прошлым вечером от ужина – ее первого с тех пор, как несколько дней назад она спустилась в подвал – все еще стоял на углу письменного стола. Так как ужин был помещен в лифт, стало ясно, что миссис Траск наконец-то вернулась. Раньше еда миссис Траск почти всегда была простой и свежей. Но ужин, который она оставила в лифте для Констанс вчера, в первый вечер после своего возвращения, можно было назвать каким угодно, только не простым: седло теленка с лисичками, на ложе из жареной белой спаржи в трюфельном соусе. Десерт оказался сочным кусочком «clafoutis aux cerises»[57]. Хотя миссис Траск могла быть отличным поваром, когда этого требовала ситуация, Констанс была удивлена подобной роскошной едой. Это не соответствовало причинам, по которым она устроила себе уединенную жизнь здесь, под землей – полную боли, одиночества… и аскетизма. Разумеется, миссис Траск должна была понимать это. Такая еда для гурманов, граничащая с декадентской, в подобной ситуации казалась неуместной. Возможно, это был просто некий способ экономки объявить о своем возвращении. Это немного озадачило Констанс, но в то же время она наслаждалась едой, несмотря на свои личные мотивы.

Собрав посуду и взяв в руки фонарь, Констанс вышла из своих частных апартаментов, и, пройдя по узкому коридору через секретный дверной проем, вышла в подвал. Далее она изящно и уверенно миновала ряд комнат, зная каждый дюйм коллекций и нуждаясь для передвижения в очень незначительном освещении.

Теперь – более медленно – она прошла через последний ряд комнат к лестнице. Достигнув ее вершины, она оказалась в слабо освещенном коридоре, заканчивающимся лифтом. Она собиралась открыть его, вернуть тарелки от прошлой трапезы и забрать в свои комнаты еду, которую, как она знала, миссис Траск уже приготовила для нее.

Констанс отодвинула латунные ворота, открыла дверь лифта, поставила вчерашние тарелки и обратила, наконец, свое внимание на новый обед, стоящий на серебряном подносе, покрытом хрустящей льняной скатертью, с элегантной серебряной сервировкой. Содержимое было скрыто под серебряным колпаком для блюд. Подобное было неудивительно и часто использовалось миссис Траск, как способ сохранить тепло. Удивительным же было то, что рядом с ним на подносе стояла бутылка вина и элегантный хрустальный бокал.

Когда Констанс присмотрелась к бутылке – это оказался Пойяк[58], а именно «Шато Линч-Баж» 2006 года – она тут же вспомнила, когда в последний раз дегустировала вино. Это было в комнате Пендергаста в гостинице «Капитан Халл» в Эксмуте. Память заставила ее покраснеть буквально до кончиков ушей. Могла ли миссис Траск каким-то образом узнать о том досадном и неловком случае?..

Нет, это было невозможно. Тем не менее, вслед за эпикурейским[59] подношением прошлым вечером, это дорогое вино озадачивало Констанс. Нечто подобное было не в характере миссис Траск, которая сама никогда не принимала решение в выборе вин из обширного подвала Пендергаста и, скорее всего, подала бы ужин в сопровождении бутылки минеральной воды или чая с плодами шиповника. Может, это был некий способ экономки попытаться уговорить ее вернуться наверх?

Констанс не была готова к этому – по крайней мере, пока. Миссис Траск могла подобным образом выказать свое беспокойство, но так она уже слегка перегибала палку, и если это продолжится и дальше, то Констанс, возможно, придется написать экономке записку.

Подняв серебряный поднос, она направилась вниз, в обратный путь мимо молчаливых галерей, в свои покои.

Войдя в свою маленькую библиотеку, она поставила вино и бокал и сняла колпак с тарелки. Она присмотрелась и заметила, что ужин этим вечером был проще, чем предыдущий, но, тем не менее, гораздо более экстравагантным: слабо обжаренная фуа-гра с белыми трюфелями, покрывающими промасленную печень в виде тончайшей, ароматной стружки. Блюдо шло в сопровождении двух целых крошечных морковок вместе с ботвой и присыпкой из свежей петрушки – получалась богатая кулинарная расцветка, которая была далека от обычной щедрой порции овощей миссис Траск.

Констанс долго смотрела на блюдо, а затем она подняла бутылку вина и еще раз ее внимательно изучила.

Когда она снова вернула ее на стол, то поняла: что-то не так. Ранее, сегодня же, прежде чем удалиться в спальню, она сделала запись в своем журнале – привычка, которую она выработала много лет назад, и от которой она никогда не отклонялась. Сейчас, однако, она увидела, что на своеобразной яркой оранжевой крышке ее ноутбука «Rhodia» лежала какая-то книга.

Это было явно преднамеренное, рассчитанное действие. Она не могла упасть с рядом стоящей полки, и, более того, эта книга не принадлежала ее небольшой личной библиотеке, которая была любовно собрана ею собственноручно.

Констанс повертела ее в руках. Оттиснутая позолоченная надпись на тонком корешке книги поведала ей, что это была копия стихов Катулла[60] на оригинальной латыни.

Затем она заметила кое-что еще. Между двумя страницами зажатое, как закладка, лежало перо. Она открыла книгу на отмеченном месте и взяла перо в руку, внимательно изучив его. Это оказалось не простое перо, а одно из самых особенных и узнаваемых. Если она не ошибалась, оно принадлежало норфолкскому каку: большому попугаю, сейчас уже вымершему и последний раз наблюдавшемуся в дикой природе в начале девятнадцатого века. Его среда обитания была ограничена деревьями и скалами Норфолка и островов Филиппа – двух крошечных внешних территорий Австралии, затерянных в обширном Тихом океане. Восхитительно радужное перо с шеи птицы, отливающее всеми оттенками корицы, которое сейчас она держала в руке, было характерно только для разновидностей, обитавших на острове Норфолк.

Она сразу поняла, откуда взялось это перо. Чучела особей норфолкского кака можно найти всего в дюжине мест, включая Амстердамский зоологический музей и Академию естественных наук в Филадельфии. Но в этом самом подвале в кабинете диковин Еноха Ленга находился свой собственный экземпляр такой птицы, самец необычайного красноватого окраса. Набитое чучело птицы было опрокинуто и повреждено в конфликте, случившемся в подвале два года назад. Она отреставрировала его, как только смогла, но несколько перьев пропали без вести.

Вновь захватив электрический фонарик, она оставила свои покои и, выбрав центральный коридор – отправилась в противоположную им сторону, пока не дошла до комнаты, посвященной чучелам. Там она быстро нашла норфолкского кака, стоящего на подставке из красного дерева под рифленой стеклянной коробкой.

Перо идеально подошло к его шее.

Вернувшись в свою библиотеку, Констанс взглянула на открытую книгу. Пером оказался отмечен 50-ый стих:

«Hesterno, Licini, die otiosi

multum lusimus в meis tabellis…»

Она мысленно перевела эти строки:

«На досуге вчера, Лициний, долго

На табличках моих мы забавлялись….» [61]

Затем она заметила, что в самом низу страницы изящным подчерком и фиолетовыми чернилами была сделана небольшая надпись. Чернила выглядели поразительно свежими:

«Возлюбленная, я предлагаю твоему вниманию это стихотворение».

Она решила, что это вольный перевод 50-ой строки того же стихотворения:

«Hoc, iucunde, tibi poema feci»[62].

Констанс закрыла книгу – изумленная и встревоженная. Откуда она могла здесь взяться? Может, Проктор принес ее ей? Но нет – он никогда бы не позволил себе нечто подобное, даже если бы он предположил, что это облегчит ее страдания. Кроме того, она была уверена, что Проктор за всю свою жизнь никогда не читал ни слова поэзии – латинской или какой-либо другой. И, в любом случае, он не знал об этих потайных комнатах, в которых она жила.

Со смертью Пендергаста больше никто о них не знал…

Она покачала головой. Кто-то определенно оставил ей эту книгу. Или она начала терять рассудок? Может быть, так оно и есть – временами горе казалось ей невыносимым.

Она открыла бутылку вина, наполнила бокал и сделала глоток. Даже для нее, небольшого знатока, оно оказалось удивительно сложным и интересным. Констанс сделала еще один глоток и приступила к еде. Но прежде чем начать, она снова обратилась к стихотворению. Конечно, она читала его и раньше, но с тех пор минуло уже много лет. И теперь, когда она снова мысленно переводила эти строки, поэма казалась ей гораздо более красивой и провокационной, чем она ее запомнила. Констанс прочитала ее от начала до конца – медленно, вдумчиво и с удовольствием.