Киоко. Милосердие солнца

Императрица взойдёт

Мико завершили обряд, пламя забрало плоть сёгуна, а ками улетела с ветром и отголосками фуэ. Куда Сусаноо понёс душу Мэзэхиро, Киоко не знала. Да и не хотела знать. Она бы вовсе уничтожила все воспоминания об этом человеке, все мысли, но правда в том, что её война ещё не закончена. Императрица заняла трон, вернула преданность тех, кто обещал служить ей до последнего вздоха, но люди… Сёгун сочился ядом, и пусть клинок Иоши пронзил его сердце — отравленные речи заняли умы народа. Нетерпимость к ёкаям, жившая многие поколения, сейчас была сильна как никогда за всё последнее тысячелетие.

Она обещала даровать им свободу. Они сражались за неё и погибали. Они вырвали себе эту победу, заплатив огромную, непосильную цену. И ей пора вернуть долг, пора выполнить обещания. Но война за верность народа только началась. И если сейчас Киоко сделает военачальником ханъё, если допустит ёкаев не только в Иноси, но и во дворец, и к власти — их ждут новые мятежи и новые смерти, в этом сомнений не было.

— Норико, — тихо позвала она. Тысячи раз Киоко представляла, как вернётся в свои покои, ляжет в постель и… Она не знала, что должно было случиться, но ей отчаянно хотелось вернуть то спокойствие, которое удавалось чувствовать лишь здесь. И когда она увидела восстановленный дворец Лазурных покоев, когда поняла, что её комната — пусть и полностью воссозданная заново — выглядела так же, как до того трусливого побега, надежда лишь укрепилась. Однако под одеяло с телом погрузились и все мысли, и все тревоги. Не было от них спасения ни в море, ни за морем, ни на Западе, ни в родном доме. Куда бы она ни пошла, что бы ни совершила — сомнения и страхи преследовали, не отпускали, цепко хватаясь, впиваясь всеми конечностями, вгрызаясь зубами, царапая душу когтями, заставляя бояться каждого следующего шага и замирать в оцепенении.

Норико медленно отошла от изголовья, где уже, судя по всему, засыпала, и нырнула к ней под руку, тихо урча. Она уже могла двигаться и быстро шла на поправку, но всё ещё оставалась слаба.

— Мне неспокойно, — призналась Киоко.

— Мы победили. — Кошка зевнула. — Сёгун мёр-р-ртв, ты на тр-р-роне, это ведь то, к чему мы шли. Что не так?

— Я всё ещё не представляю, как управлять…

— Должна же быть какая-то родовая память. — Норико снова зевнула и поёрзала, укладываясь поудобнее. — Ты справишься. Дочь императора, внучка императора, правнучка императора, и так до первого сына Ватацуми можно перечислять. Ещё и с ками от двух богов. Давай спать, Киоко. Тебе не о чем переживать.

Но она переживала. Старалась убедить себя, что Норико права. Раз за разом вспоминала, на что способна. Как бы болезненно ни было — она заставляла себя вновь и вновь проживать смерть самураев от её рук, смерть целого города от её волн. Она чувствовала их страх и погибала вместе с ними, впитывая весь ужас и всё бессилие, с какими они встретили свой конец.

Но даже осознание собственного могущества, могущества двух сплетённых в её сердце ками, не помогало принять завершение войны. Что-то внутри неё твердило: это ещё не конец и хорошего конца ждать не стоит. И Киоко была почти уверена: это что-то право.

Сон пришёл, лишь когда за окном стало светлее и в комнате уже легко можно было различить очертания предметов. Норико успела проснуться несколько раз и даже выползла на улицу, а Киоко всё ворочалась, пытаясь отыскать положение, в котором мысли будут потише или потекут по другим тропинкам.

В конце концов, подтянув одну ногу едва ли не до самого уха и прижав колено к себе, она смогла в таком совершенно неудобном — но именно в ту ночь самом лучшем — положении уснуть.

Ей снилась смерть. Не холодная серая Ёми, не страшная темнота после жизни, а смерть долгая и болезненная, когда тело ещё живо, но уже ясно, что жизнью это не назвать. Ей снились слабость и страх, её кожа расползалась, обнажая бледные кости, волосы сыпались, устилая пол чёрным шлейфом за каждым шагом, зубы шатались, не позволяя сделать ни единого укуса, и, даже когда ела рисовую кашу, она находила их уже выпавшими среди белых зёрен в пиале.

Её ками жила, но ки распадалась. Боли не было, но совсем скоро на месте человека должна была остаться одинокая обнажённая душа. И завеса Ёми, которую она чувствовала в облике бакэнэко, теперь ощущалась так ясно… Уже ждала её, истончалась, маня оставить мир живых навеки.

Она долго противилась. Кажется, целую вечность. А потом так устала… И в этой усталости вдруг нашёлся покой. Пусть забирает. Сёгуна больше нет, а Иоши где-то там… Так ли нужно здесь оставаться?

И ничто открылось перед ней, распахнуло объятия и приветливо в них заключило. А затем пришла резкая боль.

Яркий свет ударил в резко распахнувшиеся глаза, из груди вырвался стон:

— Норико!

Жёлтые глаза напротив смотрели придирчиво, а ноздри маленького кожаного носа то и дело сужались, что-то вынюхивая.

— Ты зачем меня укусила? — Киоко потёрла кончик носа и смахнула выступившую слезу. — Опять в нос. Внутри! У тебя слишком острые зубы для этого!

— Я пыталась тебя разбудить несколько раз, — проворчала Норико. — Ты не поднималась. Я даже лапой тебя била. И кстати, немного поцарапала щёку…

— Что? Лицо?! Ты поцарапала мне лицо?! Норико, сегодня совет, я и так всего несколько дней императрица, даймё мне не доверяют, и вряд ли хоть кто-то, кроме Кунайо-доно, воспринимает меня всерьёз. — Она вскочила и бросилась к зеркалу. — А теперь ещё и царапина от кошки! Если я, по их мнению, с кошкой справиться не могу — как справлюсь со всей империей?!

Царапина выглядела небольшой, но после таких криков было уже как-то неловко отступать.

— Может, ты просто после войны такая вся раненая.

— Правда? — Киоко повернулась к Норико. — А ночью на церемонии я почему так хорошо выглядела? Они ведь все там были, Норико. И все меня видели.

— Так ночь ведь… Темно.

— Неважно, Суми что-нибудь с этим сделает. Ах да, — вдруг спохватилась она и осмотрелась. Нигде не было ни воды, ни нарядов. Никто в покои с ночи не заходил, а судя по тому, насколько светло было за окном, время близилось к страже сома, а может, она уже и наступила. Завтрак Киоко точно проспала. — Кая не приходила?

— Нет. — Норико принюхалась к воздуху. — Не чую её. Странно это, не находишь? Сколько мы уже здесь? А её всё нет и нет. Одна только Суми.

— Ну не только…

— Остальных я не знаю, — отмахнулась Норико.

— Может, она болеет. Всё-таки холод… Давно в Иноси не было таких холодов.

— Ты не хочешь спросить?

Она хотела. И несколько раз даже почти спросила, но в последний миг останавливала себя. Не странно ли, что императрица интересуется служанкой? Да, Кая во многом была ей как мать, особенно после того, как родной не стало. И всё же… Она не встретила её, когда остальные столпились у Жемчужных ворот, приветствуя возвращение Миямото Киоко. Не пришла и позже во дворец Лазурных покоев, чтобы рассказать, как здесь всё было, помочь расположиться, вернуться домой. Киоко старалась не думать об этом, но на деле ждала их встречи. Очень ждала. Сердце требовало той любви, какую дарила лишь Кая. И тех наставлений, что бесстрашно давала только она, поучая её так, словно Киоко никогда не вырастала.

Но Кая не пришла ни в первый день, ни во второй, ни позже.

— Наверное, стоит узнать, — задумчиво произнесла Киоко. — И всё же я думаю, она просто болеет. Не могла же Кая меня предать, стать истинно верной сёгуну? Никогда в это не поверю.

— Да она скорее сама бы сёгуна убила, чем предала память о тебе, — фыркнула Норико.

Память… Киоко даже думать не хотелось о том, что Кае пришлось пережить, когда загорелся дворец. Поняла ли она, что Киоко сбежала, или поверила в её смерть?

Киоко была слишком поглощена своими страхами и заботами после возвращения, чтобы задавать эти вопросы. Но сейчас, когда церемонии осталась позади, когда вновь появилось время на мирную жизнь, хотелось уже встретиться, сесть и всё обговорить. Узнать все новости, какие можно узнать лишь от слуг, и попросить прощения за всю ту боль, что Киоко пришлось причинить немногим оставшимся в живых близким своей ложью о смерти.

Но сейчас хорошо бы найти хоть кого-то. Живот громко напомнил о пропущенном завтраке, и Киоко с мольбой посмотрела на Норико.

— Позовёшь кого-нибудь?

Та недовольно заворчала:

— Стоило раскрыться как бакэнэко, и я теперь императорская посыльная кошка? — Но всё же направилась к выходу. — Я вообще-то ещё больна, — сказала она напоследок и нарочито медленно и со стонами толкнула сёдзи. А затем исчезла, даже не попытавшись задвинуть его лапой обратно.

Вернулась она быстро, не прошло и трети коку. А за ней следом появилась Суми и поклонилась.

— Простите, госпожа. Вы вчера не отдали приказ, и я не была уверена, стоит ли вас будить к завтраку. Ведь все так поздно вернулись… — Она поставила миску с водой на пол и снова поклонилась. — Если вы желаете принять ванну… — Движения её были суетливыми, нервными.

— Суми. — Киоко захотелось её успокоить. — Я не сержусь, ничего ужасного не произошло. Я хорошо поспала и благодарна за эту возможность. — Она улыбнулась и вдруг поняла, что вновь улыбается так, как всегда это делала, пока жила здесь. Вежливо, не слишком широко, достаточно дружелюбно, но не фамильярно.

— Как скажете, Киоко-хэика. — Она вновь поклонилась, и голос её стал заметно спокойнее. — Тогда позволите помочь вам умыться?

— Да. И прошу, скажи, ты взяла чёрную пасту?

— Для зубов? Да, вы ведь все эти дни её просите наносить.

— Хорошо. На встрече с даймё я должна быть той, кого они желают видеть и кому желают служить.

На это Суми уже ничего не ответила. Опустилась на колени — Киоко села напротив — и приступила к своей работе.

Пока Киоко умывали, пришла вторая служанка. Она помогла императрице одеться и взялась за волосы, Суми принялась за макияж. Всё это происходило в какой-то пугающей тишине и напряжении. Киоко чувствовала себя чужой в собственном доме и всё думала: «Нужно что-то сказать. Хоть что-то, чтобы сбить это наваждение, эту давящую тишину».

— Суми, подскажи, — начала она, пока глаза были закрыты и Суми рисовала на них морские пенные волны. Так говорить было легче. — Кая, верно, заболела? Нужно ли ей что-то? Что сказал лекарь? — И тут же добавила, словно оправдываясь: — Так странно здесь без неё. Словно дворец опустел.

Кисть дрогнула на коже и замерла. Гребень остановился, не прочесав прядь до конца.

— Суми?

Послышался прерывистый нервный вздох. Как жаль, она не может сейчас открыть глаза и увидеть лицо служанки.

— Госпожа, я думала, вы знаете… — Послышалась какая-то суета, зашелестели подолы кимоно, руки, державшие гребень, вновь задвигались, но как-то нерешительно, медленно, чрезмерно осторожно. — Кая… Когда случился пожар, она первая увидела. И пока мы звали на помощь, пока огонь не начали гасить — хотя, клянусь богами, вода ему словно бы и не страшна была, — Кая побежала сюда, чтобы спасти вас… Она же знала, что вы внутри. Не хотела принимать такую вашу участь, и никто не стал её останавливать.

Киоко слушала, слышала слова, но они словно проходили мимо неё, не достигали ушей, не задевали. «Когда случился пожар» — и дальше можно было не продолжать, всё стало ясно, только верить в это не хотелось, не было сил, не было никакой возможности принять эту правду.

— Пламя не сумели погасить, — продолжала Суми, — но, слава Сусаноо, ветер не понёс его дальше, не перекинул ни на деревья — а ведь мог сгореть и чудесный сад, — ни на другие постройки. Всё уцелело, кроме дворца Лазурных покоев. И Каи. Но… Это был странный огонь, Киоко-хэика. Словно живой, он взял то, за чем пришёл, и ушёл так же быстро, резко, как приходил.

Она. Это тоже сделала она. Призвала живой огонь, призвала самого бога, слишком бездумно поверив в свою силу. Это она убила Каю. Но вместо горя, вместо привычных и бывших некогда родными бессилия и отчаяния сейчас Киоко чувствовала лишь ярость. Она распахнула глаза — Суми смотрела испуганно и затравленно, словно признавалась в собственной неверности, а не рассказывала Киоко о её вине, — и спокойно спросила:

— Они нашли её тело?

— Нет, госпожа. Ни её, ни вашего. Решили, что всё сгорело. Думаете… — Её глаза вдруг округлились, а сама Суми, явно не отдавая себе отчёта, подалась вперёд. — Думаете, она может быть жива? Как вы?

— Это почти невероятно, — с горечью произнесла Киоко. — Но знаю, кто даст мне ответ.

Она поднялась.

Служанка, занимавшаяся волосами, поспешно отошла, а Суми спохватилась:

— Госпожа, я ещё не закончила.

Но Киоко её уже не слушала. Она вскрикнула:

— Кагуцути!

Чем вызвала общее «ах», и даже Норико, мирно сопевшая до этого времени, подняла сонную мордочку и смотрела с любопытством, пытаясь понять, что происходит.

Но огонь не отвечал. Она была уверена, что он слышит. Она могла бы и не кричать — он чувствует зов её ками. Но Кагуцути решил не приходить, и тогда Киоко сделала то же, что делала всегда.

Погружаясь в себя, нащупывая тонкие сплетения ки всего сущего, она ощутила единение с миром живых, с самой сутью бытия. Где-то вдали прозвучали раскаты грома. Она потянулась к жару, полыхающему далеко на Западе, за морем, за горами Яманэко, где-то у южной границы самой Ёми.

«Я дала тебе свободу», — напомнила она, больше не утруждая себя разговорами вслух.

«Свобода предполагает отсутствие необходимости являться к кому бы то ни было по первому зову», — ответил Кагуцути, и мысли его были насмешливы.

«Однако раньше ты приходил».

«Заточение сводит с ума и делает желанным любое общение. Тысячелетия плена — и ты сама, Киоко-хэика, перестанешь выбирать, с кем говорить».

«Не стоило позволять тебе…»

«Я выполнил уговор, маленькая императрица. Огонь не уничтожил Ши, и твои бесценные оками живы».

— Ты убил Каю! — закричала она и не сразу поняла, что сделала это вслух, во весь голос, напугав служанок, заставив Норико нервничать.

— Киоко? — Бакэнэко смотрела на неё настороженно.

— Ты убил Каю, — повторила Киоко тише. — Я доверилась тебе…

«Доверилась?»

Пальцы обожгло изнутри, но лишь на миг, совсем не как раньше, когда вся ки горела изнутри. Кагуцути едва коснулся её и обратился языками пламени, обосновавшись прямо на полу. Служанки отшатнулись, попятились, а Киоко села у огня, не сводя с него взгляда.

— Я просила…

«Ты воззвала ко мне, ты дала мне пищу, и я забрал всё, что было предложено». — Его мысли были спокойны: ни вины, ни сожалений.

— Не Каю.

«Она сама пришла ко мне, — равнодушно возразил Кагуцути. — Люди острова Дзифу тысячелетиями поклонялись мне и порой жертвовали свои жизни, чтобы утолить голод Огненной горы. Если кто-то ищет смерти — я всегда готов её дать».

Тогда с пугающей ясностью Киоко вдруг поняла, что в этой истории злодеем стал не бог, а она. Чего ещё она ждала, что хотела услышать? Огонь, рождение которого положило конец эпохе Созидания, был способен лишь разрушать, и не просто так Идзанаги запер собственного сына. Теперь она это понимала. Виноват ли Кагуцути в том, какова его суть? Винить его так же неразумно, как винить ёкаев в том, что они не люди.

Но она… Она знала, кого просит о помощи. И ответственность за смерть также на ней.

«Не думай о том, что было давно, маленькая императрица. — Он словно прочёл её мысли, заговорил спокойнее, без насмешки. — Оберегай живых. Теперь это твоя задача. Я не вернусь в Шинджу и не стану вредить тебе и твоему народу. Я умею быть благодарным».

Пальцы снова обожгло — и огонь исчез, не оставив после себя ни дыма, ни гари, ни запаха. Лишь пустоту внутри.

Хотэку пришёл в Светлый павильон первым. Знакомый полумрак и пустота зала напомнили ему, как часто он бывал здесь, будучи самураем сёгуна. Словно несколько жизней прошло уже с тех пор…

Кунайо-сама пришёл следом, они поприветствовали друг друга и сели ждать. Но тишина продлилась недолго: стоило Сузуму-сама появиться на пороге, воздух словно заискрил и всем стало не по себе.

— Кунайо-сан, — поклонился даймё Северной области. Сопровождавшие его самураи молча повторили движение. — Хотэку-сан. — Они повернулись к Хотэку, и тот ответил на приветствие, хотя вместо этого ему хотелось вырезать им сердца. Без них тела будут больше подходить их ожесточённым душам.

— Располагайтесь, Сузуму-сан, — спокойно проговорил Кунайо-сама, и Хотэку невольно позавидовал такому самообладанию. Совсем недавно их самураи убивали друг друга самым жестоким образом у стен Юномачи, а теперь что же, будут вести мирные беседы?

Даймё сел напротив. И если ожидать вдвоём им было совершенно не в тягость, то теперь молчание стало каким-то нервным, неловким. Хотэку постарался отпустить мысли, сосредоточиться на собственном теле, отойти от внешнего. Но как только ему удавалось погрузиться в нужное состояние, Сузуму-доно то кашлял, то отпускал неловкие замечания.

— Ну и холод, да? Отродясь такого в Иноси не помню. — Это было последнее, что он сказал перед тем, как в павильоне появились новые лица. Каждый даймё был с сопровождением, и только Кунайо-доно — один, если не считать Хотэку, который служил ему как верный советник и самурай личного отряда. Но оба они понимали, что так будет недолго. Как только Киоко-хэика решится узаконить положение Хотэку во дворце, всё переменится и ханъё станет выше даймё.

Когда дверь отворилась и вошла императрица, все поднялись и глубоко поклонились, выражая своё почтение. Так же, как выражали почтение её отцу. И так же, как наверняка выражали почтение Мэзэхиро.

Киоко-хэика прошла к дальней стене и села на подготовленную для неё одной подушку. Остальные в Светлом павильоне всегда сидели прямо на полу. Таково было желание сёгуна — самураям должна быть чужда тяга к удобствам, в особенности здесь.

Стражники расположились по обе стороны от императрицы. Каждый из них приехал из Западной области и служил до этого во дворце Кунайо-доно, и лишь им она доверяла в полной мере.

— Вы знаете, для чего мы собрались, — строго сказала она. Перед Хотэку сидела женщина, совершенно непохожая на ту юную девушку, которую он когда-то обучал.

— Но, госпожа, — осмелился заговорить Шимизу-доно, даймё Морской области, — разве нам не следует дождаться возвращения императора?

Киоко никак не показала, что её этот вопрос задел, но Хотэку знал: они не принимают её единоличной правительницей. Пусть она вернула жизнь мёртвым землям, пусть уничтожила целый город — они просто не были в состоянии признать её без мужчины, императора, их истинного правителя. Им было не известно, что Иоши нет. Они думали, что он остался в Юномачи, и ждали его возвращения вслед за остальными. Все согласились, что так будет лучше, потому что все верили, что императора удастся вернуть даже из Ёми. Норико обещала…

— То, что мы будем обсуждать, можно решить и без моего супруга, — спокойно ответила Киоко. — Сузуму-доно, Шимизу-доно.

Даймё склонили головы к полу, выражая покорность.

— Вы не отказались служить сёгуну, когда император погиб. Более того, вы способствовали его войне против рода Миямото, что может расцениваться как измена самой империи. Я не ошибусь, если назову вас предателями.

Шимизу-сама молчал, покорно принимая все слова, но Сузуму-сан не выдержал, поднял голову, и глаза его были широко открыты в мольбе:

— Госпожа, но что мы могли? Разве в наших силах было отказать?

— Если выбор стоит между предательством и смертью, то для воина выбора нет. Разве могу я верить вам, уже однажды служившим врагу?

— Мы можем быть полезны, мы знаем самых преданных сёгуну лиц, — затараторил Сузуму-сама, отбрасывая приличия и правила на пороге смерти. — Я знаю, я знаю тех во дворце, кто лишь делает вид, что принял вас. Они никогда не смирятся с вашим возвращением, никогда не примут ёкаев! Вы в опасности, Киоко-хэика, и будете в опасности всегда, если не послушаете меня!

Это было отчаяние, и Хотэку от него перекосило. Как низко пала доблесть этого человека, как мало осталось от его чести! Ни одному из своих господ он никогда не был предан и всегда готов будет предать следующего.

Киоко обратила бесстрастный взгляд на даймё Морской области:

— Может быть, и вы считаете, что не заслуживаете смерти?

— Я готов отплатить за свою трусость, — сказал он, не поднимая головы. — Умереть согласно обычаям Дзифу — это всё, о чём я смею просить.

— Он бы меня не убил! — воскликнул Сузуму-доно. — Только Первейший может принимать подобные решения, лишь он может вынести мне приговор!

Глупый даймё. Если у него и были какие-то шансы, то сейчас, вслух признав свою неспособность вверить жизнь императрице, он собственным языком приговорил себя к смерти. Хотэку взглянул на Киоко, она коротко кивнула. Он обнажил катану и, задержавшись лишь на миг, чтобы предатель успел осознать свою участь, отсёк голову даймё. Она с глухим стуком упала на пол — и наступила тишина. Наконец этот голос умолк.

Она не отвела взгляд, смотрела, как кровь заливает деревянный пол, пропитывает его, видавшего уже не одну такую смерть. Что она чувствует, отдав свой первый подобный приказ? Как справляется с чужим страхом, который наверняка ощущала, как и ки всех присутствующих здесь?

Но в её глазах и на её маске не проскользнуло ни доли сожаления, ни капли горечи утраты. Она была равнодушна к случившемуся или, во всяком случае, казалась такой.

— Вы можете воззвать к своему богу и отдать ему свою плоть, — сказала она Шимизу-доно. Тот сразу сложил руки у лица, переплетая большие пальцы в символ огня, и едва слышно начал бормотать молитву Кагуцути.

Огонь занялся, как занимается на покойниках во время ритуалов мико, но Шимизу не кричал. Он исчез быстро, от него не осталось даже пепла — Кагуцути всё забрал с собой.

— Хотэку-доно, — обратилась она к Хотэку, и он, утерев катану и спрятав её в ножны, поклонился. — Вы назначены сёгуном. Официальное назначение пройдёт после возвращения императора, но приступайте к выполнению обязанностей сегодня. Нет, сейчас. Прикажите слугам выделить госпоже Сато комнату во дворце Лазурных покоев, а дворец Мудрости подготовить для вашего проживания. Семья Фукуи, если вам угодно, может проживать с вами. И займитесь назначением даймё для Морской и Северной областей. Кунайо-доно, пока у Хотэку-доно нет своего советника, прошу вас помочь ему с этим. Ваш опыт наверняка будет полезен.

— Почту за честь. — Кунайо-доно поклонился новому сёгуну. Никто в павильоне не возразил, все последовали его примеру.

Она блуждала по сырым и бесцветным землям в попытках отыскать того, чьей ки владела. Вот уже несколько дней она возвращалась в Ёми, но так и не смогла найти его. Киоко не знала, она думала, что Норико ещё слишком слаба… Конечно, она так думала, Норико сама ей так говорила. Первый раз она отправилась действительно ещё слабой, не восстановившейся. Хотела сделать сюрприз, как и в прошлый раз. Но не вышло.

Ками Иоши будто испарилась. Ёми была безграничной, но в то же время и маленькой комнатой, где всё происходит сразу, где всё есть здесь и нигде. У неё никогда не возникало затруднений с тем, чтобы найти нужную душу. Она просто знала, кто ей нужен, и вытаскивала его за завесу. Так было всегда. Но не сейчас.

Это был четвёртый день и четвёртая попытка, но Ёми будто выдворяла её: нет у меня того, что тебе нужно, иди отсюда, назойливая бакэнэко.

И она уходила. Но в этот раз, уходя, решила задержаться в Ёмоцухира. Место, в котором она отдыхала, место, которое все проходят после смерти как часть своего пути в ничто, было отчего-то беспокойным, словно само пространство возмутилось присутствием непрошеной жизни.

Так быть не должно. В Ёмоцухира никто никогда не задерживается. Тропа всех выводит в небытие. И сейчас души тут и там появлялись на ней и тут же исчезали.

И всё же что-то было не так. Что-то возмущало это место, нарушая его привычное существование. Норико принюхалась — ничего. Ни единого запаха, как и должно быть. Что же здесь случилось? Она попыталась пощупать переходящие ками, коснуться их своей силой — всё было как всегда. Нежные, оголённые души дёргались от неожиданных касаний, но тут же исчезали, переходя в Ёми.

Тогда она вновь вспомнила об Иоши, подумала о нём — и край её сознания вдруг ясно ощутил, что именно не так. Здесь, в Ёмоцухира, не терпящей чужого присутствия, — кроме бакэнэко, которым она служила домом лучше самого мира живых, — кто-то оставался дольше положенного мига. Кто-то сошёл с тропы. Это легко не заметить. Мрак за тропой — хуже Ёми. Если страна мёртвых дарит покой, то тьма Ёмоцухира способна свести с ума, заставить ощутить течение бесконечного времени, и ни одной ками не под силу совладать с этим первобытным ужасом, страхами всего мёртвого и всего вечного.

Сходить с тропы значило обречь себя на немыслимые мучения. Но Норико всегда была немного безумной бакэнэко, а Иоши — мёртвым любимым мужем её Киоко. Не может же она оставить его здесь медленно, но верно лишаться остатков всего человеческого, что в этом парне было!

Так что она смело шагнула в пустоту — и та тут же выплюнула её обратно.

— Ну уж нет, я здесь дома, и я хожу куда захочу, ясно тебе? — Она снова сошла с тропы — и снова вышла к ней же. — Да чтоб тебя!

Тогда она забралась по тропе на холм и прыгнула с него в бездонное чёрное море. На миг ей показалась, что та самая удушающая чернота приняла её, поглотила. Она даже ощутила там Иоши — и всё равно её выбросило обратно, к берегу на краю пустоты.

— Каннон, если ты меня послала, чтобы я помогла этой девчонке, то наверняка знала, что её недалёкий муж будет умирать много раз. Не зря же именно бакэнэко, да? Ты точно всё знала. Ну же, я должна его вытащить. Он и смерти-то не заслуживает, а уж вечных мук — тем более.

С отчаянным упорством она опустила лапу в черноту и замерла, пытаясь прощупать, что там, внутри. Лапу обдало холодом и словно перекрутило, расплющило, вывернуло — и всё это в один миг. А потом чувства исчезли.

Она погрузила вторую — и всё повторилось. Тогда Норико вытащила лапы обратно, повернулась задом и опустила хвост. За хвостом — задние лапы, половину туловища, передние. Это были мгновения невыносимой боли, но она могла бы вынести и не такое, так что, стиснув зубы и делая небольшие передышки, кошка упорно продвигалась назад, пока тьма не поглотила кончики её ушей и нос.

Стоило ей оказаться там, и пространство — даже то его ограниченное отражение, что существует в Ёмоцухира, — перестало существовать. Она не чувствовала своего тела и в какой-то миг с пугающей ясностью осознала, что не представляет, как будет выбираться обратно. И куда? Может ли существовать «обратно» там, где нет ничего?

Может ли она сама существовать там, где нет ничего?

Мысли путались, рассыпались на чувства, щекотали те крохи сознания, что ещё могли себя осознавать.

Здесь теряют рассудок. Почему она решила, что её это не коснётся? Почему она позволила себе так рискнуть? Она всегда играла со смертью, а теперь смерть решила поиграть с ней.

Это не было мыслями — оставалось неясными намёками, вспышками осознания, гаснущими в тьме небытия. Здесь терялось всё, даже время. И следующей вспышкой стал ужас — она не успеет. Она не знает, как успеть. Прошла, должно быть, вечность. Или нисколько. Может, Киоко мертва. Может, Хотэку мёртв. Может, они все уже мертвы. Погибли в новой войне или от старости, от болезни или другого бедствия. Там, снаружи, происходит что-то ужасное. Она уверена. Обязательно происходит, пока её не существует. Мир в огне, а она ушла. Бросила, покинула…

Что-то внутри зачесалось, затрепетало. Что-то живое, тянущее, пугающее сам страх. Не было осознаний, но какие-то остатки чувств уловили ту ясность, что пробивалась наружу, одно незыблемое и нерушимое, что вело её все эти годы, что ведёт сейчас.

Она.

Сошедшие с тропы становятся безумны перед лицом собственной ничтожности. Норико же никогда не считала себя значимой. Неправильная бакэнэко, не желавшая никого убивать, даже если пора. Неправильная бакэнэко, любившая играть с теми, кто уже покинул этот мир. Одинокая бакэнэко, сводящая с ума всех вокруг в попытках быть заметной, в попытках хоть что-то значить.

Она стала той, кому всё равно. Но котёнку, живущему внутри, никогда не нравилось оставаться в одиночестве, не нравилось отгонять от себя каждого, кто подойдёт достаточно близко. И этот котёнок, усаженный в коробку и задвинутый в самый тёмный угол, глубоко спал, оставив надежду.

А потом в жизни Норико появилась она.

И котёнок проснулся, прильнул к её тёплым рукам, поддался ласке, позволил себя приручить. И больше никогда не прятался в коробке.

Возвращение неизбежно, как неизбежна была их встреча. Потому что Норико любит её, и даже вечная тьма не сможет помешать ей заботиться о дочери Миямото.

И эта ясность, эта вспышка была ярче прочих и дальше прочих, и того мига — или той вечности, — что она длилась, оказалось достаточно, чтобы Норико ощутила присутствие. Она была не одна, и, пока сознание не угасло снова, пока не растворилось в новом провале небытия, она ухватилась за это присутствие всеми остатками воли и желания — и всё исчезло.

Не было ни Норико, ни присутствия, ни вечности, ни мгновений. И даже тьмы и небытия не было. Словно где-то там она угодила в прореху самого мироздания и покинула его.

Очнулась Норико у тропы в Ёмоцухира и, не давая себе времени на размышления, вернулась к живым с тем, что всё ещё крепко удерживала своей волей. И уже там, в комнате Киоко, она отделила от себя чужую ки и отдала её пойманной ками. На миг ей показалось, что она ошиблась, что в этот раз что-то сделала не так, но на тревоги не осталось времени — Иоши открыл глаза.

— Кажется, тебя грозились убить, если ты снова умрёшь, — проворчала она, обнюхивая лицо императора. — Умом не повредился? Понимаешь меня?

Миг замешательства — и глаза Иоши широко распахнулись, сам он дёрнулся, резко сел и спиной отполз в угол.

— Говорящая кошка! Демон!

Норико опешила:

— Эм… Ты меня не…

Договорить она не успела: Иоши громко рассмеялся.

— Прости, — хохотал он, — но ты бы видела свою морду.

— Ну дела. — Она села и постаралась посмотреть на него так укоризненно, как только могла. — Точно умом повредился. Наш Иоши и шутить-то не умел, а ты что устроил?

— Прости. Сам не знаю, почему так поступил. — Он уже успокоился и теперь выглядел серьёзным. — Но… Норико. В этот раз всё было иначе, да? Что произошло, где я был?

— А ты помнишь? Ками обычно небогаты на воспоминания из Ёми, даже если их просто через завесу перетащить. А ты к земле ещё и ки привязан…

— Никаких воспоминаний, только… Не знаю, как это описать. Беспокойство? В прошлый раз мне было спокойно. А в этот… Я словно был где-то в другом месте. И там было…

— Одиночество? Тоска? Бессилие перед вечностью?

— Столкновение. Присутствие. Словно ты меня вытащила из самого центра сражения, что продолжалось вечность.

Это было совсем не похоже на то, как Норико сама ощущала своё схождение с тропы. Но кто знает, какие внутренние демоны у самураев?

— Но всё это теперь неважно. — Он осмотрел свои руки, потрогал себя за плечи, встал и сказал: — Мне нужна одежда. И расскажи мне всё, что я пропустил.