Мстислав Дерзкий часть 1

Глава 12

Глава 12

— Меня зовут, — я встал, а Наталья, шарахнулась в сторону, во все глаза глядя на меня, — Мстислав Олегович Инлинг.

Легкая иллюзия спадает с родового кольца. Чуть эфира, и глаза на морде волка начинают светиться красным светом, показывая, что оно настоящее.

— Я единственный сын Олега, Великого Князя Псковского, Новгородского, Смоленского, Черниговского и прочее, и прочее. Витязь-волхв, сотник дружины Новгородской рати, советник Внутреннего круга волхвов Руси.

Родился по вашему летоисчислению в восьмом веке от пришествия богов. Умер через двадцать лет, во время похода в Навь. Убит генералом Кощея Четырехлистником, перед этим сразив его. Проснулся в тот момент, когда меня нашел граф, спустя больше тысячи лет.

— Так ты, получается, приходишься родственником императрице, — Наталья пребывала в шоке.

— Не просто родственником. По праву древней крови и старшинству он и есть наш император, — вмешалась Вероника.

— Ох, — только и смогла сказать девушка. Кажется, мы ей сломали голову — ее взгляд стал немного безумным, руки нервно дрожали. — Но как-то ты не выглядишь на свои двадцать лет. Скорей, как древний старик. Скажите, что это шутка такая, а? Ну давайте, я даже посмеюсь.

— Полежи тысячу лет в могиле, и я посмотрю, как ты будешь после выглядеть, — чуть усмехнулся я, садясь в кресло.

— А-а-а-а, — ее глаза забегали, — ты прямо вот так, в современной одежде там и лежал, да?

— Наташ, не тупи, — опять влезла в разговор Ника. — Нет, конечно. Но было бы, как минимум, странно, если бы его увидели в княжеских шмотках, с гербами правящего рода.

— И где они? Я хочу увидеть!!!

— То есть, родового кольца тебе недостаточно? — нахмурился я. Ну не привык я, чтобы мои слова подвергали сомнению.

— Пока не увижу — не поверю, — упрямо задрала она нос.

— Тогда придется за ними сходить. Да и остальное принести. Я так понимаю, что возможное бегство откладывается? — посмотрел я на Нику.

— Ага, — кивнула девочка. — И это… Возьми вот, — достала она из кармана слегка светящийся камень. — Это чтобы тебя защита поместья пропустила. Когда она активна, он светится, вот как сейчас.

— Хорошо, — я кинул его в карман. — Тогда ждите меня через пару часов. Все-таки быстро я пока бегать не могу, а дорог, чтобы доехать, там нет. Не ваш же дорогущий маголет за таким пустяком гонять.

Кивнув, я вышел, ну, а далее отправился по старому маршруту: склеп, дверь, лес, который поглотил меня, как черная безмолвная пасть.

Солнце еще не успело окончательно скатиться за горизонт, но здесь, под сомкнутыми кронами вековых елей и полумертвых дубов, уже царил густой, синеватый сумрак. Воздух, еще недавно такой чистый и живой у нашего укрытия, здесь стал тяжелым, влажным и густым, как бульон из прелых листьев и старой хвои.

Я шел по едва заметной тропе — скорее даже звериной тропке, которую мы с девочками протоптали утром, спасаясь бегством. Каждый шаг отдавался гулкой болью во всем теле. Казалось, кости начинали скрипеть, как несмазанные колеса повозки.

Я — Мстислав. Витязь-волхв, хоть сейчас и не в самой лучшей своей форме. И я умел слушать. Не ушами — кожей, нервами, тем самым шестым чувством, что передается с молоком матери-ведуньи.

Обычно лес шептал. Шуршал листьями, перекликался птицами, жаловался на тяжесть снега старыми ветками. Здесь же царила мертвая, гнетущая тишина. Не просто отсутствие звука. Пустота, всасывающая все шумы, даже стук моего собственного сердца. Казалось, даже воздух не шевелится, боясь нарушить это жуткое безмолвие.

Это был не лес. Это была пародия на него. Темная земля Нави, проросшая сквозь наш мир тонкой, ядовитой плесенью. Каждое дерево стояло неестественно прямо, словно частокол мертвецов. Ветви, словно костлявые пальцы, цеплялись за мой плащ, пытаясь удержать, не пустить дальше. Тени между стволами были слишком густыми, слишком глубокими. В них мерещилось движение. Быстрое, угловатое, неживое. Но стоило обернуться — ничего. Только застывший, враждебный мрак.

Я не шел — крался. Рука не выпускала рукоять меча. Каждый нерв был натянут струной. Я ждал атаки. Ждал того самого шипения, топота десятков ног, появления из тьмы оскаленных ртов и пустых глазниц. Я был готов. Уставший до смерти, изможденный, но готовый снова рубить, колоть, убивать.

Но ничего не происходило.

Тишина. Давящая, зловещая, насмешливая тишина. Она была хуже любого боя. В бою есть ясность. Враг. Сталь. Боль. Предсмертный крик. Здесь же было лишь тягучее, мучительное ожидание. Чувство, что за тобой следят тысячи невидимых глаз. Что сама земля под ногами ненавидит тебя и ждет момента, чтобы поглотить.

Казалось, прошла вечность. Наконец, впереди, у подножия огромного, разломанного молнией клена, мелькнул знакомый силуэт — груда камней, искусно сложенная в виде морды волка. Если не знать, как смотреть, то и не поймешь, что это сделали люди, а не природа. Наш схрон.

С облегчением, смешанным с новой волной усталости, я отвалил несколько камней. Под ними, прикрытые накидкой на стол — Ника, кажется, называла ее скатертью, — лежали наши пожитки. Мой скромный баул с запасными вещами и княжеской одеждой. Небольшой рюкзак Лишки… И это.

Чемодан. Большой, дорогой, с позолоченными, уже потускневшими заклепками и… Черт бы его побрал, с маленькими, кривыми колесиками! Мелкая Вероника, видимо, считала, что бегство от мертвецов — это светский променад по бульвару.

— Вот же… тварь… — прошипел я, вытаскивая эту дурацкую штуковину.

Он был набит под завязку платьями, безделушками и, как я подозревал, парой увесистых книг.

«На всякий случай», — сказала Вероника. Случай настал.

Я взвалил свою ношу за спину, пристроил рюкзак Лишки поверх, а потом уставился на чемодан. Вариантов не было. Только тащить. Я потянул его за ручку. Колесики с жалким скрипом повернулись и сразу же увязли в мягкой лесной подстилке.

— Да чтоб тебя… — заворчал я и дернул сильнее.

Чемодан подпрыгнул, перевернулся на бок и с глухим стуком раскрылся. Из него вывалилось что-то шелковое и синее. Рубашка? Платье? К черту.

Я запихал это обратно, захлопнул крышку (замок, слава производителю, не сломался) и, уже не пытаясь катить, потащил эту проклятую ношу за собой, как мешок с картошкой. Только мешок с картошкой не цеплялся бы каждым своим уголком за каждый торчащий корень, не переворачивался бы каждые десять шагов и не угрожал бы раскрыться снова, вывалив все свое глупое, дорогое содержимое на гнилую землю. И как она его сама тащила — ума не приложу. Не иначе магия какая.

Обратный путь превратился в адскую комедию. Я, Мстислав, волхв-витязь, победитель мертвецов, покоритель девичьих сердец, плелся по жуткому, враждебному лесу, отчаянно ругаясь и волоча за собой по бездорожью дурацкий дамский чемодан на колесиках, который хотел разрубить на много частей каждые две минуты.

Я спотыкался, падал на одно колено, поднимался, дергал эту тварь, слыша, как внутри что-то хрустит и бренчит. Я шептал проклятия на всех известных и неизвестных языках, обращая их и к мелкой язве, и к изобретателю колес, и к самому чемодану. Мстительные планы, один страшней другого, постоянно возникали у меня в голове, и только это не позволяло мне рухнуть на землю.

Тишина вокруг теперь казалась не зловещей, а насмешливой. Даже лес, эта проросшая Навь, казалось, потешалась надо мной. Тени кривились в усмешках. Ветки тихонько покачивались от беззвучного хохота.

Три часа. Целых три часа этого унизительного марафона. Ноги подкашивались, спина горела огнем, а в ушах стоял навязчивый, противный скрежет волочащегося по земле багажа.

Когда сквозь деревья наконец-то блеснули огни поместья, я готов был расцеловать эту гниющую землю. Я вывалился из лесу, как выброшенная штормом коряга, и побрел через большой двор к особняку, оставляя за собой глубокую, уродливую борозду от чемодана.

Дверь распахнулась еще до того, как я до нее добрался. На пороге стояли Вероника и Лишка, а за их спинами — не поверившая мне девка, которую я тоже хотел наказать. Но потом, когда полностью восстановлюсь. Я хорошо умею наказывать, особенно девушек. Слышали бы вы, как они стонут, когда я за них берусь! А еще злило ее лицо, полное недоверия и без грамма желания помочь.

Я доплелся до крыльца, бросил свою ношу на ступени с таким грохотом, будто это была не сумка, а поверженный враг. Чемодан наконец-то с треском раскрылся, демонстрируя миру все свое шелковое и кружевное содержимое.

Я выпрямился, весь в грязи, хвое, с лицом, залитым потом, и дико взъерошенный. Дышал так, словно пытался вдохнуть все мироздание.

— Вот… — прохрипел я, с трудом выговаривая слова. — Ваше… доказательство.

Я наклонился, скинул с плеча свой небольшой чемодан, который имел удобные лямки для ношения на спине. Раскрыл его. Там, аккуратно сложенная, лежала моя княжеская парадная одежда из темно-красного бархата, расшитого золотыми нитями. На плече и груди — вышитый, чуть потускневший, но ясный и грозный герб: оскаленная голова волка. Род Инлинг. Мой род. Единственное, что осталось от всего наследства.

— Теперь верите? — выдавил я и, не дожидаясь ответа, зашел внутрь повалился на ближайшее кресло, закрыв глаза.

Мне было плевать на ее веру, ее недоверие и ее дурацкий чемодан. Я был дома. Ну, почти. И я мог, наконец, просто перестать двигаться.

— Ваше… Величество? — неуверенный голос старшей графини заставил меня открыть глаза.

— Нет. Я не он. Императрица у вас одна. Я ее, скажем так, дальний родственник.

— Она ваш потомок?

— В каком-то смысле да. У отца могли еще родиться наследники. Так же у меня была сестра. Но я, увы, после себя никого не оставил — ни жены, ни детей. Молод был, глуп. Так что мы с ней родовичи, а не родственники. Да и о каком родстве может идти речь, спустя больше тысячи лет?

— Жесть вообще, — она уселась напротив.

По бокам от нее примостились Лишка и Ника. Причем Лишка села поближе ко мне. Правильно. Видящую я не отдам.

— Глядя на тебя, и не скажешь, что тебе столько лет…

— Эй, мне двадцать всего! — несмотря на усталость, возмутился я.

— Ты себя в зеркало-то видел, юноша со взором горящим?

— Видел, — опять закрыл я глаза. — Это пройдет. Уничтожу пару десятков Высших мертвяков и восстановлюсь — это если быстро. Ну, или со временем тело и душа придут к гармонии. Процесс уже идет, но не быстрый он. Магия тоже восстанавливается, но все ресурсы сейчас уходят внутрь меня. Так что магичить пока не могу. Такой вот я до поры слабый витязь.

— Ты часто произносишь это. Но кто такие эти витязи-волхвы?

Они смотрели на меня. Все трое. Вероника — с привычным уже любопытством и суровой серьезностью, Лишка — с широко раскрытыми, полными суеверного страха глазами. Ну и Наталья — со смесью недоверия, ужаса и какого-то странного, жадного любопытства. Смотрели, будто я не израненный, уставший до полусмерти мужчина в грязных вещах, а редкий, диковинный зверь. Призрак.

Молчание затягивалось. Я сидел в удобном, мягком кресле, положив руки на гладкие подлокотники. Передо мной на ящике стояла кружка с теплым чаем из лесных трав, который сварганила Лишка. Парок казался единственным добрым существом в этом чужом для меня месте.

Наталья первая не выдержала. Она указала на бархатную куртку с волком, что лежала у нее на коленях, словно очень важный трофей.

— Так вы… вы один из них? — ее голос дрогнул. — Витязь? Но… это же сказки! Легенды! Их не осталось! До нас почти ничего не дошло, а то, что написано в летописях, больше похоже на вымысел.

Я медленно поднял на нее глаза. Усталость делала взгляд тяжелым, неподвижным.

— Остались, — хрипло ответил я. — Я же здесь. И наверняка подобные мне есть. Не верю я, что не уберегли наследие предков. Не может такого быть. Должны были и через века пронести Знание и Умение.

— Но… Кто вы такие? — вступила Вероника, ее голос был тише обычного. — Бабушка в детстве рассказывала… что вы были… как богатыри. Но не от мира сего.

Я вздохнул. Глубоко. Будто готовясь поднять неподъемную тяжесть. Рассказывать. Всегда это было хуже любого боя.

— Богатыри… — я усмехнулся, и звук вышел горьким, как полынь. — Нет. Мы не из сказок. Мы — сила и воля. Последний щит, который мир поставил сам себе перед лицом Тьмы.

Я отхлебнул чаю. Горячая жидкость обожгла горло, вернула к реальности.

— Витязь-волхв… это не звание. Не титул. Это… долг. Проклятие, если хочешь.

Я посмотрел на свои руки, покрытые старыми шрамами и свежими ссадинами.

— Мы берем силу от земли. Не у богов. Боги… — я скривился. — Боги предали. Ушли. Заперлись в своих небесных теремах, когда Навь пошла на мир. Оставили нас одних. Считай, мы им за это благодарны. Не надо молиться, не надо ждать милости. Надо брать. Самому.

Я замолчал, прислушиваясь к тишине поместья. Она была уже не такой гнетущей, но все еще чужой.

— Мы — первые. Первый заслон. Приходила нежить — первыми выходили мы. Рыли окопы, ставили частоколы из осиновых кольев, на которых гниль не держится. Читали заговоры, чтобы укрепить стены, чтобы мертвые не чуяли живых за камнем. А потом… потом стояли до конца. Пока последний мертвяк не падал срубленный, или пока нас самих не закидывали костями.

Вероника не дышала, слушая. Лишка прижалась к ней, но глаза не отводила.

— Сила наша… она не для показухи. Не для того, чтобы молнии метать. Она — для дела. Чтоб меч легче стал в руке, чтоб удар вернее. Чтоб глаз зорче был, чтоб в темноте видеть, как кот. Чтоб кожей чувствовать разрыв, откуда нечисть лезет. Чтоб раны чуть быстрее затягивались. И чтоб… чтоб не бояться. Страх есть. Всегда. Но воля — крепче.

Я посмотрел на притихшую Наталью.

— Простые люди… да, любили. Потому что мы не требовали ни злата, ни хвалы. Потому что мы ели с ними из одного котла, спали на той же соломе. Потому что когда приходила беда, мы были рядом. Не в золотых храмах, не в высоких теремах. А тут. В грязи. В крови. И мы не бежали. Никогда.

— Но почему же вас не осталось? — прошептала Вероника. — Почему о вас забыли?

— Потому что мы были нужны, пока была опасность, — грубо ответил я. — А потом… потом пришли умные бояре, князья, не умеющие держать меч в руках. Я думаю так. И в мое время были те, кто бился больше словом, чем делом. И кто предпочитал бежать, а не сражаться. И чувствовали они в нас угрозу, ибо не склоняли мы головы ни перед князьями сильными, ни перед богами бессмертными.

Я допил чай до дна и поставил кружку с глухим стуком.

— Мы не образцы доблести. Мы — инструмент. Орудие убийства всего, что посягает на живых. Нас не воспевают в песнях, потому что наши песни — это скрежет стали по кости и хрипы умирающих тварей. Нас не чествуют в храмах, потому что мы отвернулись от мерзких богов. Наша честь — в слове. Наша доблесть — в том, чтобы умирать стоя, прикрывая собой тех, кто слабее. И наша слава — в том, что о нас забыли. Значит, хоть ненадолго, но мир стал безопаснее.

Я поднялся. Кости затрещали. Я подошел к куртке, поднял ее. Бархат был шершавым под пальцами, вышивка — выпуклой, настоящей.

— Этот волк… он не для красоты. Это знак. Тем, кто знает. Что есть еще кто-то, кто помнит. Кто не забыл долг. И кто, если придется, встанет на пути у всей Нави, хоть с одной ржавой секирой в руках. Потому что больше некому.

Я повернулся к ним спиной, глядя в стекло оранжереи, за которым сгущались сумерки.

— Вот я кто. Призрак. Осколок. Последний пес старой, мертвой земли. Нечего тут романтизировать. И не за что благодарить. Просто примите как факт. Пока я жив — я буду рубить. А там… видно будет.

Тишина за моей спиной была красноречивее любых слов. Я чувствовал их взгляды — испуганный, восхищенный, недоверчивый. Мне было все равно. Я сказал свою правду. А теперь мне нужно было поспать. Потому что завтра снова придется рубить. И никакие легенды не помогут, если рука дрогнет.