Назад в СССР: Классный руководитель

Глава 16

Дорога к храму

Люблю запах свежескошенной травы и только что распиленного дерева. Обожаю работать с деревом, пилить, строгать, собирать какие-то, пусть даже не очень нужные и важные вещи. Плотничать научил меня дед. Я тогда так увлёкся этим, что на какое-то время забросил астрономию. Но дед умер, а с ним стало пропадать желание пилить и строгать.

Когда я шёл с бутылкой бензина от деда Степана, то с каждым шагом понимал, что зря предложил Глафире починить дверь в её доме — не хватит у меня ни умений, ни сил. Но отказываться от обещания уже не мог.

Но мне повезло. Оказалось, что муж Глафиры стащил откуда-то дверь, уже готовую с пропилами для петель и замка. И мне осталось лишь найти в закромах подходящую фурнитуру. Но когда я снял старую дверь с петель и притащил новую, меня ждало страшное разочарование — дверь оказалась уже и ниже, чем нужно, болталась в проёме. Доставлять куски к шикарной двери из драгоценного бука совсем не хотелось. И я поплёлся в сарай, чтобы отыскать подходящие доски.

А тем временем короткий зимний день подходил к концу, оставляя над горизонтом лишь блекло-розовые всполохи.

И мне повезло второй раз. В сарае у дальней стены я заметил нечто, тоже похожее на дверь. Это оказалась рама, металлическая, с пропиленными отверстиями для крепления в проём. Мне оставалось только ввернуть нужные болты, прикрепить петли. И отыскать замки, которые бы подходили к пропилам. Но оказалось, что прежний хозяин дома все предусмотрел и все замки, которые он спёр с каких-то строек, подходили.

Когда собирал всё хозяйство, словно играл в тетрис, в голове всё время крутилась фраза, сказанная Гоблином, он же Пучковым: «Тащи с работы каждый гвоздь, ты здесь хозяин, а не гость». Дед Степан стянул из психушки новенькие кровати, постельное белье. А муж Глафиры — отличные стройматериалы. И это считалось вполне обыденным делом.

Всё, что я сделал сам, так прицепил массивный засов, чтобы Глафира могла запереться ночью, если что.

Когда, наконец, я закончил работу, почти совсем стемнело. Глафира вышла на крыльцо, кутаясь в серый пуховой платок, провела рукой по поверхности дерева и почему-то печально вздохнула.

— Что, Глафира Петровна, не нравится новая дверь? — пытаясь скрыть досаду, поинтересовался я.

— Нет, Олег, нет. Ты все приладил хорошо. Сердце радуется. Просто вспомнила, что муж хотел это сделать. Не успел. Пойдём в дом. Я тебе там ужинать приготовила.

Голос её звучал так надрывно, что пришлось ломать голову, почему у хозяйки так изменилось настроение.

В доме на столе меня ждал роскошный ужин. Тушенная картошечка в чугунке с мясом, солёные огурцы, домашний хлеб и творог, огромная миска с борщом. И только сейчас я ощутил, как зверски голоден и устал.

Глафира присела за стол, взгляд скользил мимо меня, куда-то в глубины её памяти.

— Быстро ты всё сделал, — проронила она.

— Так мне не пришлось ничего сделать. Зря только у Степана бензин просил. Ваш муж всё подготовил.

— Да, это верно. Иван сам хотел все поставить, но не успел. Всё искал какие-то особые дверные ручки. Говорил, что видел такие у какого-то большого чиновника, с которым как-то общался. И так это ему понравилось, что хотел найти такие же.

— И что потом? — я ощущал, что женщина чем-то хочет поделиться со мной, что это рвётся из глубины души, боль, незажившая рана.

— А потом он сказал, что нашёл место, где получит то, что искал. А оказалось…

Она вдруг всхлипнула, отвернулась, приложила к уголкам глаз платок, что удивило меня. Я оторвался от чугунка с картошкой и попытался разглядеть лицо собеседницы, разгадать причину её страданий.

— Так что случилось, Глафира Петровна?

— А случилось вот что, Олег. Пришёл он на место, а вместо того, чтобы передать ему эти ручки проклятые, сторожа начали избивать его. Потом милицию вызвали. Отвезли моего Ивана в отделение, а там его избили уже до полусмерти. Привезли потом домой, уже полумёртвого. Он всю ночь промучился и к утру помер.

Я не знал, что сказать, слишком горьким был рассказ. Из-за каких-то дверных ручек лишить человека жизни?

— Олег, ты ешь, ешь. Что я тебя отвлекаю. Ты на ночь останься у меня. Утром мы с тобой к обедне сходим. Я тебе компрессы сделаю, мазь хорошую дам.

— Да, я собирался остаться. Степан просил, чтобы я ему крышу в курятнике поправил.

— Понятно. Тебе, где постелить на ночь? На печке, или на кровати? Кровать на втором этаже, там холодно ночью.

— Да лучше на печке. Если не трудно.

После ужина Глафира выставила на столе батарею баночек с мазями, настойками. Когда я разделся, то обнаружил, что по всему телу расползлись сине-коричневые пятна от ушибов, которые жутко саднили. Не очень я верил во всю эту народную медицину, но отказать хозяйке не мог. Пришлось намазаться вонючими составами, сделать компрессы. На удивление после всех этих манипуляций, мучившая меня боль сменилась приятным теплом, которое разлилось по всему телу, и, забравшись на печку, я разлёгся там с таким удовольствием, словно домашний кот на батарее. Прикрыл глаза и не заметил, как провалился в глубокий сон.

Разбудил меня громкий стук в дверь. Я не стал слезать с печи, лишь свесился. Глафира показала мне жестом, чтобы я лёг обратно, а сама пошла открывать. По властному голосу её собеседника я понял, что она разговаривает с ментом. Прислушался. И сердце подпрыгнуло в груди, заколотилось у самого горла от простого вопроса:

— Глафира Петровна, а не было ли у вас каких чужих людей?

— Да здесь этих чужих людей пруд-пруди, — спокойный голос Глафиры немного успокоил меня. — Приезжают, уезжают. Мы за ними не следим. А что стряслось-то?

— Тут рядом в долине реки два трупа нашли, — ответил милиционер.

— Рыбаки что ли местные утопли? — голос хозяйки звучал нарочито равнодушно.

— Нет. Не рыбаки. Скорее всего охотники. У них была винтовка. И не местные. И судя по всему, был третий. Вот его-то мы ищем.

— А на что вам третий-то? Он что ли этих охотников того…

— Вряд ли, Глафира Петровна. Но он мог что-то рассказать о том, что произошло, — голос милиционера зазвучал почти заискивающе.

— Не знаю ничего.

Она захлопнула дверь и прошла по комнате. Бросила на меня взгляд.

— Олег, вставай, сейчас завтракать будем. Я тебе там водички подготовила. Иди умойся. И побрейся. Там бритва лежит.

Я соскользнул с печки, и направился к рукомойнику, установленному в маленьком чулане без окон, ощутив сразу сильный запах нагретой колодезной воды. С удовольствием вымылся, побрился. Взглянул в зеркало и оторопел, машинально оглядел себя: синяки почти прошли, даже под глазом здоровенный фингал пожелтел и почти исчез, на скуле остался лишь небольшой след.

Глафира раскладывала на столе вилки, хлеб. Бросила на меня взгляд, такой ласковый, что даже неловко стало.

Я направился к большому овальному зеркалу у двери, чтобы проверить на свету, действительно ли следы моих драк пропали.

— Что любуешься собой? — снисходительно проронила Глафира. — Мужик ты видный, бабы небось сохнут?

— Не сохнут, — я не удержался от кривой усмешки, всё считают меня каким-то ловеласом, что совсем не соответствует действительности. — А я смотрю, вы просто кудесница. Почти все синяки прошли. Теперь я и в школу могу вернуться.

— А ты из-за синяков не мог в школу-то пойти?

— Нет, я на больничном. Меня ранили в шею, — я показал рукой на рану. — Ученик мне в шею воткнул перьевую ручку. Много крови потерял. В больнице лежал, в реанимации. Потом дали больничный.

Лицо у женщины вытянулось, глаза расширились, подошла ближе, вглядываясь в меня с плохо скрываемой жалостью.

— Покажи рану-то.

Я отмотал бинт с шеи, отлепил пластырь. Она лишь покачала головой с осуждением. Потом быстро вышла, вернулась через минуту с баночкой.

— Вот, давайте этим помажь, как рукой снимет.

— Да не надо, уже почти прошло.

— Ничего не прошло. Все не зажило, наверно, ещё и болит, дёргает.

Я согласился. Она быстро наложила компресс из какого-то странного коричнево-зелёного состава, пахнущего очень остро и пряно, замотала чистым бинтом. И вновь в зудящую рану влилась приятная лёгкость, разлилось по всей шее.

— Удивительно, действительно помогло, — я провёл рукой по бинту. — Вы, Глафира Петровна, просто колдунья какая-то.

— Травница я, — объяснила она. — В третьем поколении. Ещё прабабка моя умела лечить любую болезнь травами. И я все делаю по ее заветам.

После завтрака я натянул свой лыжный костюм, но Глафира покачала с осуждением головой:

— В таком виде не стоит в Храм идти. Подожди, я тебе другое принесу.

Она выложила на столе брюки, джемпер, куртку:

— Вот, от мужа осталось. Не брезгуй, оно все чистое, стиранное. Переоденься. И вот обязательно надень вот это, — она аккуратно рядом положила на цепочке нательный крест, явно серебряный, потемневший от времени.

Я не стал возражать, не хотелось огорчать хозяйку дома, которая с таким вниманием стала относиться ко мне, и к которой я уже ощущал благодарность, что она смогла своими чудесными мазями вылечить меня.

Вещи мужа Глафиры оказались мне чуть великоваты, но все равно сидели вполне нормально. Я вновь взглянул в зеркало, оценив свой новый вид. И усмехнулся — из отражения выглянул настоящий деревенский мужик.

Когда мы шли по центральной улице, Глафира спокойно сказала:

— Это не милиция приходила. Бандиты какие-то. Тебя, Олег, они ищут. Осторожен будь.

Я удивился проницательности Глафиры, она даже не стала уточнять, участвовал ли я в драке с утопшими персонажами, просто поняла.

Когда мы прошли мимо дома культуры, я решил поинтересоваться:

— А фильмы эти уже не показывают? Которые на афишах?

— Почему не показывают? Все, что есть, всё показывают, — она повернула ко мне голову и тихо спросила: — Ты хочешь «Пыль под солнцем» увидеть?

— Да, хочу, давно мечтал посмотреть.

— Ну, так посмотри, к нам многие приезжают, чтобы этот фильм увидеть. Откуда наш Васька-киномеханик его достал, никому не ведомо. Но крутит его уже который месяц. И народ идёт.

Это обрадовало меня, и я решил после церкви остаться в селе, и пойти в кино. Хотя сейчас и понедельник, я бы мог вернуться в школу. Но пока мой больничный ещё не кончился, я решил использовать это время.

На удивление к церкви шло довольно много народа. Да и сам храм выглядел вблизи совсем иначе. И уже не казался маленьким, наоборот, возвышался на пригорке, как старинный собор. Я не очень хорошо разбирался в стилях, но мне показалось, что это век 17-й или 18-й. Вверх уходила глава — высокий позолоченный купол с крестом. От него отходили стены, в виде чешуек, кубическое основание по бокам украшали ещё купола.

Я потянул на себя высокую тяжёлую дверь из резного дуба, пропустил вперёд Глафиру, затем вошёл сам. В нос ударил сильный запах горевшего воска, лампадного масла, извёстки, краски, дерева.

Я считал, что в церкви будет немного народа, но всё помещение заполняла толпа, и не только сухонькие старушки в черных одеяниях, покрытые платками, чем напоминавшие больших сгорбленных ворон, но и женщины средних лет, даже молодые, в пальто, полушубках, у всех волосы скрыты под платками, или серыми пуховыми, или расписными. Присутствовали и мужики, они стояли у стен, по краям, держа в руках меховые шапки. И все смиренно ждали, когда начнётся проповедь. Когда мы вошли толпа расступилась, пропустила меня и Глафиру ближе к амвону, и я понял, что она действительно глава всей этой общины, что её уважают, знают.

Я редко бывал в храмах, особо сравнить убранство мне было не с чем. Но фрески на потолке, большой иконостас, украшенные позолотой врата я оценить смог. Проскользнула мысль, что коммунисты семьдесят лет боролись с религией, взрывали и закрывали храмы, убивали священников и прихожан, а вера в людях осталась, и все равно пробивалась наружу, как трава пробивается сквозь бетонные плиты, находит крошечную трещинку, и разрывает твёрдый материал.

Вышел батюшка в обычной коричневой рясе, с большим наперсным крестом, начал читать проповедь густым басом, не громко, но звук его голоса заполнял все помещение, и, казалось, заставлял вибрировать даже воздух. Я не прислушивался, лишь когда все склонялись и крестились, старался, делать также.

Среди женщин, молодых и старых, выделялась одна, закутанная в белоснежную пуховую шаль. Она поразила меня совершенством, утончёнными чертами лица, словно ожила выточенная гениальным скульптором из куска мрамора статуя. Я корил себя за эти абсолютно не подходящие в храме мысли, но ничего поделать с собой не мог. Она задумчиво, чуть склонив голову, слушала священника, но казалось, мысли ее витают очень далеко от этого места.

Когда батюшка закончил читать проповедь, прошёлся по толпе, помахивая кадилом, за ним следовали двое юношей, чем-то похожих друг на друга, коротко стриженные, безусые, они держали скрещёнными большие свечи. Наконец, они удалились. А я купил свечи, и направился к большой иконе Святого Пантелеймона-целителя. И тут меня накрыло волной волнующего тропического аромата. Краем глаза заметил, как к большой иконе Богородицы подошла прекрасная незнакомка в белом пуховом платке, каким-то удивительно грациозным движением поставила длинную толстую восковую свечу. И, сложив руки в молитвенном жесте, что-то зашептала. И на лице её возникло выражение глубокой печали, словно зеркальное отражение скорби девы Марии с иконы. Я так и застыл со свечкой в руке, не в силах оторваться от этого зрелища. Сердце сжала жалость. Видимо, женщина потеряла ребёнка, или ребёнок болен, а когда исчерпаны все реальные возможности решить проблему, обращаются к вере. Закончив молитву, прекрасная незнакомка, запахнулась плотнее в белоснежную шаль, прошла мимо, бросив мимолётный взгляд на меня, в котором я вдруг обнаружил интерес. Или мне показалось?

Глафира ждала меня на крыльце, кутаясь в пуховый платок.

— Глафира Петровна, я пойду к Степану крышу чинить в его курятнике.

— Да, конечно, Олег. И как тебе тут? Хорошо было?

— Очень хорошо, — я ответил без лести.

Я действительно ощутил лёгкость в душе, смягчилась боль от расставания с Мариной, растаял страх перед бандитами, с которыми я боролся на льду реки, куда-то в глубину души опустилась ненависть к жене. Действительно вера — это нечто такое, что позволяет человеку смириться с тяжестью его бытия.

— Видишь, значит, Бог тебя приветил, — она ласково улыбнулась мне.

Я проводил взглядом спину Глафиры, и тут заметил, как рядом с церковью остановился большой красно-белый туристический «Икарус», из него высыпали туристы. И судя по хорошо сидящей на них одежде и крутым зеркалкам, висящих на широких ремешках у них на груди — иностранцы. Кто-то одет в драповое пальто, кто-то в куртку с меховым воротником, вроде бы самые обычные зимние вещи, но их выделяла какая-то удивительная элегантность, качественный материал.

Их вела невысокая, стройная женщина в расклешённом кофейного цвета пальто с чёрным меховым воротником, высоких сапогах гармошкой на шпильке, и в маленькой меховой шапочке, из-под которой выбивались светлые пряди. Встав перед ними, начала что-то отрывисто вещать. И когда я подошёл ближе, понял, что она говорит по-немецки, рассказывает об истории этого места, о церкви. У некоторых её подопечных в руках я заметил массивные альбомы в суперобложке. На мелованной бумаге — чёрно-белые фотографии храмов. Среди толпы интуристов шныряло несколько мальчишек. «Бегунки» — нижняя каста фарцовщиков.

И тут меня бросило в жар, аж вспотели руки. Я увидел своего злейшего врага — Звонарёва с небольшой спортивной сумкой, висевшей у него на плече. Он общался с немцами иначе, чем пацаны, без подобострастия, на равных. Явно не узнал меня в этом мужицком прикиде, поэтому я спокойно подобрался ближе, наблюдая за ним.

Вначале парень предложил одному немцу в клетчатой куртке часы, тот повертел их довольно равнодушно, спрятал в карман и передал парню блок сигарет. После пары таких обменов, парень вытащил немецкий рыцарский крест и дополнительно вещицу, похожую на листок дуба с перекрещёнными мечами. Рядом с этим селом проходила линия обороны Москвы, защищая столицу погибло почти два миллиона наших бойцов. Но немцев тоже погибло немало. Простор для «черных копателей».

Рыцарский крест с дубовыми листьями и мечами, который демонстрировал Звонарёв, очень заинтересовал одного из немцев: седого, с впалыми щеками, чуть сгорбленного, одетого в темно-серое двубортное пальто, чем-то напоминающего шинель. Он положил крест себе на ладонь, сняв очки в элегантной черной оправе, поднёс к глазам. Потом, видимо, спросил о цене. Быстрым шагом, почти бегом, вернулся в автобус и вынес оттуда три пакета, и маленькую коробочку. Всё это перекочевало в руки Звонарева, и он спрятал это в сумку. Я решил, что это три пары джинсов, а коробочка — диктофон или плеер, может быть, Sharp или Sony. Неужели папашка этого ублюдка не мог обеспечить сынка примитивными шмотками и техникой? Взяв из рук фарцовщика орден, немец вытащил из кармана длинную коробочку, бережно положил туда и приложил к губам. Отодвинув чуть подальше, полюбовался и взглянул с таким обожанием на полученную вещь, что вызвало на лице Звонарёва невероятно кислое выражение. Видно, парень простить себе не мог, что отдал подобное сокровище по дешёвке. Но немец похлопал парня по плечу, улыбнулся. И ушёл в автобус.

Но тут же к парню подошёл другой немец, в бежевых брюках, пухлой ярко-синей куртке с белым воротником и отделанными таким же мехом рукавами. На голове — английское клетчатое кепи. Он показал на церковь, потом нарисовал в воздухе пару прямоугольников. Это сильно насторожило меня, но я не мог слышать, о чем они договорились. Звонарёв лишь кивнул, и в уголке тонких губ появилась хитрая ухмылка. Потом интуристы загрузились в автобус, уехали, а парень прошёл мимо меня, так и не обратив внимание, что я пристально наблюдал за его действиями.

Но что я мог с ним сделать? Пойти в милицию и сказать, что парень фарцует? Там бы меня, наверняка, на смех подняли. Сказать директору нашей школы, что вместо того, чтобы быть на занятиях, сынок большой партийной шишки «пристаёт к иностранцам»? Ничего бы из этого не вышло.

И тут я вспомнил, что обещал Степану починить крышу курятника. И почти бегом направился к его дому, увязая ботинками в грязной снежной каше: разумеется, улицы здесь никто не чистил.

Степан поджидал меня на крыльце со злым и недовольным выражением на лице:

— Я уж думал, ты надул меня, паря, — буркнул он, открывая мне дверь в частоколе, охранявшем его крепость.

— Я в церковь с Глафирой ходил, — объяснил я.

— А ты верующий что ли? — удивился он.

— Нет. Крещённый, но без веры. Не мог отказать ей.

— Ладно. Пошли покажу тебе материал.

Сарай Степана оказался таким же по площади, что у Глафиры, но забит был гораздо более разнообразными вещами. Не только стройматериалами, фурнитурой, но и обрезками труб, какими-то приборами, инструментами, отвёртками, пассатижами, тисками всех форм и размеров.

Тут же рядом с сараем обнаружилась металлическая лестница, раздвижная. Видно, Степан свистнул из какого-то пожарного депо. С её помощью я смог быстро забраться на крышу, оценить размеры дыры.

Когда спустился вниз, увидел рядом Степана, который с нетерпением ждал моего вердикта.

— Ну, берёшься сделать?

— Конечно. Без проблем. Только доски нужны вот такого размера, — я раздвинул руки приблизительно на метр.

— Да этого добра у меня штабеля, — обрадовался Степан. — Только напилить надобно.

У хозяйственного мужика оказалась такая же бензопила «Дружба», как у Глафиры, только более новая, выкрашенная ярко-оранжевой краской, с новенькими обрезиненными ручками. И главное, уже заправленная смесью масла и бензина, так что мне не пришлось ломать голову, в какой пропорции всё это заливать.

Я нашёл среди всего огромного хозяйства Степана рулетку, снял все размеры, напилил доски. У Степана оказался огромный склад всевозможных саморезов. Такого количества я не видел даже в современное время. Хотя, когда любые стройматериалы можно купить без проблем, хранить несколько здоровенных ящиков, битком набитых крепежом, смысла нет.

Я залез на крышу, отодрал все прогнившие доски и заменил новыми, тщательно закрепив. Сверху закрыл гофрированными металлическими листами, крашенные матовой тёмно-синей краской, которые тоже нашёл в закромах хозяина.

— Принимай, хозяин, работу.

Степан зашёл внутрь, взглянул на крышу, одобрительно хмыкнул. Включил лампочки, залившие все помещение тёплым светом.

— Ну, чо, маладца. Добре. Пойдём теперь обмоем.

— Степан, я забыл тебе сказать, я не пью алкоголь.

— Это почему такое? Больной что ли? — он оглядел меня с нескрываемой жалостью.

— Не больной. От алкоголя клетки мозга умирают.

— Ну, и чо? Их же много. Одни умрут, другие родятся, — расплылся Степан в хитрой ухмылке. — Ну, не хошь, значит, не хошь. Тогда пойдём пообедаем.

Против этого я не возражал. Степан выставил на стол картошку в мундире, большой шматок сало, банку с солёными огурцами, жирную селёдку без головы, и пару банок шпрот.

— И не жалко тебе это есть вот так, просто? — я взял банку, покрутил в руках.

— Да этих консервов в нашем сельпо завались, никто не берет, — огорошил он меня. — Давай ешь, не жалко. Или не любишь?

— Люблю, очень.

Я помнил, с каким трудом Людка доставал шпроты, а когда удавалось это сделать, выкладывала жестяные баночки передо мной с гордым видом победительницы драконов.

— Ну, и ешь в своё удовольствие, — Степан вытащил из банки пару рыбок, положил на кусок хлеба и откусил кусок.

— А скажи, часто к вам интуристы приезжают?

— К нашей церкви-то? Часто. По два-три автобуса. По воскресеньям так десяток может. Дык на всю округу почитай это одна церковь-то осталась. Все остальные того — или снесли, или закрыли. А у нас церковь старинная, иконы там загляденье. И поп знатный, голос такой трубный. Все честь по чести.

— А если ты в церковь не ходишь, откуда знаешь?

— Хожу, только по воскресеньям. Не кажный же день туда тащиться.

Слова Степана об иконах вновь заставили мысленно вернуться к разговору Звонарёва с немцем около церкви. О чем они договорились?