Киоко. Милосердие солнца

Солнце ту смерть озарит

Ёширо долго пытался сопротивляться роли сэнсэя для самураев. Не считал себя вправе брать ответственность за чужое образование в мирное время. Одно дело, когда жизни на кону и выбора нет совсем. Другое — сейчас. Есть множество достойных наставников, он в их число не входит. Однако император был настойчив, и противиться ему с каждым разом становилось всё сложнее.

Смерть Киоко-хэики и вовсе всё переменила. Первейшего — особенно. Если до этой поры он не был жив лишь отчасти, то сейчас в его глазах легко можно было разглядеть пустоту, и всматриваться не нужно было. Только одно соединяло его с этим миром — она. Теперь же, когда якоря не осталось, он не станет задерживаться. Покончит с начатым, возможно, найдёт преемника — и Шинджу вновь сменит императора. Все это понимали.

— Я не осё, — повторил Ёширо в который раз, стараясь остаться при своём. Он должен был подчиниться, но Первейший решил не отдавать приказ, желая, чтобы он согласился сам.

— Мне не нужен здесь храм, — холодно сказал император. — Лишь навыки, которые возможно передать остальным.

— Я уже говорил раньше и повторюсь снова: обучение кицунэ — это служение. И оно длится веками. У людей нет столько времени.

— Значит, измените, — настаивал Первейший. — Не нужно давать им всё, но дайте ту малую часть, какую они успеют освоить за свои годы и смогут в течение жизни совершенствовать самостоятельно.

Он был непоколебим. Но и Ёширо не хотел соглашаться: это казалось неправильным. И даже не по отношению к людям, но по отношению к Дзюби-дзи, к его монахам, к соге, к самой сути их религии. Они не воины и обучать воинов не должны.

Но император хотел получить результат, и это всё, что его интересовало. Тогда Ёширо предложил, сам поражаясь своей безумной идее:

— Быть может, нам пригласить осё? Не делать полдела, а… Действительно построить здесь храм? Инари ведь и ваша богиня.

— Это возможно? Беря во внимание короткую человеческую жизнь.

Хороший вопрос. Почему он это сказал? Дело даже не в том, как быстро стареют люди. Отчего он решил, что хоть кто-то из осё согласится покинуть свой храм, не говоря о Шику и тем более о материке? Отчего решил, что они захотят принимать людей?

Хотя Первейшего они приняли…

— Шику и Шинджу уже сотрудничали, — начал он.

— С ногицунэ.

— Которые продавали нам рыбу во все города. Шинджу есть что предложить нам. А Кицунэ есть что предложить людям. Обмен культурой всегда идёт на пользу обеим сторонам, а развитая торговля расширит возможности как для нас, так и для вас. Возможно, мы могли бы наладить своего рода связь.

— Связь… — Первейший задумался о чём-то своём, но по его лицу ни за что нельзя было предположить, о чём именно. — Полагаю, для этого вам придётся отправиться домой?

— Самому мне не дотянуться до власти Шику. Но с помощью дайси Дзюби-дзи — да. Если он согласиться помочь. А для этого стоит обратиться лично.

— Полагаю, на переговорах потребуется и представитель Шинджу. Кто-то, кто знал бы особенности культуры так же хорошо, как придворные дамы, но при этом имел представление о том, как устроена жизнь простого народа.

— Вы говорите о ком-то конкретно?

— Чо-сан достаточно долго прожила во дворце Кунайо-доно, чтобы изучить манеры и наконец начать соблюдать их. — И император улыбнулся. Впервые за все прошедшие с момента смерти Киоко-хэики дни. — Она не единожды доказала свою преданность. Да и дочь человека и ёкая — разве не лучший выбор для империи, в которой пытаются примирить два враждующих вида?

Это казалось разумным. Но Ёширо не был уверен, что она согласится. Так долго бороться за свою страну, чтобы покинуть её?

— Я оставлю выбор за ней, — добавил император. — Остаться онна-бугэйся в отряде сёгуна или стать представителем Шинджу на материке — узнай, что ей ближе. Если останется — подыщем кого-то ещё.

Ёширо поклонился, принимая этот приказ и зная наверняка, что Чо даже слушать его не станет.

— Звучит неплохо, — пожала плечами Чо и вернулась к мешочкам, по которым раскладывала сухие травы для настоев. Нужно было сделать это быстро, пока кицунэ снова не сошёл с ума от того, что она всё перемешала в попытках подобрать новое сочетание. Всегда спокойный Ёширо в последнее время стал на редкость раздражительным. Хотя он говорил то же о ней, но она-то всегда такой была…

— Я пойму, если ты не захочешь.

— Да нет же, действительно замечательный выбор.

— Мы можем сделать иначе…

— Ёширо. — Она бросила на стол листья шисо, которые держала, и обернулась к нему. — Завари уже этот проклятый чай, не выводи меня.

— Я просто…

— Я доверяю твоим идеям! Инари ради, вода уже готова, просто сделай это!

Вдох. Выдох. Она повернулась обратно и продолжила методично набивать мешочки. Судя по звукам сзади, Ёширо всё-таки начал готовить настой.

Тишина висела тягучая, густая, неприятная. И раз даже она это чувствовала, он наверняка ощущал ещё острее. Хуже стало, когда с травами было покончено и создавать видимость занятости уже не получалось. Появилась острая необходимость что-то сказать, разбить молчание.

— Пахнет вкусно…

Ничего лучше она не придумала.

— Первейший предлагает тебе отправиться со мной в Шику.

Чо опешила. Такого ответа она точно не ждала.

— Что? — только и сумела выдавить она.

— Представлять Шинджу.

— Ты уплываешь в Шику?

— Да. Предложил переговорить с нашими и наладить сотрудничество.

— Ты можешь хотя бы повернуться ко мне лицом, когда такое сообщаешь?

— Да, прости. — Он отвлёкся от пиал и обернулся. Такой неспокойный, совсем на себя не похож. — Я говорил, что ты не согласишься.

— Дал ответ за меня?!

— Да что ты кричишь сразу? Я предположил.

— А я, может, и поплыву! — Она не была уверена, не говорит ли это назло. Хотя в общем-то ей было всё равно, где именно жить, если там будут покой и деньги.

Лицо Ёширо вытянулось и стало совсем уж похоже на лисью морду.

— Что?

— А что?

— Зачем?

— А ты против? Хотя если и так, можем поплыть отдельно и никогда не пересекаться. Шику — большой лес.

Чувства внутри кипели, подожжённые такой внезапной новостью. Она даже сама не понимала, что её так злит.

— Я не это имел в виду, — вздохнул Ёширо. — Извини, я в последнее время плохо справляюсь. Давно не упражняюсь, не занимаюсь собой — только чужими делами. От этого сам не свой.

— Мы тут все сами не свои. — Чо устало откинулась назад, ложась на пол.

— Но я должен с этим справляться, — возразил он. — Столько лет я учился сохранять внутренний покой, несмотря ни на что…

— Если Норико права и дело в Ёми, то нет ничего удивительного в том, что живым не даётся покой. — Она прикрыла глаза и вдохнула аромат напитка. Пахло действительно приятно, не зря он решил добавить шису. До этого они использовали его только для еды.

— Я всё реже стал бывать здесь.

— Сейчас?

— Да.

— Может, и к лучшему тогда уплыть отсюда, вернуть покой своей ками.

— Может. — Зашелестела одежда, и он опустился рядом, улёгся на бок, подперев голову рукой. — И что ты решишь?

— Если честно, мне совсем всё равно, — призналась она. — Я желаю Шинджу только лучшего, но сейчас чувствую себя совершенно бесполезной. Да, дворцовая охрана нужна. Да, каждый день на службе мне приходится усмирять совсем умалишённых. А толку? Их словно только больше становится.

— Каждая спасённая жизнь — это целая спасённая жизнь, — возразил Ёширо.

— Надолго ли? — Она повернулась к нему лицом и тоже уложила голову на ладонь. — Прошлой ночью я видела, как мальчик лет пяти, не больше, убил собственную мать. Мы опоздали на какой-то миг, я вбежала в минка, когда он уже вспорол ей живот старым ножом. В каких муках она умирала, Ёширо… Даже представить не могу, больнее было от такой раны или от осознания, что это сделал собственный сын, совсем ещё ребёнок.

— Мир не должен быть таким…

— Но он такой. Сейчас — такой. И как бы мы ни старались, сдерживать напирающее зло становится только сложнее. Ещё и Хотэку-сама отправили в Западную область… Будто здесь своих бед недостаточно.

— А Норико что?

— Я её уже несколько дней точно не видела. Но в последнюю нашу встречу у неё не было утешительных новостей. Да вообще никаких не было.

Ёширо задумался, повисло молчание. Ветер снаружи выл надрывно и жутко тоскливо. В такие вечера хотелось только греться друг о друга и пить чай. Такой и был план, да только опять всё пошло не как надо.

— Тебе не кажется, — прервал молчание он, — что это… неправильно? Будто если уплыть — всех предашь?

— Может быть. Но разве не император тебя отправляет?

— Но это была моя мысль. Я её озвучил — ему оставалось только принять.

— Прости, Ёширо, но, кажется, ты сильно переоцениваешь своё влияние на Первейшего. Особенно сейчас.

Рука затекла, и она вновь перекатилась на спину, Ёширо — на живот.

— После смерти Киоко-хэики?

— Ты ведь понимаешь, что он уйдёт?

— Думал об этом.

— Он желает этого, но не может бросить Шинджу вот так. Не после того, как она за империю так сражалась. Так что, если он отправляет тебя в Шику, значит, верит, что так будет лучше и там пользы от тебя будет больше.

— Получается, и от тебя тоже.

— Похоже, что так, — кивнула Чо. — Я поплыву с тобой.

Ёширо ответил ей громким урчанием живота, тут же перевернулся и схватился за него, словно это могло убрать уже раздавшийся звук.

Чо засмеялась:

— Я тоже голодна.

— А чай, кажется, уже остыл, — с сожалением отметил Ёширо.

— Ничего, лис. Ты заваришь ещё.

Ёмоцухира была ей обителью и колыбелью, но Норико никогда ещё не задерживалась там так надолго. Уставшая, не способная сделать то, что требуется, — разглядеть источник Ёми, почувствовать то, что является причиной расползания теней и зла, в них живущего, — она лежала и пыталась придумать хоть что-то.

Она уже бродила по городу, стараясь почуять запах, ощутить тот самый холод, дымку, вязкую наледь мёртвой земли. Но Иноси уже пропитался запахом Ёми. Он был всюду, словно переплетение ки в самих людях сделалось из жизненной силы мёртвой.

Она уже исходила страну мертвецов в надежде почувствовать что-нибудь странное. Хоть что-то. Хотя бы намёк на перемены, которые произошли. Но что бы ни происходило в Иноси, для Ёми это было ничто, небытие шло своим чередом.

Она молилась Каннон, прося у неё хоть какой-то знак, хотя бы намёк на знамение, но Каннон либо не слышала, либо не торопилась давать ответ.

В конце концов Норико устала. Смертельно устала. А потом ещё её смерть. И ведь даже в Ёми не появилась. И птиц этот. И всё стало странным, ненужным, раздражающе живым. Даже мёртвая жухлая трава погибшей природы казалась слишком яркой. И серое небо — слишком солнечным. И хотелось тьмы, покоя, без времени и пространства, без материи и без жизни.

Так она оказалась здесь. И осталась на целую вечность. Никто её не искал. Никто не ждал и не звал. И она наслаждалась своим одиночеством. Тоскливым, но таким знакомым, таким родным.

Это было хорошее путешествие, Норико. Но пора возвращаться домой. Пора вспомнить, кто ты есть на самом деле. Бакэнэко. Одиночка, в своём непринятии окружающими могущая посоревноваться даже с тэнгу.

— И что ты здесь разлеглась?

Ну здорово, рассудок совсем помутился. Норико мысленно отогнала наваждение и плотнее свернулась в клубок.

— Я понимаю, ты отдыхаешь, и всё-таки мне бы пригодилась твоя помощь, Норико.

Она разлепила один глаз — просто чтобы убедиться, что никого нет и всё это игра её заболевшего сознания.

Но она стояла рядом. В каком-то слишком уж простом — в один слой? теперь-то Норико знала, какой это стыд, — кимоно. И смотрела на неё так… Так, как умела смотреть только она.

— У меня бред, да? — осторожно поинтересовалась Норико.

— Только если ты готова меня так оскорбить, — улыбнулась Киоко.

Норико поднялась, всё ещё не веря своим глазам.

— Ты мертва…

— Точно.

— Тогда как ты…

— А это не Ёми разве? — осмотрелась Киоко.

— Ёмоцухира. Здесь нет времени для людей. Если ты мертва, ты не можешь со мной говорить. Ты должна была проскочить это место за мгновение. Как остальные. — Она мотнула головой в сторону, где чужие призрачные ками мелькали, то появляясь, то исчезая.

— Норико, я не представляю, о чём ты говоришь. Но я совершенно точно умерла — это ни с чем не спутать, — и я совершенно точно говорю с тобой. А теперь иди сюда и дай мне обнять себя добровольно, пока я не начала душить тебя насильно.

Её глаза сверкнули лазурью, и Норико почувствовала, как Ёмоцухира возмутилась, небытие затрещало, недовольное таким грубым вмешательством.

— Ты слишком живая для этого места, — с сомнением произнесла она. — Но ты точно Киоко! — И с громким «мр-р-ря» она вскочила ей на руки и прижалась мордочкой к подбородку, вжимаясь в тело, чувствуя её ками — родную, настоящую, любящую.

Киоко поцеловала её в макушку не меньше сотни раз, пока нещадно душила Норико, но впервые та была не против и даже не пыталась сопротивляться, только сильнее прижимаясь к ней.

А потом что-то завыло совсем рядом, и Норико, спрыгнув вниз и вцепившись зубами в ногу Киоко, вернулась во дворец.

— Я могла бы и сама, — сказала Киоко, вылезая из низкого густого кустарника, куда они вернулись. Ночь была тёмной и холодной, небо затянули тучи, ветер крутился в ветвях, заигрывая с ними, пытаясь расшевелить спящую жизнь.

— Как ты вообще пробралась в Ёмоцухира? — Норико решила пропустить её возражения. — Ты… странная.

— Я не знаю, сама ничего не понимаю. Но! Теперь у меня есть это. — Она вытащила из-за спины огромный обоюдоострый меч. И как же он сверкал!

— Погоди. Это…

— То, с чего всё началось, — кивнула Киоко. — Я и подумать не могла, что в итоге буду держать Кусанаги в руках.

— Ты где его взяла? Он же… Ты знала, кто его украл?

— Долгая история. И очень глупая, если совсем уж искренне, — улыбнулась она. — Я бесконечно рада тебя видеть, Норико, но нам нужны все. Только скажи мне, как Иоши? Он же не умер следом? А то есть у него дурная привычка…

— Живой, — буркнула Норико. — Если о нём вообще так можно сказать.

— Тогда я к нему, а ты соберёшь остальных?

Она была такая счастливая, совсем не похожая на ту Киоко, которой была перед смертью. В этой мёртвой Киоко жизни было больше, чем в живой когда-либо.

— С этим могут быть трудности, — нехотя признала Норико. И только позже поняла, что трудности эти ещё больше, чем предполагалось.

Светлый павильон никогда не был по-настоящему светлым. И неясно, отчего его вообще так назвали. Мрачное полупустое помещение для встреч, которые почти никогда не бывают ради чего-то хорошего. Светлым он назывался словно в насмешку или чтобы блюсти баланс: что-то должно быть и в нём хорошего, хотя бы имя.

Ёширо и Чо отправились в дорогу, Хотэку — на Западе, она — мертва. Во дворце почти не осталось тех, кто мог быть ему дорог или хотя бы по-настоящему приятен. Весь Иноси, переполненный людьми, казался пустым. Даже более пустым, чем прежде.

Только Норико была ещё здесь. Бакэнэко, что удерживала его среди живых, пока он не закончит. А закончить всё не удавалось. За войну он не слишком переживал — Юномачи уже справлялся с этим, справится и снова. Да, дела не очень хорошо идут, и те свитки, что приходят от Кунайо-доно, дышат отчаянием, но Иоши чувствовал: эта беда только вершина. Где-то под ней лежит что-то тёмное, что он, вопреки своим убеждениям, смог бы назвать чистым злом.

Норико должна была понять. Она тоже это чувствовала. Но она ушла, и он смиренно ждал её возвращения. Только это ему и оставалось.

Об этом он думал, глядя на пустую стену, на которой плясали отсветы тётина. Об этом думал, когда ветер снаружи затих. И об этом думал, когда сёдзи раскрылось — и взошло солнце. Но не то, что сверкает в небе. Его солнце.

Она стояла на пороге не улыбаясь, в каких-то тонких одеждах, что сливались с самой ночью. Ветер трепал её волосы и подол, рукава кимоно, а Иоши вдруг сделалось жарко. Они ли это, или то зло добралось до него, помутило разум, предстало в виде той единственной, что могла сломить Иоши, возродить надежду, чтобы затем растоптать?

Словно чувствуя его колебания, она сделала шаг навстречу, и тогда за её ногой проскочила тень — Иоши отпрянул.

— Ну ты дурак совсем? — Норико вскочила внутрь. — Закройте эту каморку, там такой холод.

Киоко усмехнулась, но сёдзи задвинула. Иоши смотрел, всё ещё не веря. Она? Но как это возможно? Он был там, когда она упала без чувств. Был, когда лекари подтвердили — мертва, точно мертва. И был, когда Кагуцути, приглашённый на церемонию мико, забрал её тело, а ками отправилась вместе с Сусаноо в Рюгу-дзё или к Созо. Так он думал.

К нему протянулась рука, на вид — живее его собственной. Такая же смуглая, такая же нежная, и больше всего на свете ему хотелось её коснуться. Он посмотрел ей в глаза — всё те же. Глаза — отражение ками? Глаза ведь нельзя изменить? Так она говорила. И сейчас не прятала взгляд, полный тепла и любви. И всё же ждала, не говорила, не подходила. Только руку протянула — коснись.

И он коснулся. Осторожно. И это было касание солнца, жизни и всего лучшего, что только может существовать в подлунном мире. Это было её касание. Так лишь она умеет.

— Но как… — спросил он. И добавил: — Неважно.

Сгрёб её руками и прижал крепко-крепко. Вдохнул её запах. Зарылся в её волосы. Почувствовал её ладони на своей спине. Она обнимала так же крепко. Она ждала этого так же сильно. Он чувствовал. Так, как может только она, так, как она порой позволяла ему чувствовать. И это смело его разум, стёрло весь мир, оставив только их двоих.

— Ты не ушёл, — шепнула она и шмыгнула носом. Плачет. Тогда он понял, что и сам пропитал слезами её плечо. Даже не заметил.

— Как я мог?

— Ты такое любишь, — усмехнулась она и отстранилась, посмотрела ему в глаза. Он бы отдал и тысячи жизней за этот взгляд.

— Я должен был завершить то, что мы начали.

— И я пришла с этим помочь, — улыбнулась она, и его взгляд приник к её губам. Как же он изголодался по ней. По её любви, по её теплу, по жизни рядом с ней.

Иоши, не пытаясь сдержать порыв, поцеловал её. А она — его. И он бы тысячи вечностей не отпускал её, если бы не почувствовал в ноге резкую боль.

— Норико! — Он обернулся — кошка спокойно точила когти о его ногу. — Я что, на дерево похож?

— Нет, но мне надоело ждать. Я хочу услышать, что случилось и почему вокруг меня теперь столько мертвецов.

— Всего два, — сказала Киоко, с улыбкой глядя на неё.

— Всего? У нормальных ёкаев все друзья живые.

— Я сама не знаю, что случилось, — призналась Киоко. Иоши помог ей опуститься на пол и сел рядом, не выпуская её рук. Боясь, что это видение, которое растворится, стоит разорвать прикосновение. — Я умерла, но моя ками, она как будто… Я могу делать с ней что угодно. Чувствую так же хорошо, как чувствовала ки.

— Ни одна смертная душа не может обрести плоть в этом мире, Киоко. Разве что ты сама не вплела в неё ки, беря у самого мироздания. Но это попросту невозможно.

— Я не знаю, — повторила она. — Это всё неосознанно происходит, я чувствую, хотя и не совсем понимаю.

— Я тоже не совсем понимаю. — Норико уселась напротив них.

— Я совсем не понимаю, — признался Иоши.

— После смерти я встретила богов. Ватацуми и Инари. И Каннон там была.

— Каннон? — Норико подалась вперёд. — Она что-то говорила обо мне?

— Велела найти тебя после того, как отвела к Аматэрасу.

— Аматэрасу? — теперь удивился Иоши. — Ты видела само солнце?

— Была в её пещере.

— Она выжила? Нам ждать рассвета? — хмуро спросила Норико.

— Она чудесная, — улыбнулась Киоко.

Иоши и Норико переглянулись. Он увидел в жёлтых глазах отражение собственного недоумения.

— И она дала мне это. — Вытащив из-за спины цуруги, Киоко аккуратно уложила его на колени. Иоши не выдержал, коснулся клинка, узнавая в нём утерянную реликвию дворца.

— Меч, сокрушающий тёмные души чудовищ… — тихо произнёс он то, что так часто говорил о Кусанаги его отец.

— Мне не сказали, что с ним делать. Только найти Норико, вернуться с ней сюда и… всё. Каннон пообещала, что дальше мы всё поймём.

Норико фыркнула и недовольно махнула хвостом.

— А она не сказала, что делать, если мы всё же ничего не поймём?

— К сожалению.

— Я знаю, для чего нам — тебе, Киоко, — нужен Кусанаги.

Они обратили взгляды к нему. Киоко — удивлённый, Норико — полный недоверия.

— То, что Норико пытается отыскать, то, что отравляет Иноси, — а возможно, и всю Шинджу, — и есть тёмная душа. Возможно, мертвец, покинувший Ёми.

— Мертвец, не дошедший до Ёми, — поправила Норико. Теперь она выглядела решительной, она всё уже поняла. — Онрё. Нам нужно убить онрё.

В Юномачи царил хаос. Кунайо-доно сильно преуменьшал бедственность их положения. Город был осаждён со всех сторон. Сообщения передавались исключительно благодаря ёкаям, способным выбираться ночью незамеченными. Хотя враги учились на своих ошибках, и многие попадали в плен. Что там с ними делали — только богам известно. Хотэку думать об этом не хотел.

— Есть полные сведения о том, кто за этим стоит, помимо дзурё провинции Кекухоку?

Они всё ещё не знали размеров этой беды.

— Мы над этим работаем, — скупо ответил даймё.

— Нужно понять, не готовится ли атака на другие города области. И на другие области. Что рёкан?

— На него иногда совершают набеги, но наши пока держатся. Там уже не рёкан, а жилище ёкаев. Они так и не захотели переселяться в город.

Он свернул карту и, убрав её в сторону, впервые поднял на Хотэку глаза, не избегая прямого взгляда. Кунайо-доно, всегда спокойный и собранный, всегда ко всему готовый, даже к тому, что всё пойдёт не по плану, сейчас выглядел усталым и опустошённым. И всё же решимость в нём осталась, опускать руки он не собирался — иначе это не был бы Кунайо-доно.

— Я вам так скажу, Хотэку-сама: я ёкаев люблю не меньше, чем своих людей, но они и правда те ещё чудовища. Прошлую атаку знаете как отразили? Давайте присядем. Пока ночь, я вам расскажу. Сам только вечером отчёт получил. Всё же лучше таких держать близко: нужно быть безумцем, чтобы обзаводиться подобными врагами.

Рэй вздохнула и ещё раз повторила:

— Нет, отец, ты останешься здесь. Ты ещё не посчитал, сколько продуктов надо закупить. Вот посчитаешь, дашь список…

— Дочка, если нас сожгут, уже некому будет продукты покупать.

— Ты видел, с кем мы живём?

— Кто у нас живёт, — поправил отец.

— Ты всё ещё в это веришь? Таких постояльцев уже никуда не выселишь. Хотя я бы и не пыталась, пока платят исправно… Но кормить их чем-то надо.

— Исихара Рэй, ты помнишь, что это всё ещё мой рёкан? Как я могу сидеть над бумагой и числами, когда на нас несётся полк самураев?

— Исихара Цутому, — передразнила она отца, — ты помнишь, что я твоя дочь, уже пережившая одну войну, и достаточно умна, чтобы оценить угрозу? Я предупредила кого надо, собрала ёкаев, Мизуки вообще от радости голову потеряла…

— Надеюсь, нашла?

— Изэнэджи нашёл. На кухне.

— Опять в корзине с рисом? Сдаётся мне, ничего она не теряется, уж больно далеко до кухни лететь.

— Так потому и теряется, — вздохнула Рэй. — Только вернее, пожалуй, сказать «не голова, а тело». Пока грызёт сухие зёрна, она просто забывает, где его оставила.

— Как бы она наши пятки не начала грызть…

— Вот потому пусть идёт на самураев. Там пяток хоть отбавляй. Кусать не перекусать.

Так они препирались ещё больше коку, но в конце концов Рэй удалось заверить отца, что его присмотр и участие в защите рёкана ни к чему.

Сама Рэй тоже лезть не собиралась. Ёкаи прекрасно знали, кто на что способен, и научились договариваться между собой. С криками, ссорами и не без угроз, но всё-таки приходили к общим решениям.

Вот и сейчас в общей комнате, несмотря на ранний час, шла такая ожесточённая беседа, что всех детей отправили во двор. А там, во дворе, они расселись у стен и сидели тихо-тихо. Все оборотни развесили уши и ловили каждое слово, шёпотом рассказывая остальным, что происходит у взрослых.

По позициям ёкаи разбрелись после обеда и до вечера, потирая руки и скаля клыки, ждали гостей. Многие даже отказались от ужина, видя в самураях глупую добычу, которая сама идёт в клетку. А Рэй, глядя на них, понимала, что именно так пугало сёгуна. Среди ёкаев были разные существа. И людоеды — тоже. Хотя верно ли говорить «людоеды» о тех, кто не против отведать человека, хотя намеренно не делает его частью своего обычного питания?

Как бы то ни было, к заходу солнца нурикабэ уже преградили путь незримыми стенами на востоке и с севера. По сторонам от них, затерявшись среди деревьев, гостей готовились встречать бакэмоно: инугами, бакэдануки, дзёрогумо и прочие. Нукокуби, рокэрокуби и единственный в рёкане они, которого сторонились на всякий случай даже ёкаи, остались у стены, чтобы охранять рёкан от тех, кто прорвётся через первую линию обороны.

— Прошлой ночью мы и узнали, что здесь растут дзюбокко, — вздохнул Кунайо-доно.

Хотэку задумался. О деревьях-вампирах он знал много, но здешняя растительность была для этого слишком молодой, что-то не сходилось… Даймё, по всей видимости, прочёл эти мысли на его лице, потому что сказал:

— Знаю, о чём ты думаешь. А чего ожидать от мёртвых земель, пропитанных таким количеством крови? Тут потому и не росло ничего… Киоко-хэика возродила землю, но смерти, произошедшие здесь, никуда не делись. К застарелой крови примешалась новая. А растения растут, вбирая силу из почвы… Вот они и выпили всю ту кровь. И мы получили область, полную деревьев-убийц.

— Это звучит не слишком безопасно.

Всё, что Хотэку знал о дзюбокко от оками, так это то, что подходить к этим деревьям лишний раз не стоит. Они редко кого-то трогают, а если всё же чуют угрозу — медлить не станут. Опаснее любого хищного зверя: от их ветвей не сбежишь — просто не успеешь.

— Может, и так. Но раз мы столько времени жили и ничего об этом не знали, для нас это угроза небольшая. А вот для самураев… Забрали всю работу у оборотней.

Никто не смог подойти ни с севера, ни с востока, ни с юга. Оставался только запад…

Исихара обнаружил, что эдамаме почти не осталось, когда услышал странные щёлкающие звуки за спиной. Обернувшись, он ничего не заметил: кухня была пуста и безлюдна. Тогда он вернулся к осмотру запаса бобов, но позади вновь послышался лязг.

— Да что ж такое! — Он снова обернулся, но снова его встретила пустота. — Кто здесь? А ну, выходите, нечего прятаться и пугать старика.

— Да какой же вы старик? — лязгнул чайник. — Я старше вас на полвека, что же тогда про меня говорить?

Ох как, мориндзи-но-окама, его только в рёкане и не хватало. Унгайке уже есть — лежит себе у восточной стены, теперь ещё и чайник к зеркалу. Что-то многовато здесь старых вещей.

— Ваш век долог, фарфор-то хороший! Люди столько не живут, а старость меряют по оставшемуся времени. Скоро здоровье закончится — и прощай.

Исихара не имел никакого представления о том, как положено вести себя с ожившими чайниками, поэтому решил говорить так же, как и с остальными ёкаями. Если уж они его не съели, то и тут опасаться нечего.

— Ваша правда, — согласился мориндзи-но-окама.

— Могу я вам чем-то помочь? Вы что-то искали?

— Холодновато здесь, — признался чайник. — Кипяточку бы, если можно. Или хотя бы тёпленькой водички.

— С чаем? — уточнил Исихара.

— Можно без него. Я люблю влажность и тепло, до аромата и вкуса мне дела мало.

Наполнить чайник было нетрудно, да только теперь так нежарко — вода остынет быстро. И что ж, каждый раз бегать да новый кипяток ему заливать? Нет, такого Исихаре точно нужно не было, поэтому он решил избавить себя от головной боли раз и навсегда.

— У нас горячий источник с западной стороны, в нём уже два года невозможно сидеть — почти кипит, свариться можно. Но думаю, вам как раз хорошо будет?

— Как замечательно! — Чайник словно засиял от радости. Или Исихара захотелось так думать. — Сейчас же туда отправлюсь. Благодарю премного! — И он поскакал, лязгая крышкой. При виде такого любой мог бы умом повредиться, но Исихара так привык, что не удивился бы, если бы и сами стены рёкана с ним заговорили.

— Деревья, чайники, зеркало — и всё живое. Знал бы сёгун, умер бы во второй раз, — усмехнулся Хотэку.

— Да, такое и мне-то в новинку, а я чего только за жизнь здесь не повидал. Но этот рёкан как тянет к себе всё подобное. И кажется: ну что там чайник, зеркало… А вот и совсем необычные предметы. Зеркало — унгайке — показывает истинную суть. Потому его и отправили туда, где люди не ходят. Оно неразумно, всё ещё просто предмет, но поверхность его саму ками отражает, а не ки. И чайник этот… Стоило ему нагреться, напиться водой — подрос, раздулся… — Кунайо-доно покачал головой. — Не знаю. Читал, и самому не верилось, что такое возможно. И вот когда самураи с западной стороны зашли… Сейчас, я своими словами даже не перескажу, погодите, вот свиток, прочитаю вам.

Рэй обещала себе, что не будет выходить из рёкана этой ночью, но к страже лисы у онсэна, выход к которому был напротив её спальни, поднялся такой шум, что она не выдержала, выглянула во двор.

Лужайка была пуста, но за кустарниками, скрывавшими источник, слышались возня, плеск и крики. Осторожно, стараясь не шуметь и не выдавать себя, Рэй пробралась к изгороди, заглянула в просвет между голыми ветками и поняла, что лучше бы всё же не выходила, не видела этого. Но, увидев, отвести взгляд уже не могла. Там в горячей, почти кипящей воде заживо варились люди.

Сора всегда шёл первым. Такой уж он был — всегда пример, всегда лучший. Жаждал внимания и чтобы на него равнялись. Вот и сейчас, ведомый тщеславием и ненавистью ко всему, что таят в себе эти стены, он завёл самураев с западной стороны — со стороны горячих источников. Совершенно неудобное место для атаки, зато и не ждут обычно, что отсюда станут нападать.

Воины рассредоточились вдоль кустов, скрывающих онсэн со всех сторон. Сора глянул поверху, но увидел только ровную гладь воды. Никого. Отдал приказ — и самураи начали осторожно, стараясь не шуметь, пробираться дальше. Другие бы назвали это бесчестным, но Соре было плевать. Честно или нет, а в живых остаться хочется. И мир от ёкаев избавить — тоже.

И когда последний из отряда оказался у границы источника, ровная поверхность онсэна вдруг подёрнулась рябью, задвигалась. Он уже решил, что сейчас на них выскочат какие-нибудь водные ёкаи, но никак не ожидал того, что на самом деле увидит. Из воды появился огромный пузатый чайник. Стоило ему оказаться на воздухе, и он начал лязгать крышкой, фырчать и плеваться водой. Брызги летели во все стороны. Руку что-то обожгло. Он посмотрел на предплечье — под каплей воды, упавшей на кожу, появилось маленькое красное пятно. Ожог.

— Назад! — скомандовал он, но самураи и без того старались убраться подальше. Только вот кусты, через которые они пробрались сюда без всяких затруднений, вдруг будто нарочно стали цепляться за одежду, доспехи и даже оружие. Начали царапать руки. Кто-то сбоку закричал. Сора повернулся и увидел, что одному из его самураев ветка проткнула глаз. Его сильные воины вмиг превратились в испуганных разбегающихся детей.

— Смотрите, куда бежите! — гаркнул он, но его уже никто не слушал.

Злость на рёкан и на этот жуткий чайник перекинулась на собственных самураев. Нелепые, никчёмные, они ползали под кустами, стараясь рубить ветки, забирались на них, неуклюже пытаясь перелезть, но ничего не получалось. Позор им. Позор ему за такой отряд.

И злость эта, питавшая его силы, заставила выхватить катану, показать, как должен вести себя воин. Так Сора бросился на чайник. Его носик был у самого берега, и Сора сумел его оцарапать. Начало положено.

— Моя краска! — завизжал вдруг чайник, и суета вокруг на миг улеглась, но только для того, чтобы разгореться с новой силой. Однако этого мига хватило, чтобы Сора пропустил, как тот самый носик выплеснул на него ушат воды, окатив ноги. Брызги разлетелись всюду, попав на руки и лицо. Но то брызги, а ноги его жгло так, что стоять было невыносимо. Сора закричал и, забыв о былой решимости, которую обрёл в порыве ярости, бросился прочь, наудачу ринувшись прямо туда, где в изгороди оказался зазор.

Он выбежал к рёкану, к самой его стене. Выбежал — и замер, не в силах отвести взгляд от того, что увидел. Там у стены стоял опутанный тьмой человек. Эта тьма струилась изнутри, из самого сердца, обнимала его цепкими нитями, а человек кричал, плакал, молил о помощи, только звуков не было слышно. На миг Сора забыл об обожжённых ногах. На миг ему почудилось, что и ноги эти вовсе не его…

А потом он заметил раму, и человек вдруг потускнел, из настоящего становясь лишь блеклым отражением самого Соры. И теперь Сора кричал и плакал. Теперь Сора молил о помощи, пока тьма его пожирала.

Он ведь даже не хотел становиться самураем — мать настояла на учёбе, чтобы он дал их роду надежду на громкое имя. И во время учёбы он так любил спокойные уроки: стратегию, каллиграфию, балансовые упражнения, медитации… И так не любил фехтовать. И даже на службе потом он получил свой отряд лишь потому, что показал хорошие качества военачальника. Не как самурай, который сражается лучше прочих, а как тот, кто способен объединить команду, задать верную цель и найти подход к каждому, если это требовалось.

Он любил жизнь и людей.

И плевать ему было на ёкаев.

Теперь тот Сора погибает. Но он знает, как спасти свою ками. В агонии тёмных мыслей и мрачных желаний, сопротивляясь порыву ворваться в рёкан, Сора развернулся, вышел к онсэну и, не давая себе ни единого мгновения на раздумья, шагнул вперёд. Туда, где странный ёкай-чайник уже утопил большую часть самураев.

Из горла вырвался крик — последний выдох.

— Его дух уже всюду, тьма расползлась и сплелась с тысячами ки и ками, — вздохнула Норико, — я не могу найти её источник.

Киоко понимала её, потому что чувствовала то же. Однако во всех этих отравленных нитях силы было что-то знакомое, едва уловимое. Запах лаванды, потерявшийся под терпким, ярким ароматом оранжевой лилии и стали. Так пахла ненависть и месть. Так пахла одна из первых ки, которые она примерила на себя.

— Норико. А если бы ты знала, кто именно этот онрё, стало бы проще?

— Если мне нужна конкретная душа, мне достаточно пожелать её найти. Я сразу знаю, куда направиться.

— Мне так жаль. — Она посмотрела на Иоши.

— Значит, убить его было недостаточно…

— Тебе не нужно в этом участвовать. Мы с Норико справимся.

— Нет уж, завершим начатое вместе. — Он подхватил дайсё и направился к выходу. Киоко уже собралась идти следом, но у самого порога он бросил:

— Ждите здесь.

И ушёл, оставив их в недоумении.

— Он куда? — растерянно спросила Киоко.

Норико замерла, прислушиваясь к ощущениям.

— Во дворец Лазурных покоев пошёл… Кажется, что-то взять. Не знаю, он думает обо всём сразу, в этой чехарде ничего не разобрать. — Она раздражённо дёргала хвостом, и Киоко благоразумно решила больше не задавать вопросов. Сердитая бакэнэко им сейчас точно некстати.

Иоши вернулся быстро, и трети коку не прошло. Он открыл дверь, шагнул внутрь, впуская холодный воздух, и вывалил перед собой целый ворох одежды.

— Ты в этом не пойдёшь, — сказал он, приблизившись к Киоко, и нежно её поцеловал. — Выглядишь восхитительно, но снаружи не одетый месяц, а значит, одеваться приходится людям.

Она не стала говорить, что кимоно, данное ей Ватацуми, прекрасно греет. Эта преданная забота так её тронула… Сам пошёл, выбрал, принёс. А ведь снаружи стоят стражники. Можно было и послать кого-то…

— Благодарю, — поклонилась она, не сумев скрыть улыбки, и тут же принялась за одежду.

— Я взял плащ, в котором мы были в Шику, если не захочешь надевать на себя сейчас столько слоёв ткани. — На его лице читалось абсолютное понимание, насколько неудобно в этих нарядах жить даже в стенах дворца, что уж говорить о том, чтобы махать мечом.

Киоко отложила совершенно несочетаемые слои платьев, из которых невозможно было собрать что-то приличное, взяла плащ и накинула его на плечи.

— И обувь, — подсказал Иоши, указывая на фука-гуцу.

А за это Киоко была действительно очень благодарна. Босые стопы здорово замёрзли, и тёплые лисьи ботинки, созданные для прогулок по снегу, были сейчас лучшим, что он мог ей предложить.

Придирчиво осмотрев готовый наряд Киоко, он удовлетворённо кивнул.

— Вот теперь веди, Норико.

И они вышли в ночь. Небо было всё так же затянуто тучами — ни единой звезды, ни Цукиёми. Выйдя за ворота, они направились по дороге Синего дракона, не сворачивая на линии, идя прямо и прямо, пока не добрались до Торгового квартала. Норико даже не принюхивалась к воздуху, двигалась перебежками, хорошо понимая, куда направляется.

В Торговом квартале им пришлось свернуть и продолжить путь переулками, тогда-то Киоко и почувствовала приближение смерти острее всего. Казалось, тени здесь оживают и, как они сами, перебегают от дома к дому, от дерева к дереву, выискивая, за кого бы зацепиться.

Норико заметно раздражалась. Её хвост всё яростнее метался из стороны в сторону, потряхивая кончиком, а спина то и дело дёргалась. Киоко коснулась её — и словно коснулась Ёми. Все нежные нити ки, какие она чувствовала в ней раньше, были погребены под толстым слоем злобы и ненависти ко всему вокруг, но больше всего — к себе.

— Норико. — Киоко остановилась. Бакэнэко обернулась и недовольно уставилась.

— Мы уже близко, идём, — шикнула она.

— Возвращайся, дальше мы сами, — сказала Киоко. Иоши посмотрел на неё вопросительно, но промолчал. — Уходи, Норико.

— Что ты…

— Онрё тебя с ума сведёт. Ты едва держишься.

— Я собой хорошо владею, — сказала она раздражённо. — Я порождение Ёми, забыла?

— Ты порождение жизни и смерти, только вот от жизни в тебе скоро ничего не останется. Прошу, Норико, не возражай. Скажи, в каком он доме, и мы сами с этим справимся.

Она громко зашипела, но Киоко осталась непоколебима.

— Мы пришли. Он в этом доме. Но я никуда не уйду! Это онрё, вы не представляете, на что они способны!

— Мы прекрасно видим, на что они способны, — спокойно возразила Киоко. — Именно поэтому я и прошу тебя уйти. Если ты перестанешь владеть собой — только добавишь нам трудностей. — Это было грубо, но справедливо. Только так Норико и могла уступить. — Тебе не хочется нас оставлять, я это понимаю. Но выйди хотя бы к дороге, хорошо? И будь неподалёку. Если что-то пойдёт не так, Иоши даст тебе знать.

Шерсть у Норико встала дыбом, весь её взъерошенный вид показывал, что идея ей совершенно не нравится, и всё-таки она согласилась, сдалась.

— Хоть малейшее подозрение — и я буду здесь.

— Безусловно.

— Онрё в дальней комнате. И… Не верьте тому, что увидите. — Она развернулась и скрылась среди теней.

Киоко вздохнула. Что-то было неправильное в том, чтобы вот так, среди ночи, вламываться в чужой дом.

— Может, стоило отправить самураев и просто задержать его? Привести во дворец? — предположила она, на что Иоши только улыбнулся.

— Получили бы мы спятивших самураев и довольного Мэзэхиро, который затащил на свою сторону ещё несколько воинов.

— Нам придётся снова его убить. Ты точно хочешь пойти со мной?

— Я точно не хочу отпускать тебя одну.

— Тогда идём…

И они вошли. Киоко ожидала увидеть старые мрачные комнаты, но внутри было до щемящей боли в сердце уютно. Там было тепло, огоньки тётинов, расставленных повсюду, мерцали мягким светом, и в воздухе витал аромат сладких моти: риса и бобовой сахарной пасты.

Так выглядело и пахло детство.

— Я думал, будет мрачнее, — тихо прошептал, обернувшись, Иоши. Он шёл впереди, ступая тихо-тихо. Киоко невесомо шагала следом.

Норико могла не говорить, в какой комнате онрё, Киоко ощущала это всей своей сутью. То место было словно вырвано из пространства, из самой жизни. Идти туда не хотелось, её ками отторгала тьму, не хотела в неё погружаться.

Они были уже у самого входа в помещение, отгороженное разрисованной яркими волнами фусума, когда доска под Иоши прогнулась и издала жалобный скрип.

Они замерли, прислушиваясь. Сначала Киоко показалось, что всё в порядке, но позже среди всей той тьмы, которой хотелось сторониться, она почувствовала две другие ки — живых людей. И одна из них была прямо за ними. Резко развернувшись, она выставила руку и схватила чужое запястье. Ещё миг — и в её спине уже торчал бы нож. Хоть и не угроза для неё нынешней, а всё-таки, думалось ей, приятного в этом мало.

Иоши уже выхватил катану и намеревался нанести удар, но Киоко оттолкнула нападавшего в сторону, сбивая с ног.

— Это просто человек, — напомнила она. — Не думаю, что он собой владеет.

На земле действительно лежал совершенно безобидный — несмотря на нож в руке — мужчина средних лет. Его тело не было телом воина — простой труженик с мозолистыми руками. Наверняка работал на кого-то из торговцев, таская тюки с товарами, или сам был мастером.

— Тогда скорей! — Иоши схватил её за руку и дёрнул внутрь комнаты, закрывая фусума. Снаружи уже пытались её открыть!

— Кто вы?! Убирайтесь прочь из моего дома!

— Он нас не узнал? — удивилась Киоко.

Иоши только развёл руками и тут же схватился за отъехавшую в сторону дверь, захлопывая её обратно.

— Надо бы поторопиться.

— Точно.

В глубине комнаты на татами было укрыто одеялом зло, которое они так долго искали. Киоко вытащила меч и не мешкая приблизилась. Никакого страха не было, только желание поскорее с этим покончить. Однако решимость улетучилась, стоило ей сдёрнуть покрывало со спящей фигуры.

С татами на неё смотрели испуганные детские глаза.

Ошибки быть не могло, вся её ками ощущала, что это — онрё. Но она ждала увидеть Мэзэхиро, а не мальчишку с копной таких странных спутанных коричневых кудрей.

Она замешкалась. За дверью кричали и гремели, но слов было не разобрать.

— Что там? — спросил Иоши. — Не хочу тебя всё время торопить, а всё-таки они сейчас сюда вломятся. Фусума — так себе преграда.

— Здесь ребёнок. — Киоко растерянно обернулась на Иоши. — Я ничего не понимаю…

— И детей не щадит… Может, он и пытался Норико закопать. Норико говорит, что предупреждала!

— Когда это?

— Осторожно! — Киоко обернулась, но не успела увернуться от удара. Маленькие руки толкнули её с такой силой, что она отлетела на добрых два шага и упала.

— Ты как? — заботливо спросил Иоши, пока рука, уже пробившая плотную бумагу фусумы, пыталась до него дотянуться.

Киоко поднялась и уставилась на мальчика. Его глаза, ещё недавно смотревшие так испуганно, сейчас горели ненавистью. И теперь она узнала этот взгляд.

— Что ты сделал с ребёнком? — крикнула она.

— Я? — И снова невинный взгляд, хлопающие ресницы. — Я и есть ребёнок, Киоко-хэика. — И такой жалобный голос, что хочется верить. Только ками не обманешь — тьма поглотила эту ки без остатка.

— Оставь это тело. Сразись со мной.

— Ох, дитя Миямото, чудовище всей империи, — его голос переменился. — Я пришёл сюда, чтобы всё исправить. Ты. — Он перевёл взгляд в сторону Иоши, но тот был слишком занят попытками остановить людей, не убивая их, чтобы обратить на это внимание. — Сколько раз ты будешь возвращаться из мёртвых?

— Сколько потребуется, чтобы избавить мир от тебя, — натужно сказал Иоши, отталкивая от себя взбешённую женщину, которая, по всей видимости, присоединилась, чтобы помочь защитить своё дитя.

— Этот мир обречён. Вы разве не видите? Я победил. — И он засмеялся громко, надрывно. И смеялся, пока голос вновь не стал голосом мальчика. Детским. И это было ещё более жутко.

Киоко обернулась, ища помощи у Иоши, не понимая, как поступать. Тот уже привязывал руки мужчины к туловищу его же разорванным хаори.

— Норико говорит, что изгнать его из тела не выйдет.

— Никак?

— Бакэнэко могли бы, но точно не она одна.

— Вы меня убьёте? — И снова этот жалобный голосок, полный слёз.

— Давай я это сделаю.

Пока он занимался мужчиной, женщина успела подняться с пола и теперь, услышав его слова, бросилась к мальчику.

— Не смейте! — Она заливалась слезами, её раскрасневшееся лицо перекосило от ярости. — Не смейте приближаться к нему! — она не говорила — рычала в отчаянии, обнимая его, словно могла защитить своим телом.

— Это уже не ваш сын, — Киоко старалась говорить спокойно. — Вы ведь знаете это…

Но женщина не слушала её. Она не сводила глаз с Кусанаги.

— Убирайтесь! Убирайтесь вон!

— Мамочка, они хотят сделать мне больно? — рыдал ребёнок. И в эти мгновения сердце Киоко сжималось, она бы даже поверила, что это он, если бы не…

Тогда она почувствовала то, что не хотела бы чувствовать, что хотела бы не знать. Среди всей мёртвой тьмы, жажды холодной, расчётливой мести она ощутила тонкий, едва уловимый аромат белой розы. Он был там. Мальчик никуда не делся, его ками всё так же оставалась в этой ки. Невинный и несчастный, он был жив, но без надежды на спасение.

Плакал действительно он. Мэзэхиро не притворялся. Сейчас — нет. Он прекрасно контролировал ситуацию, а потому позволил мальчику ненадолго завладеть собственной ки.

— Мне страшно. — Он жался к маме, прятался под руку, прижимался лицом к её животу. Он был настоящим, живым, и она ничего не могла с этим сделать.

— Киоко, ты должна, — услышала она позади голос Иоши. Она знала, что должна, но разве от этого проще? Как она может, когда из глаз катятся слёзы, когда и мальчика уже едва видит? Где в этом добро, где справедливость? Такое исполнение долга требуется? Сколько ещё смертей? Почему должны гибнуть невинные?

— Эйка, беги! — Сзади послышался грохот, Киоко обернулась: мужчина всем весом навалился на Иоши, но тот успел схватить его за руку и перебросить через себя вперёд. Послышался глухой удар и хриплый стон.

Так вот откуда у мальчика эти кудри…

— Каннон, за что? — Киоко устремила взгляд вверх. Она ведь всё знала. Знала и ничего не сказала, ни единого намёка… Знала, что Киоко откажется от этого пути. Впрочем, что ей помешает отказаться сейчас?

— Я не могу, — тихо проговорила она и повернулась к Иоши. — Я не стану.

— Станешь, — твёрдо сказал он. — Этот мальчик — посмотри на него — погибнет, изъеденный тьмой. Сколько он протянет? День? Месяц? Да пусть и год. Но что это будет за год! Год невыносимых страданий? Только представь, что ты сама не владеешь телом, что ты совершаешь ужасные вещи, пока твоя душа противится этому, но не способна победить в войне. И так до тех пор, пока от света внутри ничего не останется, пока жизнь не покинет это ки, пока ками не станет чернее ночи. Он обречён…

— Этот меч, — подняла она Кусанаги, — уничтожает не только тело. Он убивает душу, Иоши.

— Тёмную душу, — поправил он. — Аматэрасу суть свет. Ты убьёшь тело, но освободишь его ками от тьмы. Это не убийство, Киоко. Это милосердие.

Эйка смотрела на них неверяще, вся заплаканная, грязная, растрёпанная, одежды порваны… Мать, готовая защитить дитя любой ценой. Отдать жизнь, если придётся. Киоко чувствовала её боль, горе, отчаяние. Эйка сожгла бы весь остров, чтобы спасти сына. Так долго она его ждала в этом мире…

Мужчина — её дядя, вероятно, — так и остался лежать. В нём ещё теплилась жизнь, но удар оказался сильнее, чем кости могли вынести. Кажется, Иоши сломал ему несколько рёбер, но пока тот дышал. Значит, выживет.

Киоко опустилась на колени и коснулась пола, заставляя нежные цветы пробиться сквозь доски, выше, выше, подняться до пояса мальчишки и распуститься белыми бутонами. Комнату заполнили розы. Единицы, десятки, сотни. А она всё сидела, даря им жизнь, делясь своей силой.

— Это ты, — тихо сказала она. — Видишь, ты сильный. Ты должен справиться, как эти цветы с деревянным полом. Он им не помеха. Между каждыми досками найдётся пространство для нового стебля.

Мальчик перестал жаться к матери, а Эйка смотрела непонимающе. В глазах появилась надежда… Но страх никуда не исчез.

Он наклонился, осторожно коснулся нежного бутона маленькими пальцами, погладил его лепестки, а затем обхватил цветок, сорвал, сжал, сминая бутон, — и лепестки посыпались из его ладони.

Глаза на Киоко поднял уже Мэзэхиро.

— Как трогательно, — улыбнулся он совершенно по-взрослому, что на детском лице смотрелось чужеродно и жутко. — Но неужели ты, чудовище, и правда веришь, что мальчишка мог бы сломить мою волю?

— Я верю, что таким, как ты, не место на земле.

— Так убей меня. — Он медленно пошёл к ней, топча ногами бутоны, впечатывая цветы в доски. — Убей маленького ребёнка, покажи, что ты есть.

Эйка прижимала руки ко рту, пытаясь сдержать слёзы. Потерянная, она никак не могла решить, что делать. То дёргалась за мальчиком, то делала шаг назад. Киоко чувствовала её страх, замешательство и её любовь. Она знала, что с ним что-то не так. С её добрым, чудесным сыном, который внезапно стал словно кем-то иным. Но это были лишь приступы. Такие, как сейчас. В остальное время её сын оставался добрым, милым мальчишкой, каким рос всегда. И потому то, что она видела сейчас, её пугало, озадачивало. Каждый раз, когда приступ проходил, она надеялась, что он не вернётся. И что теперь?..

Все эти чувства для Киоко были как собственные, и любовь к этому ребёнку — тоже. Именно поэтому всё было так невыносимо, но выносить приходилось.

— Киоко. — Иоши встал рядом, сжал её плечо. А она так и не поднялась с колен. — Ты не убиваешь, ты спасаешь.

— Убей меня, чудовище, убей меня! — Мэзэхиро хохотал, детский смех разливался по комнате. — Не убьёшь. — Он остановился прямо перед ней. — Ты слаба.

Это был не её ребёнок, но казалось, будто её. Это была не её боль, но она чувствовала её в полной мере. А ещё она чувствовала тьму, расползающуюся от этого места, отравляющую, уничтожающую, не оставляющую жизни и шанса. Сколько уже пострадали? Сколько ещё умрут? Сколько ками будет отравлено, сколько людей и ёкаев лишатся права на покой за пределами жизни?

Тьма наступала, но свет в её руке пылал. Незримая война жизни и смерти шла прямо здесь, в этой комнате. И ей пора было сделать свой ход.

— Мам… — Мальчик оглянулся, не понимая, как оказался так близко к ней и так далеко от мамы. Эйка бросилась к нему, протягивая руки, но Киоко уже встала, она уже вонзила меч в спину ребёнка. Вонзила меч в онрё.

Все, кто был внутри, увидели, как мальчик замер, приложил руки к груди, а затем осел на пол. Кровь заливала белые лепестки, окрашивая розы алым.

Эйка подняла сына и уложила на колени. Теперь она не плакала. Пока не плакала. Утешала его, как может утешить лишь мать.

Все, кто был внутри, скорбели. Никто не слышал, как кричала тьма, поверженная светом. Никто не видел, как свет растворил этот мрак, лишая Мэзэхиро не только жизни, но и права на небытие. Никто не чувствовал, как Кусанаги прорезал само пространство, заставляя исчезнуть то, что не должно быть, заставляя все нити тьмы, опутавшие города и ками, исчезнуть.

Никто, кроме Киоко. И она знала, что это делает её злом в глазах Эйки и её дяди. И знала, что никакие слова не уймут эту боль, не докажут её правоты. Потому она просто ушла. Сзади стучали шаги Иоши.

Завтра все в Иноси будут знать об их жестокости. Но жестокость — цена той свободы, какую они все получили.