Киоко. Милосердие солнца

Меч воспылает

Бог, отдавший часть своей ками, неизменно наделяет дитя собственной силой, дарует ему божественное начало, делая человека сильнейшим среди прочих. Такое случается редко, но части разных богов, разбросанные по всему свету, время от времени пробуждаются, возрождая силу в новой ки, обретая новое воплощение среди смертных.

Однако не было ещё ни человека, ни ёкая, кому бы отдали дар сразу два божества.

Не было раньше, до этих лет.

Всё завершилось слишком быстро. И хотя были предвестники: её сны, её слабость, её невосприимчивость к любым лекарствам, — как бы долго она ни болела, как бы он ни обдумывал такую вероятность, верить в неё не хотел, да и не мог. А теперь — придётся. Она ушла. Её больше нет. Его Киоко оставила этот мир. Иоши погибал столько раз, но среди живых нет почему-то её.

Он бы хотел винить Норико, но в этом не было смысла. Всё произошло на его глазах, Норико не успела, хотя пыталась. Она сама себя изъедала виной.

Он бы хотел винить Чо и всех лекарей. Не справились, не вылечили. Но и они делали всё, что было в их силах.

Он бы хотел отправиться вслед за ней прямо сейчас, попросить бакэнэко отпустить его, но это означало бы сдаться, бросить то, ради чего они жили, ради чего сражались.

Все ушли, ладья опустела, но в его ушах мелодия фуэ ещё несётся над Кокоро, провожая душу императрицы. Дождь оплакивает утрату, ветер воет о своей боли, и даже Цукиёми не выглянул в эту ночь.

Темнейшее время.

— Ты так любила это озеро, — тихо сказал он в ночь. — Эту империю. Свой дом.

Он сделал шаг вперёд, позволяя набегающим волнам облизать его стопы. Ледяная вода пронзила тысячей игл, но боль эта была ничтожна в сравнении с пустотой внутри.

— Ты ушла, забрав с собой свет, моя любовь.

Он продолжал говорить и медленно погружался в воду.

— Забрав всё, что делало живым этот мир.

Ещё шаг.

— И меня.

Он откинулся на спину, вглядываясь в пустое беззвёздное небо. Таким был мир без неё. Он не станет умирать. Только не снова, не сейчас. Сначала он всё исправит. Империя будет жить. И она будет такой, какой её хотела видеть Киоко.

Но до этого…

Иглы пронзали всё тело, подбираясь через плоть к костям, подбираясь к самому сердцу.

…Он побудет здесь ещё немного. И станет легче.

На исходе времени смерти, когда природа мертва и кажется, что жизни совсем не осталось места, умереть не так страшно. Она уснула вместе с миром, который её создал. Ки распалась, обретая вечную жизнь в сплетении с самой материей и сутью бытия, каким его понимают люди. Больше она этому не принадлежит.

Тьма, поглотившая её ками, обрывками сотен и сотен воспоминаний вспыхивала, опутывала, заставляла проживать вечность заново. Снова и снова.

Он помнил себя императором, спустившимся в Рюгу-дзё. Помнил себя мёртвым сосудом, вбирающим ками после каждой изношенной ки. Помнил себя отдающим Сердце дракона другому. Помнил себя в сражении и в тылу, убивающим и убитым. Но неизменно — воюющим.

Пока война не закончилась.

Он умер по собственному желанию. Отдал тело священному озеру, погибая с Сердцем дракона на маленьком острове. Но Ёми его не забрала. И ками его не отправилась в хрустальный замок — осталась там, под двумя соснами, обречённая вечно чувствовать и вечно ждать.

Так прошла почти тысяча лет — и покой сменился болью предчувствий, ожиданием новых потерь. Он не знал, что грядёт, он лишь чувствовал, как где-то во дворце зарождается нечто тёмное, готовится опутать нитями всё, до чего дотянется, отравить, кого сумеет. А затем появился свет в грядущем, и это было явление нового наследника. Наследницы. Юной Миямото Киоко.

Так она стала собой, вернувшись в мир живых, мир плотный и осязаемый. Теперь она помнила. И та встреча в её сне на грани пробуждения была с Миямото Ичиро — с самой собой.

Все прожитые жизни освободились от тисков человеческого сознания. Все воспоминания расцвели бутонами важных событий: от древних, о которых и записей не сохранилось, до самых новых и сейчас самых родных этому сердцу.

Она подумала о море — и море возникло вокруг неё. Она подумала о кораллах — и они выросли от прикосновений её ками. Она подумала о том, что это станет хорошим домом для многих рыб, — и многие крошки-рыбы с пёстрыми плавниками стали кружить вокруг.

— Это не станет твоей обителью, — раздался позади голос. Она обернулась. Дракон больше не казался таким большим. Или это она перестала быть такой незначительной? — Одного моря будет мало для двух богов, пусть ты и моя дочь.

— Я не… — Она хотела возразить, но не нашлась как. А где-то далеко завыл ветер, напоминая о данном обещании. — Сусаноо не брал Кусанаги, — вспомнила Киоко.

— Твои первые слова после смерти ки. Интересно. А ведь ещё и облик не успела принять.

Киоко прислушалась к ощущениям и поняла, что действительно не чувствует тела. Она была самой ками, водой, песком, кораллами, рыбами, жизнью. Дракон был перед ней, но так же он был и позади неё. И сверху. И снизу. Или это она была со всех сторон.

— Ты уже делала это множество раз, — подсказал он тоном, каким отцы наставляют детей. — Уверен, и сейчас не составит труда.

И она, растворённая в мире, начала отделяться, отслаиваться, осознавать свою ками, придавая ей облик, как делала это с ки. Он ошибался, это было совсем не то же самое. Тогда у неё было сердце, средоточие. Теперь вся она — это сердце. И без опоры на что-то меньшее это чувствовалось как… Она не знала, как что. Как если бы в своём человеческом теле она вдруг испачкалась грязью, а потом попыталась из этой грязи, налипшей на кожу, выйти. Вот так она выходила сейчас из мира, обретая облик.

— Ты всё ещё можешь быть кем угодно, — сказал Ватацуми.

— Например, остаться Киоко. — Около него появилась Инари. — Твоей ками невероятно подходит этот облик, ты так не думаешь?

Она никак не думала. Она пыталась осознать, где заканчивается, и сосредоточилась на том, чтобы невесомую себя сделать такой, как они, — осязаемой в мире людей.

— А можем мы перебраться в место посуше? — Инари обратилась к Ватацуми.

— Рюгу-дзё?

— Пойдёт.

И они исчезли. А Киоко осталась одна, не понимая, следовать за ними или…

«Чтобы переместиться, достаточно захотеть», — раздался голос Инари в её голове.

Так она и поступила, совершенно точно зная, где замок находится и как он выглядит: снаружи и внутри. Хрустального пола она коснулась уже вполне существующими плотными стопами. И тут же поёжилась.

— Мы чувствуем холод…

— Мы чувствуем всё. — Ватацуми подал ей кимоно цвета тины. Такое же, какое надел сам. Киоко никогда не видела такие его изображения. Бога всегда представляли в виде дракона, а увидев его в человеческом облике, она сильно удивилась. И не оттого, что он принимает подобный образ, а оттого, что образ этот так… хрупок. Он был воплощением слова «изящность». Ватацуми. Огромный дракон. Теперь — в таком нежном теле. — Ты знала, что так будет? — Это уже было обращено к Инари.

— Не имела никакого представления.

— И Каннон ничего не говорила?

— А разве она хоть когда-нибудь кому-нибудь признаётся?

— Не признаюсь, — раздался позади голос. Киоко дёрнулась от неожиданности и обернулась. Там стояла… почти кошка. Только на двух задних лапах и ростом ничуть не уступающая человеку. Так могла бы выглядеть Норико, если бы обращалась, сохраняя все свои внешние черты и обретая только образ человека.

— Какая толпа… — проворчал Ватацуми. Киоко про себя усмехнулась. Подобная толпа была привычна для её покоев. А ведь покои были во много раз меньше этого зала.

— Каннон. — Инари смотрела и словно не верила, что та правда явилась к ним. — Но раз ты здесь…

— То мы можем поговорить обо всём открыто. Насколько это возможно. — Она обратила взгляд своих удивительно больших глаз на Киоко. — Ты ведь уже сказала о Кусанаги?

— А… — Она на миг замялась. — Сказала. Сусаноо-но-Микото просил передать при случае… — И тут она вдруг вспомнила, поняла. — Он ведь говорил, намекал о том, что при жизни этого сделать не получится.

Осознание прокатилось по всей её сути, дёрнулось тревожным звоном и застыло.

— Я, выходит, умерла?

Отчего-то до этого она не думала, не осмысляла, что с ней происходит. Воспоминания прошлых жизней, боги, все те чувства, что ей открылись, — всё это заполнило её, заглушило горечь от ушедшей жизни. Но сейчас она осознала себя в Рюгу-дзё и теперь понимала: вот она — чистая ками, не имеющая ки, не могущая жить в мире живых. Но как же она тогда обрела твёрдость, как смогла осязать, говорить и быть столь похожей на живую себя?..

— Умерла, — подтвердила Каннон. — Но вместе с тем это можно назвать рождением. Даже вернее назвать именно так.

— Что значит «Сусаноо не брал Кусанаги»? — спросил Ватацуми озадаченно. — Он был вне себя, когда Аматэрасу мне его преподнесла в качестве дара.

Каннон улыбнулась:

— Сусаноо ревнивец, но не вор. И не думал ли ты, зачем бы ветру потребовался цуруги?

— Затем же, зачем морскому дракону? — предположила Инари. — Бесполезно лежать?

Киоко постаралась не выдать своего изумления, но то, как непочтительны они были друг с другом, казалось чем-то… Неправильным? Или, во всяком случае, невероятным. Могущественные боги, повелевающие стихиями, самой жизнью в разных её образах, вели себя так, словно немногим отличаются от людей.

— Не так уж он бесполезен, — возразила Каннон. — Киоко, милая, ты понимаешь, что произошло? — Она подошла и села перед ней на колени, что выглядело весьма странно с учётом того, насколько ноги были похожи на лапы. Но Киоко постаралась выбросить эти мысли из головы — давно ли сама упражнялась в самых нелепых образах? — и тоже опустилась.

— Я не справилась? — спросила она. Глупый вопрос, и так ведь понятно. Она пыталась предотвратить войну с ёкаями, а в итоге развязала, возможно, ещё большую. Столько жизней, столько потерь. И всё зря, потому что сейчас война на Западе продолжается, а столица утопает в чём-то неведомом из мира мёртвых, в чём-то непонятном даже Норико, в чём-то, что отравляет умы и множит зло среди народа.

— Ты сделала всё, для чего была рождена. — Она точно верила в то, что говорила, но для Киоко эти слова не имели смысла.

— Я погубила стольких людей…

— И если бы я могла оборачивать время вспять, если бы позволила тебе, зная всё произошедшее, вернуться обратно, ты бы сделала всё это снова.

— Ни за что! — Такое оскорбление. Разве она жестока? Разве она убийца? Меньше всего Киоко желала того, что Шинджу пришлось пережить. — Я бы нашла способ. Другой. Без подобных жертв. Столько ошибок было допущено… Нужно было укрепить Кюрё. Нужно было лучше защищать Минато… Теперь я это знаю.

— И всё равно ничего бы не вышло, — отмела её надежды Каннон. Её взгляд был полон болезненного утешения, сочувствия, но Киоко в этом не нуждалась. Никакого сочувствия она не заслуживала. — Киоко, милая, мне ведомо то, что неведомо даже другим богам.

Где-то в стороне цокнула Инари. Киоко не видела, но каким-то образом почувствовала, что та закатила глаза.

— И вся твоя жизнь была определена Творцом ещё до твоего рождения.

— Но я принимала решения…

— И все они вели к одному итогу. Ты видела все пророчества: иных исходов просто нет. Я расскажу тебе. Даже если бы вы укрепили Кюрё — людей бы не хватило. Силы сёгуна значительно превосходили ваши. У него была вся империя, а у вас — беднейшая область Шинджу. У него тысячи обученных, опытных самураев, у вас — лишь горстка подобных, остальные — дети и ёкаи, не знавшие сражений. Поэтому именно ты, Киоко, и твоя сила были единственной возможностью спасти империю. Я знаю, это большая потеря, но спасённых во много раз больше.

— Вы так говорите, чтобы я не страдала, — догадалась Киоко. — Мёртвые должны отпускать свою жизнь, прощаться с ней, забывать, иначе так и не уйдут.

— Наивное дитя, — раздался где-то позади голос Ватацуми.

— Ты права, Киоко, — ответила Каннон, — но лишь отчасти. Мёртвым действительно нужно отпускать земную жизнь. И тебе придётся это сделать. Но не сейчас — позже. Сейчас тебе нужно закончить начатое. Твоё рождение принцессой дома Миямото было предопределено. Сердце дракона никогда не просыпалось в тех, кто может избрать собственный путь.

— Это так…

— Несправедливо? Возможно, если опираться на представления короткой смертной жизни. Но обладающим силой никогда не познать воли в полной мере. Никто из нас не выбирал, кем стать. И все последствия наших деяний не могут быть ничем иным, кроме того, что необходимо Творцу.

— Но если мне нужно закончить, то как? Я ведь лишь этого и хотела, а потом заболела и умерла. В Иноси сейчас странный недуг, больше похожий на проклятие. Мутит разум, ослабляет плоть… Мы должны были понять, Норико всё старалась отыскать причину.

— Она и сейчас старается. И её старания непременно окончатся успехом. К тому времени ты должна будешь вернуться.

— Вернуться куда?

— Ты и сама знаешь.

Она не знала. Конечно, она надеялась, ведь вернуться можно только домой… Но что за пустые надежды, детские мечты. «Мертвецам место среди мёртвых» — так Норико всегда говорила.

— У меня больше нет ки…

— Она тебе не нужна, — сказала Каннон.

— Но как же…

— Может, следует сказать ей самое важное? — уточнил Ватацуми.

Каннон посмотрела на него как-то странно и улыбнулась.

— Несомненно. Киоко, милая, — она говорила это, всё так же глядя ей за спину. Туда, где стоял дракон. — Тебе потребуется Кусанаги-но-цуруги.

— Что? — опешила она.

— Что? — одновременно с ней опешил и Ватацуми.

— А это мне уже нравится, — восхитилась Инари.

— Я отдал часть своей ками, этого недостаточно? Когда это все вокруг стали желать забрать то, что принадлежит мне?

— Кстати, об этом. Первый раз меч украл советник Миямото Ичиро. Он был завистливым человеком и несколько оскорбился, когда дар получил лишь император, — всё это Каннон сказала так спокойно, словно не перевернула своими словами всю историю Шинджу. Её лицо — или морда, Киоко не совсем понимала, как вернее об этом думать, — ничего не выражало.

— Это оружие, которому нельзя находиться в руках смертных. Как ты это допустил? — Инари вперила полный злобы взгляд в Ватацуми.

Киоко почувствовала себя ужасно неуютно, словно невольно стала свидетельницей чего-то интимного, чего и вовсе не должна была знать. Подумать только, советник не получал Кусанаги в дар. Всё это время дворец хранил и оберегал реликвию, украденную у бога, которому они же и поклонялись.

— Разве мог я это предотвратить? Я оторвал от себя часть души. После подобного требуется время, чтобы прийти в себя.

Инари фыркнула:

— А мог бы постепенно несколько веков вкладывать силу в одну из своих жемчужин, и не пришлось бы так страдать.

— А я всё гадал, как ты это сделала… — задумчиво протянул он. — Как бы то ни было, Кусанаги теперь в более надёжном месте. Не здесь и не у меня вовсе.

— Это мне известно, — сказала Каннон.

— Разве могли быть сомнения… — тихо сказал Ватацуми. Инари посмотрела на него с пониманием.

— Киоко, — Каннон вновь обратилась к ней. — Тебе предстоит встретиться с той, кого ты, возможно, видеть совсем не хочешь. Хотя, как знать… Помнится, ты множество раз обещала ей разговор. Если ты и правда имела в виду беседу, когда утверждала, что намерена призвать богиню к ответу.

Она не улыбалась, но Киоко казалось, что над ней сейчас жестоко посмеялись.

— Если не готова, просто скажи. — Каннон дала возможность для размышлений, хотя наверняка знала, каким будет ответ.

— Давно готова.

— Тогда я отведу тебя. — Она встала, и Киоко поспешила подняться за ней.

Она помнила своё обещание, хотя уже и не думала, что настанет день, когда предоставится возможность его сдержать.

Я выросла, Аматэрасу.

Я иду к тебе.

И я заставлю тебя ответить.

— Сейчас? — Норико стояла в недоумении, а её жёлтые глаза были полны… не обиды, нет. Так выглядело разочарование. Он не хотел этого делать, но не мог поступить иначе.

— Приказ императора. И… Норико, я там нужен. — Он хотел подойти, но она отшатнулась.

— А здесь? Я не могу отправиться с тобой.

— Я знаю.

— Знаешь. — Она вскинула голову, и все чувства, что причиняли ему боль, исчезли с её лица, растворились под напускным равнодушием.

— Мне нужно в Юномачи. Невозможно отдавать приказы, когда все сообщения поступают с такой задержкой, а некоторые вовсе не доходят.

— Хорошо, — она произнесла это спокойно, холодно. Сказала — и обратилась кошкой. Кимоно упало на пол, а сверху — чёрная лента с голубыми цветами-звёздами. Сама Норико в два прыжка выскочила из комнаты.

Хотэку прикрыл глаза и глубоко вдохнул. Всё рушилось. Снаружи, внутри — всюду. Мир словно решил, что никто здесь не может быть счастлив. Но он так долго ждал, так осторожно к ней приближался… Разве для того, чтобы из-за одного решения стало хуже прежнего? Она же его возненавидит. Уже ненавидит. Теперь — в самом деле, и потому больше не скажет этого вслух.

Но выхода не было. Кунайо-сан не справляется, положение всё хуже, а мятежников словно становится только больше. Люди почувствовали слабость власти, и это стало началом конца.

Он не хотел оставлять Норико. Ни за что бы не оставил, особенно сейчас, после смерти Киоко-хэики. Но и не выполнить свой долг он не мог.

Ненависть, боль, обида — всё смешалось, и она больше не могла справиться с этим. Она ведь знала: так оно и бывает. Глупые люди так привязывались друг к другу, а потом неизменно страдали. И что сейчас? Глупая бакэнэко.

Норико думала, что больнее быть не может. Пытаясь справиться с зияющей дырой где-то внутри, там, где Киоко забрала часть её ками, когда уходила, — иначе как ещё объяснить эту боль? Она чувствовала такое отчаяние, какого не испытывала никогда. Норико никогда никого не теряла… От семьи она ушла сама, ища собственный путь в одиночестве, и ни к кому никогда не привязывалась. Не хотела. Не собиралась.

Киоко её сломала. Заставила полюбить, а теперь ушла. И ведь даже не в Ёми… Норико не отыскала её. Ни в Ёмоцухира, ни в стране мёртвых. А она пыталась. Ох как она пыталась! Но Киоко не было. С ками двух богов она наверняка нашла свой покой в Рюгу-дзё или у берегов Созо. И никакого шанса проститься. Как же её отпустить?..

Норико думала, что больнее быть не может. Но больнее стало. Он сделал то, что обещал не делать. Оставил её тогда, когда был нужен. Оставил тонуть в боли своей и боли чужой, переживая всё за себя и Иоши. Оставил справляться с тем, о чём она ничего не знает. Как с этим жить дальше? И зачем? Теперь всегда будет так плохо? Она ведь не вернётся. Никогда. Это не задача, которую можно решить. Это не то, что однажды исчезнет. Это уже навечно. Навсегда.

Бедная Киоко. Каково же ей было терять столько близких. Как же она это пережила… И как теперь пережить ей, Норико, потерю единственного живого существа, для которого она имела значение? Мир казался пустым. Чужим. Она лежала в саду, скрываясь в голых ветвях кустарников, но всё равно поглядывала на дворец Мудрости. Она не хотела, чтобы он шёл за ней. И в то же время отчего-то неясная надежда сидела где-то внутри, назойливо жужжа.

Спустя коку он появился. Осмотрелся — её ищет? — но не пошёл ни в сад, ни к озеру, ни даже к Светлому павильону, откуда Иоши теперь почти не выходил. Раскинул крылья и… Да, он действительно полетел на Север, в сторону Ши. Оттуда наверняка отправится в Западную область. И если с оками он поговорит, то с ней прощаться не стал. Она, конечно, сама убежала, но ведь он даже не попытался… Даже не окликнул её.

Норико свернулась калачиком, пряча нос под тёплые лапы. Больше ей делать здесь нечего, так что она улеглась поудобнее и отправилась в Ёмоцухира, туда, где кошки не видят сны.

Такамагахара. Равнина высоких небес. Обитель Аматэрасу и прочих небесных богов, правящих миром. Здесь солнце выходило утром освещать мир, и здесь она возвращалась в пещеру, чтобы не встретиться с Цукиёми.

На брата у Аматэрасу были давние обиды. Он иногда забывался, выходил на равнину, когда не следовало, но тогда пряталась Аматэрасу — и на земле, в поднебесном мире, на короткое время люди видели посреди неба тёмный круг вместо ореола света.

Цукиёми был несносным, мрачным, безумным в своих идеях божеством. Но для людей он был значим, и Аматэрасу в угоду отцу согласилась делить с ним небо, но лишь по очереди, никогда не сталкиваясь.

Так внизу познали день и так внизу познали ночь.

У Аматэрасу редко бывали гости. Многие из богов её любили, все они дорожили дружбой, но немногие покидали свои владения ради этого пусть и просторного, великолепного, но всё же одинокого места. Поэтому она так удивилась, когда той безлунной ночью к ней явилась Каннон. И не одна…

Так вот она какая — пещера, в которую спускается Аматэрасу. Или не спускается… Киоко уже не была уверена, что понимает, как всё устроено. Где в этом божественном мире верх, где низ. Где небо, а где земля. Потому что порой облака стелются по земле, а на небе, как оказалось, есть рисовые поля. Но Киоко знала точно: эта пещера — ночное убежище солнца, в которое она так мечтала попасть. Нет, он мечтал. А она хотела только найти его, поговорить с братом ещё хотя бы раз и спросить, отчего же богиня не защитила его. Ни его, ни их мать, ни отца…

И стоило ей об этом вспомнить, стоило застарелой боли дать о себе знать — явился свет. Тысячи и тысячи лучей пронизывали всё пространство, заполняя его от стены до стены, от пола до потолка, не оставляя укромных мест. Тени разбежались, тьма усохла, освобождая место для неё — Аматэрасу.

Киоко прищурилась и часто заморгала, но скорее по привычке, чем из необходимости. Ей и глаза были вовсе не нужны, она видела совсем иначе, всей собой. Как и слышала. И чувствовала. И то тело — тот её образ из последней жизни, что она оставила вместе с именем, — было лишь обликом.

Свет не слепил. Не мёртвую Киоко. И потому она, широко распахнув глаза и всю свою ками навстречу богине, разглядывала, слушала, ощущала её тепло. Аматэрасу была красивее всех живущих, красивее всех богов, которых она встречала. Даже Инари — как бы обидно ей ни было это услышать — не могла сравниться красотой и совершенством с Аматэрасу. Если бы кицунэ узрели это величие, они бы сменили веру. Если бы люди могли увидеть её, Ватацуми не сумел бы удержать их любовь.

Наверное, поэтому люди видят лишь безликий свет. Наверное, от этого и не способны разглядеть, что за ним скрыто.

Сотканная из самого света, она была похожа на человека. На Творца, как поправила бы её Инари. Каждый палец, каждая частичка, каждый рин кожи Аматэрасу — всё лучилось, всё согревало. Её волосы жидким золотом стекали по спине и стелились за ней. Её кимоно было соткано из того же света, а узоры его — сплетения лучей, направленных самой богиней. Только лицо её было скрыто узорчатой маской — не разглядеть ясных глаз.

Теперь Киоко понимала, отчего Хидэаки был так влюблён. Совершенство невозможно не любить. И хотя он вряд ли его видел — всё же умел как-то чувствовать.

А затем погиб. И мысль о брате всколыхнула всю боль, которую Киоко намеревалась выплеснуть, когда отправлялась сюда. Все обиды, всю невысказанную злость, что она копила, держала в себе годами.

Но обрушить это на Аматэрасу — словно вылить чернила на белоснежное кимоно. Как на такое решиться?

— Я чувствую твою боль, — не стала дожидаться богиня. Она сама подошла к Киоко. — Я помогу. — Она взяла её ладони в свои — и тёплый ясный свет словно проник внутрь, разогнал тучи её болезненных воспоминаний из каждой жизни, освободил от оков. Это тепло было сродни материнской любви — нечто абсолютное, безграничное и исцеляющее самые глубокие раны.

Когда Киоко шла сюда, она думала, что будет кричать, злиться, может даже плакать, хотя надеялась, что сумеет сдержаться, не испытает такого унижения. Теперь же всё остыло. Боль от потерь улеглась, злость ушла, осталось только принятие. Так бывало, когда ещё ребёнком Киоко в слезах прибегала к родителям, жаловалась — то на наставника, то на служанку, то даже однажды на жука, который её укусил, — и, получив объятия и слова утешения, неизменно успокаивалась. Трагедия переставала быть трагедией, и жизнь продолжалась.

— Твоя боль направлена на меня, — сказала Аматэрасу с лёгким удивлением.

— Я ненавидела тебя большую часть своей жизни, — призналась Киоко. Она боялась её обидеть. Отчего-то очень не хотела, но и лгать тоже не стала.

— Надо же. — Не было похоже, что солнце это огорчило. Скорее озадачило. — Отчего?

— Под твоим взглядом умерли все, кого я любила. И многие из тех, кто доверил мне свои жизни. Сначала мама с братом. Затем отец. А позже… Позже целый город невинных людей.

— И ты винишь в этом меня. — Она не спрашивала — утверждала.

— Аматэрасу оберегает детей и женщин, разве не так? Люди верят в это. Я верила. Но только до первых потерь.

— Ты сказала: «Под твоим взглядом…» — Аматэрасу не выпускала её рук из своих, таких тёплых и обнимающих. — Но я не присматриваю за людьми.

Смысл слов не сразу дошёл до неё, а когда дошёл, потребовалось ещё немного времени для того, чтобы понять.

— Но как же… Ведь день как раз потому и безопасен…

— День безопасен, потому что у теней остаётся не так много места, где они способны укрыться.

— Теней?

— Тьма, что таится в людях, не любит являться при свете. А тьма погибших душ не способна жить вне тени. Творить зло легче, когда чужие глаза не видят. Поэтому я даю людям свет — это избавляет от тех бед, которые можно спугнуть.

— Но ты не смотришь? Выходит, все эти слова об оберегающей Аматэрасу ложны?

— Не могу согласиться, ведь я оберегаю… Как могу. И если бы я могла, я спасала бы каждого, я присматривала бы за всеми и избавила бы мир от всех страданий. Только подобное не под силу и самому Творцу. А мне так и вовсе. — Тогда она отпустила её руки, потянулась к своему лицу и аккуратно сняла маску.

Из-под неё выбился чистый свет, но это лучились не глаза, как Киоко подумала сразу, а чистая ровная кожа. Глаз у Аматэрасу не было.

— Видеть может лишь тот, кто свет забирает, — сказала она полным сочувствия голосом. — Я живу во тьме, чтобы светить другим. — Она вернула маску обратно. — Мне очень жаль, что я не столь могущественна, как ты обо мне думала. Быть может, тогда я бы действительно смогла отвести беду от твоей семьи.

— В этом я сомневаюсь. — Каннон, стоявшая всё это время поодаль, теперь приблизилась к ним. — Чтобы стать той, кем Киоко стала, ей нужно было прожить каждую из утрат, принять каждое из решений. Этот путь непростой, но без него ты бы не стала той, кем тебе суждено было стать.

— Мертвецом? — Она усмехнулась, сама не понимая, откуда взялись силы так глупо шутить.

— Она не знает, — ахнула Аматэрасу.

— Я всё жду, когда сама догадается, — сказала ей Каннон.

Киоко почувствовала себя при этом как-то глупо, совсем как на занятиях с Акихиро-сэнсэем, когда он целыми стражами, а то и днями не давал ей ответа на задачи, в которых она упорно не могла отыскать его сама.

— Значит, всему своё время. — Аматэрасу улыбнулась, и стало словно ещё теплее. — Но полагаю, вы пришли не только для этого разговора, ведь так?

Каннон улыбнулась Киоко, позволяя ей говорить самой.

— Мы пришли за тем, что вернул Ватацуми-но-ками.

— Кусанаги? Он ведь и отдал мне его обратно, чтобы никто больше не мог взять. Хотя я ему и говорила, что это какая-то странная глупость. Вам не кажется, что он в своём затворничестве немного?..

— Да, ты права, — согласилась Каннон. — Но тут уж как сам выбирает.

— И зачем вам Кусанаги?

— Ты очень кстати заговорила о тенях. В Шинджу неспокойные времена, и есть причина этого неспокойствия, с которой поможет только твой цуруги.

— Не мой.

— Ватацуми, — поправилась Каннон. — Только он.

— Ночи нынче длинные… — задумчиво протянула Аматэрасу. — Клинок твой.

И словно из воздуха появился он — Кусанаги. Тот самый, что лежал во дворце, знаменуя смену каждого поколения, каждого императора. Тот самый, с исчезновения которого всё началось. Лезвие его в свете Аматэрасу словно пылало.

Киоко с благодарностью приняла оружие и, не удержавшись, осторожно коснулась стали. Холодная, как пол в Рюгу-дзё.

— Используй его лишь раз, — предупредила Аматэрасу. — И после — верни.

— Да, госпожа. — Она поклонилась ей, намереваясь выполнить обещание.

Только вот Киоко всё ещё не сказали, зачем ей нужен этот меч и что именно она должна совершить.