Киоко. Милосердие солнца

Алые реки

— Я понимаю, — с нажимом проговорил дзурё, — но мы не можем лишиться ни единого воина. Киоко-хэика, всё, что в наших силах, — отправить гонца с вестью к даймё. Хотя наверняка на Востоке сейчас дела обстоят не лучше.

Хотэку был с этим согласен. Минато нельзя ослаблять, да и войска до Кюрё не доберутся. Уже слишком поздно.

— Я полечу, — твёрдо сказала императрица. Голос звучал глухо и обречённо, но решительно.

— Вы нужны здесь.

— Там нужен хоть кто-нибудь!

— Кто-нибудь — это хотя бы пара батальонов, а не один человек, пусть и такой, как вы, — против целого полка.

Она сжала кулаки. Рядом стояла Норико, а возле неё — Джиро. Когда Хотэку узнал, что тот каким-то образом сумел сбежать из леса и добраться аж до Минато, он больше удивился, чем разозлился. Куда такое проделать волчонку? Но, увидев брата, вдруг осознал, что тот давно уже не малыш, каким он его видел в последний раз. Джиро удивительно напоминал ему Акито в те годы, когда Хотэку сам был малышом. Те же глаза. Почти тот же запах. И даже повадки удивительно схожи.

Он никогда не задумывался, сколько лет было оками, когда они подобрали Хотэку…

— Мне ведь не нужно ваше одобрение, — вдруг сказала Киоко-хэика. — Я просто теряю время. — С этими словами она вышла. Снаружи послышался шелест крыльев.

Дзурё только вздохнул.

— Её нельзя отпускать одну, — в замешательстве проговорила Норико.

Хотэку поспешил её остановить, пока она тоже не решилась на глупость:

— Ты за ней не угонишься.

— А ты? — Она посмотрела на него с такой надеждой…

— А он командует нашим войском и не может покинуть город, пока враг не отступит, — вмешался Киехико-сан.

— Всё так, — согласился Хотэку.

— Я могу наблюдать с воздуха вместо тебя и Киоко, — не сдавалась Норико.

— И тогда мы потеряем одного из лучших бойцов на передовой, — снова возразил дзурё. — Не каждый отряд может похвастать медведем в своих рядах.

— Это не имеет никакого значения, если она погибнет!

— Я отправлюсь за ней, — вдруг подал голос Джиро.

— Джиро, ты…

— Нет, Хотэку, не надо. Я достаточно быстрый. Доберусь в Кюрё за сутки и не позволю ей умереть.

— Джиро, ты знаешь слишком много для того, кто прожил всю жизнь в лесу. Тебе знаком этот город в холмах, не так ли?

Он склонил голову набок и хитро ухмыльнулся:

— Возможно, я не впервые покинул Ши…

Хотэку улыбнулся. Джиро оказался гораздо сообразительнее его. Сам он решился уйти только с позволения отца и после тщательной подготовки.

— Ужасно безрассудно с твоей стороны, особенно в такое время…

— С таким отцом, как Акито, мне не очень-то страшен сёгун, — засмеялся Джиро, заставляя улыбнуться.

— Хорошо, беги, — в конце концов согласился Хотэку. — Обещаешь не вступать в сражение, если опоздаешь?

Волк мгновение поколебался, но всё же кивнул.

— Просто останови её. Город покидай через восточные ворота, там сейчас безопаснее всего.

— Понял.

Джиро бросился за порог, но Хотэку его окликнул:

— Выживи, иначе наша мама меня вдогонку убьёт.

— Я постараюсь. — Он махнул хвостом и скрылся в сумерках.

— Итак, мы отпустили на убой императрицу, на которой держится вся надежда этой страны, и посланника богов, смерть которого сулит несчастья всему человечеству, — заключила Норико. — Кажется, в вашей стратегии есть огрехи. И если я почувствую ками Киоко в Ёмоцухира, будьте уверены, что отправитесь вслед за ней. — Последние слова она прорычала, после чего развернулась и выскочила прочь.

Было что-то хорошее в том, чтобы быть бакэнэко. Когда тебя злят — у тебя есть огромное количество возможностей эту злость выплеснуть. А когда война в разгаре — ещё и жертв предостаточно.

Норико уже порвала медвежьими лапами троих из тех, кто сумел пробраться за стену. Врагов в городе становилось всё больше, как и трупов. На стене, под стеной, вдали от стены… Некоторые дома всё-таки горели, застланные дымом улицы не позволяли ни высмотреть врагов, ни воспользоваться обонянием. Конечно, и чужих это дезориентировало, но своим-то как быть?

Сверху пролетела огромная тень: Хотэку оценивал обстановку, чтобы отдать указания. Это почему-то разозлило ещё больше. Не он должен был сейчас пролетать сверху, а Киоко. А ему словно плевать. Как будто никто, кроме бакэнэко, не понимает, насколько важна жизнь императрицы.

Да пусть Минато хоть весь сгорит, если это нужно, чтобы она осталась жива! Норико заорала и обрушила кулаки на землю, попутно впечатав в камни ещё одного человека в надежде, что это враг.

Огонь, копоть, дым, разъедающие глаза и нос, раздражали. Она ревела и крутилась вокруг своей оси, молотя по всем подряд.

— Норико! — послышалось сверху, но она уже вгрызлась в чьё-то плечо. — Норико! — повторился возглас.

Оторвав руку того, кого грызла, она отбросила тело и взглянула вверх — туда, откуда слышался голос.

— С юга заходят, с суши! Там ещё целый батальон! Сотни две!

Да откуда их столько берётся… Они знали, что армия сёгуна велика, но явно недооценили количество бойцов. Хотя Норико только сейчас поняла, что разделывается с ними слишком уж легко… Она присмотрелась к телу, которое только что бросила, и поняла, что парню на вид и четырнадцати не дашь… Сёгун отправил на убой детей.

Она повернулась и уже кошкой бросилась к югу вдоль стены. Туда же стягивались асигару под предводительством касира.

А они ведь так надеялись быстро отбить Минато… Мэзэхиро хотел взять внезапностью, но ведь они были готовы и были уверены в себе. Однако, похоже, сёгун тоже был готов к тому, что они предвидели это нападение.

Дважды они поверили в свою сообразительность, поверили в то, что умнее противника. И дважды оказались не правы… Норико кошкой вскочила на южную стену и посмотрела вдаль. С холма уже спускались воины под боевой клич. Земля под ними дрожала, вздымая облака пыли, и сотни чужих воинов в своём уверенном наступлении выглядели так, словно этот город уже принадлежит им.

Она только надеялась, что Джиро догонит Киоко раньше, чем станет слишком поздно. И краем сознания беспокоилась о том, как всё обстоит в Юномачи. Может, хотя бы у них всё получится без сюрпризов?

Киоко летела к юго-востоку, и, пока море уносилось всё дальше, рассвет подбирался — ближе, ближе, — приветствовал, но вовсе не красками нежных цветов дворцового сада. Жёлтый диск расцвечивал небо алыми всполохами, пробивавшимися сквозь плотные клубы облаков. Словно само небо горело, торопило: спеши, спеши!.. И чем ближе были багровые языки, тем сильнее становилась тревога, перераставшая в страх, в безотчётный ужас, в агонию, перед которой меркло всё остальное. Она уже не знала, чувствует это сама или встречный ветер принёс чужие ки, развеял их по округе, отравляя холмы удушливой сладостью обманчивого аромата душистого горошка — ароматом прощаний и потерь.

И всё же где-то среди всей этой боли она чувствовала слабое дуновение надежды, стремление к жизни, веру в жизнь и себя. И потому она летела, не смея складывать крылья, не смея даже допускать мысли, что всё уже потеряно.

Когда она добралась до холма, за которым скрывалась низина и Кюрё, небо уже посветлело. Аматэрасу поднялась выше, изгоняя тьму и пламя, открывая зелень, цеплявшуюся за жизнь, несмотря на близость времени смерти.

Ноги коснулись мягкого густого покрывала, утонули в том, что должно бы уже пожухнуть, стать безжизненным, уйти на покой. Сладость душила её. Казалось, этот аромат пропитал собой землю, воздух, саму жизнь. Словно весь мир прощался с Киоко. Словно ей самой не было больше здесь места.

Несмело пройдя дальше, туда, откуда должен открываться вид на город, она задрала голову и взглянула в небо.

— Аматэрасу, ты их защитила? — шептала Киоко. — Женщин и детей, что пришли сюда за укрытием. Ты уберегла их?

Бледный диск молчал, освещая уже почти ясное небо цвета пустых обещаний. Киоко ещё не опустила взгляд, но уже знала, что увидит. Тысячи ки, потерявшие всё, что их здесь удерживало, бились в невесомости, едва ощутимые. Испуганные, отчаявшиеся, они искали свой путь, но не было того, кто сыграет для них на фуэ, отправляя с Сусаноо к покою в объятиях любви того бога, которому они при жизни вверяли свою ками.

Превозмогая боль и ужас, она опустила глаза и обратила взгляд к городу. Кюрё молчал. Он не был пуст: улицы полнились людьми. Только сказать они больше ничего не могли. В этот раз Мэзэхиро не жёг дома, не пытался никого выгонять. Нет. Его самураи сделали всё тихо, и вышло у них всё так быстро… Слишком быстро, чтобы она успела ему помешать.

Не осознавая, что делает и зачем, Киоко спустилась. Медленно, всё ещё опасаясь, но втайне надеясь, что это чья-то злая шутка, чей-то коварный замысел. Что Мэзэхиро заключил сделку с демонами Ёми, что он только пытается заставить её поверить в смерть этих людей. Не мог же он перебить весь город…

Гэта коснулась дорожки и погрузилась в жидкую грязь, какая бывает после дождей. Но дождей не было. Землю пропитала кровь, и её было слишком много. Нет, Мэзэхиро действительно никого не убивал. Он бы не сумел. Слишком грязно для сёгуна, слишком… бесчеловечно. Кого ты растил в своей школе, Мэзэхиро? Что ты вложил им в голову, как заставил верить, что катана может целовать детскую шею? Чем ты кормил души людей, раз здесь, прямо у её ног, лежит чьё-то вырезанное из груди сердце? Знаешь ли ты, Мэзэхиро, что у них были сердца?

Она опустилась на колени и легонько коснулась тёмных волос маленькой девочки. Ей не было и пяти. И больше уже никогда не будет.

Киоко ничего не почувствовала. В этом теле жизни было не больше, чем в мёртвой некогда земле Запада.

А может…

Она повела рукой над маленьким телом, пытаясь как могла вдохнуть в него жизнь. Как делала это с цветами, проращивая семена в стылой земле. Как делала с ветвями деревьев, напитывая их стремлением к жизни. Она знает, что нужно. Она сумеет…

Крошечные пальчики дёрнулись, Киоко ахнула — и всё вновь погибло. Она всё ещё не чувствовала жизни, но теперь она чувствовала надежду. Сумев подарить жизнь целой области, разве не справится с одним городком?

Киоко прикрыла глаза, стараясь отыскать в себе достаточную силу для новой попытки. Она сумеет. Хотя бы её, хотя бы эту девочку… И это уже будет целая жизнь.

Она положила руку на маленькую грудную клетку, нащупывая сквозь ткань место, где сплетались все слои ки, где должна биться сама ками. Сюда. Она направит всю свою любовь, всю свою силу…

Надежда возросла, но Киоко не сразу поняла, что надежда эта была чужой. И лишь когда острые зубы впились в её руку, она распахнула глаза и дёрнулась, освобождаясь от хватки.

— Не смей, — рычал Джиро. Это был он, всё это время именно его надежда преследовала её, обгоняя самого оками.

— Они убили всех, — тихо проговорила Киоко, опуская руки в грязь, смешанную с кровью, впитывая всю боль этого места, все страхи.

— Мёртвые должны оставаться мёртвыми.

— Но я могу попытаться…

— Мёртвые. Мертвы. Прими это.

Она никогда не видела его таким… Повзрослевшим. Серьёзным. Маленький волчонок больше не был волчонком. Истинный наследник своего отца.

— Но Иоши тоже мёртв. И смотри: он здесь, среди живых, а мир не рухнул, — стояла она на своём, пока её ки, её ками горели, плавили сердце, оплакивая в этой агонии всех, кого не сумели спасти.

— Значит, так было угодно богам.

— Значит, это тоже может быть угодно богам. — Она взвила руки к небу, разбрызгивая густую чёрную смесь, которая теперь заменяла дороги, и вновь закрыла глаза. Пусть говорит что хочет. Но это её выбрали боги, это в ней две ками их богов-прародителей. Кто, если не она, сумеет с этим справиться?

— Значит, богам угодно, чтобы я тебе помешал, — рыкнул Джиро, и крепкие лапы стукнули её в грудь, заставляя опрокинуться на спину, придавливая к земле. — Ты не вернёшь жизни, что уже ушли, — рычал он ей в лицо, пока она смотрела в его ясные, искрящиеся глаза. Она не чувствовала в нём злости, хотя он и выглядел злым. Лишь беспокойство и всё ту же надежду.

— На что ты надеешься, Джиро? Посмотри, мы проиграли эту войну… Если все погибли — для кого нам сражаться? Для кого жить? Они убили всех…

— Очень грустно, очень жаль. — Джиро всё ещё вдавливал Киоко в землю, и она не сопротивлялась. — Только я не думаю, что весь остров уместился в одном городе.

Она плохо понимала, что он говорит. Всё думала о бледном личике, почти не тронутом солнцем, о чёрных волосах и о крошечных пальчиках, которые дёрнулись.

— Я должна попытаться…

— С этим покончено, Киоко. И тебе стоит вспомнить, что ты императрица. Приди уже в себя! — рявкнул он и впился в её предплечье.

Острая боль вновь заставила дёрнуться, Киоко отшвырнула Джиро, сбросила его с себя и села, скрестив ноги, готовая обороняться.

— Посмотри на себя. Вся в грязи. В крови. В нечистотах. Даже я себе подобного не позволяю. Где та великая правительница, которая бросила всё и всех, чтобы стать сильнее? Ради чего? Ты не вернёшь их к жизни. Даже если захочешь. Но ты и не должна хотеть!

Он не говорил — рычал. И рык этот эхом разносился по долине.

— Если Мэзэхиро не слишком далеко, он может тебя услышать.

— Может, хоть это приведёт тебя в чувство.

— Мы в городе мертвецов, Джиро. Худшее уже случилось. Чего мне ещё бояться?

— Смерти? У тебя разве никого не осталось? Кошка, мой брат, все те, кто тебе верен? Готова предать их? Лишить той, ради кого они бросили свои жизни, оставили всё, что имели, в прошлом?

Она вспомнила Норико. Что бы она сказала? Почему-то Киоко подумала, что бакэнэко, могущая отыскивать чужие ками, но отказавшаяся от того, чтобы беспокоить мёртвых, сейчас посоревновалась бы с Джиро в грубостях, отпущенных в её сторону.

— Оставь это, Киоко, — продолжал настаивать Джиро. — Оставь и борись за будущее. Твоя сила в том, чтобы давать жизнь земле — не людям. И ты это знаешь.

Мысли вновь вернулись к шевельнувшимся крошечным пальчикам.

— Я бы смогла…

— Нет. Возможно, ты смогла бы заставить эти ки крови и соли, что здесь остались, подняться. Может, ты сумела бы дать им — малой части из них — достаточно своей силы, чтобы создать новый цикл. Но что это за люди из одной оболочки, ты не подумала?

Она действительно не подумала…

— Человек — это не только тело. Ты и сама знаешь: в этих телах больше нет людей. И ни Ватацуми, ни Инари не вхожи в Ёми и не способны на то, чтобы возвращать ками погибших живым.

— Значит, в этом нет никакого смысла… Всё кончено?

Она спрашивала, но не ждала ответа, он уже был известен. Осталось лишь принять.

Всё кончено.

Кюрё, который должен был стать убежищем, стал общей могилой для всех безоружных и безобидных, для всех самых слабых и уязвимых.

Киоко подняла голову. Солнце всё так же светило.

— И вновь просто смотрела…

Они остановились в холмах неподалёку от Кюрё — названой столицы провинции Сейган. Все отчёты западного даймё, все его письма были об этой столице, и ни слова о Минато. С тех пор как он узнал о существовании портового города, стало ясно, что затерянный в холмах город никому не нужен. Они готовили нападение на Минато, потому что враги не должны были знать, что Мэзэхиро работает над ооми. Никто не должен был ожидать атаки с моря, именно поэтому вся видимая часть армии располагалась в военном лагере у Нисикона, готовясь к нападению на Юномачи.

Но они ожидали… Дела в Минато, согласно докладам, шли вовсе не так хорошо, как хотелось бы. Он полагал, что именно туда уехали все, кто не сражается, оставив Юномачи для обороны. Но кто-то предал сёгуна, и он знал, что ни один самурай на подобное не осмелился бы.

Позади раздались шаги. Ему не требовалось оборачиваться, чтобы понять, кто встал за его спиной.

— Неужели и это была необходимость? — спросил Иоши. Голос его был спокоен, он словно и не винил — интересовался.

— Столица провинции должна была пасть.

— Ты не делился со мной этими планами.

— Лишь потому, Первейший, — он медленно повернулся и поклонился сыну, — что это не стоит ваших беспокойств.

— Тысячи смертей не стоят?

— Тысячи врагов, что были повержены моей предусмотрительностью.

Иоши молчал, смотрел прямо, строго. Так и подобает императору. Мэзэхиро хотелось гордиться своим сыном, но время было упущено. Яд проник слишком глубоко.

— Вам может казаться, что это жестоко, но жестокость — это предавать свой народ. Мы служим людям, мы служим Шинджу, Первейший, — продолжал Мэзэхиро. — А ёкаи — болезнь нашей госпожи. И мы, словно лекари, справляемся с этой болезнью, избавляем империю от неё.

— Я не оспариваю это. Но разве мы не могли сразить даймё, — который, к моему большому сожалению, ещё жив и здравствует, насколько мне известно, — и подчинить себе земли Западной области, вернуть контроль и выдворить ёкаев с острова, как и собирались? Не стоило ли уделить этому больше внимания и направить войско, отправленное в Кюрё, к Юномачи?

— Ставите под сомнение мою стратегию?

— Она видится мне мелочной жаждой расплаты за личную боль. Так войны не ведутся, отец. Ты идёшь за чувствами — не это ли сам называл слабостью?

— Да как ты смеешь…

— Иначе зачем бы тебе понадобилось убивать тысячи ёкаев, не представлявших угрозы в войне?

— Они все представляют угрозу! — он сорвался на крик. Не стоило. Мэзэхиро сделал глубокий вдох и продолжил уже спокойнее: — Каждый из ёкаев несёт в себе угрозу нашему укладу.

— Вместо того чтобы бросить все силы на завоевание территории и установление контроля, ты решил перебить всех, кого сумеешь найти. Так полководцы не поступают. Ты собственными руками оттянул нашу победу.

Какой фарс. Мэзэхиро больше не мог терпеть это лицемерие.

— Нашу? Это ты предупредил их о кораблях. Ты предупредил о нападении на Минато. Уж не знаю как, но ведь это благодаря тебе умирают наши самураи, мои самураи, которые должны были в считаные часы захватить город и давно взять его под контроль.

— Вот как ты заговорил? Если ищешь предателей в этой комнате, поищи получше. Потому что не я разделил армию так безграмотно.

— Мы уничтожили целый город.

— И что нам это дало? Зачем нам затерянный в холмах город, где даже дзурё нет? Он ведь в Минато, сражается сейчас за свою землю там. Вот значимая стратегическая точка на карте. Минато и Юномачи. Кюрё нам не был нужен.

— Он был нужен мне.

— Об этом я и говорю.

— Да что ты понимаешь? Ты даже в мой отряд не был способен попасть, а теперь заделался великим стратегом? Думаешь, знаешь всё лучше меня? — Мэзэхиро шагнул вперёд и размашисто ударил Иоши по щеке. — Ты забыл своё место, сын мой.

Тот не дёрнулся, не попытался уклониться и продолжал смотреть прямо. Совсем как его мать.

— А я всё ждал, когда же ты забудешь, что перед тобой император. Ты бы никогда не отдал мне власть, так ведь? Всё, что тебе нужно, — сохранить подобие императорской семьи. Но позволить кому-то другому принимать решения… Нет, на это ты не способен.

Он оставался спокойным, и это спокойствие ещё больше злило.

— Ты забыл, кто тебя всему научил? Так я напомню, откуда ты вышел, Первейший. — Мэзэхиро замахнулся вновь, но в этот раз ударить не успел, Иоши перехватил его руку.

— Покушение на императора карается смертью, — сказал он.

— Ты не станешь.

— Не убью своего отца? Того, который убил меня, не моргнув глазом?

Иоши вытащил катану из ножен, и Мэзэхиро тут же высвободил руку, отступая назад.

— Ты прав, Мэзэхиро. У Минато есть шанс благодаря мне. И ты прав был в том, что не доверил мне всех своих планов. Я только не пойму… Если ты знал, что я не верен тебе, как позволил нам остаться наедине?

— Тебе никогда не одолеть меня. — Мэзэхиро не торопился доставать оружие, в этом не было необходимости. — Ты не осмелишься. А если и осмелишься — не сможешь. Брось, Иоши, ты не тот человек, что способен стоять во главе всей империи.

— Сказал тот, кто и сделал меня императором.

— Именно. Помни, кто добился такого положения для рода Сато.

— Это ведь всегда было о тебе, не так ли? Ты всегда на троне видел только себя. Пожертвовал ради этого лучшим другом. Пожертвовал собственным сыном. Всё ради власти.

— Всё ради мира.

— Не было мира при твоём правлении.

— Я к нему иду.

Как он глуп, как глуп. Зря Мэзэхиро поверил, зря допустил даже мысль, что Иоши мог повзрослеть, мог понять. Он ещё слишком молод и слишком мало терял. Он не видел того, что видел Мэзэхиро. Не видел того, на что они в действительности способны. Ёкаи были чудовищами, но умело притворялись людьми. Мару сдерживал их, но недостаточно. Он был слишком мягок, и это имело последствия.

— Идёшь. Пронзая своими ядовитыми стрелами сердца всех союзников и убивая каждого, кто не побоится преградить тебе путь. Достаточно, Мэзэхиро. Твои дни у власти окончены. Я хотел верить, что ты идёшь к благой цели, что тебе действительно важен мир, просто ты запутался в средствах, какими его можно достичь. Но сражения начинаются там, где любят оружие. Ты слишком одержим своей местью и правосудием. А это не то оружие, что нужно сейчас империи.

Иоши сделал замах, и Мэзэхиро едва успел вытащить катану, чтобы отразить удар.

— Это всё она, да?

— Моя жена? Она давно уже ни при чём. Знаешь, после смерти ты начинаешь видеть вещи иначе, — Иоши говорил и продолжал атаковать. Голос его оставался спокойным и прерывался лишь ударами металла о металл. — Может, и для тебя есть только один способ увидеть что-то дальше собственных болей.

Мэзэхиро чувствовал, как ярость вскипает в груди. Он перехватил катану покрепче, отбил очередной удар и начал наступать. Может, Иоши и был хорош, но всё же не настолько.

— Зря ты это начал. Я уже убил тебя однажды, убью и снова.

— Не сомневаюсь, что тебе бы хотелось. — Иоши сделал ложный выпад и резко пригнулся, полоснув по колену. Мэзэхиро сжал зубы, едва сдерживая крик боли. Нога подогнулась, и он упал. Потерял такие ценные мгновения — непростительно в близком бою. Поэтому он их так не любил… Нет времени собраться с мыслями. Нет возможности навести стрелу. Нет удовольствия от звука спускаемой тетивы и чувства превосходства, когда жертва, ни о чём не подозревавшая до этого, падает и больше не может подняться.

Остриё клинка уже было у его горла. Той самой катаны, которую он подарил своему сыну.

— Ты не жалел о моей смерти, а я не пожалею о твоей. — Иоши надавил сильнее — и Мэзэхиро почувствовал, как шею обожгло горячей кровью. Тонкая струйка щекотала кожу, заливаясь под одежду, подбираясь к груди.

— И не стоит. — Мэзэхиро взглянул в глаза своего сына. Тёмные, колючие, сейчас так похожие на его собственные. — Воин не ищет жалости. Воин ищет возмездия.

И перед тем как темнота небытия поглотила его, он успел сделать последний взмах и почувствовать, как лезвие прорезает все слои дорогих тканей, направляясь к сердцу императора.