Киоко. Милосердие солнца

Странствий достойный итог

Иоши не стал смущать служанку Киоко: помылся сам и только велел принести ему наряд из дворца Мудрости. Как выяснилось, слуги по приказу императрицы уже переносили вещи их семьи сюда — в место, которое должно было стать ему домом больше двух лет назад. И от мысли, что это она распорядилась, становилось очень тепло, хотелось улыбаться. Это была глупая улыбка, но его ведь никто не видел, так что какая разница…

И именно в этот момент сёдзи отъехало в сторону и Суми внесла наряд. Иоши попытался придать лицу серьёзное выражение, но не был уверен, что вышло достаточно убедительно.

— К сожалению, все слуги дворца Мудрости сейчас заняты вещами, — робко сказала она, глядя в пол, — но я могу помочь вам с одеждой.

— Я помогу императору, — раздалось из-за её спины. Суми обернулась, что-то ответила, но Иоши уже не слышал, не видел её. Взгляд был прикован к вошедшей. Он представлял их встречу иначе. Её — иначе. Эта Киоко была другой. С тёмным напудренным лицом, с волнами-веками, расходящимися от её лазурных глаз, с бесстрастной маской вместо её живого лица, к которому он привык за время, проведённое вне стен дворца, и в наряде из многих слоёв, сделанном лучшими мастерицами Иноси. В его памяти всё это время жил образ тёплой, мягкой, уязвимой Киоко, которую нужно оберегать. Даже признавая всю её силу, всё могущество этой женщины, он сумел забыть, что она бывает такой.

Это была холодная, величественная красота. Красота истинной императрицы. Красота, перед которой хотелось упасть на колени, не смея любоваться ею, не смея ловить её взгляд, в котором прячутся морские глубины. Но он не мог отвести глаз. Не мог перестать смотреть. И сказать тоже ничего не мог.

Она подошла медленно, так же, как и он, внимательно рассматривая, изучая. Иоши, обнажённый перед ней и телом и душой, вдруг почувствовал себя уязвимым. Она его видит. Всего. Снаружи, внутри — ему негде скрыться. И словно почувствовав это замешательство, смущение, Киоко остановилась. И он проклял себя за эту мысль. Не останавливайся. Плевать на всё. Только будь ещё ближе.

— Мне нужна твоя помощь, — улыбнулась Киоко. — Я покажу тебе, что вижу.

Она потянула за пояс, высвобождая кончик ткани, и медленно начала его развязывать. Несмело, словно они не женились, словно никогда он не касался её кожи, не знал её поцелуев, Иоши подошёл. Помогая ей, слой за слоем раскрывая её, он пытался унять дрожь в пальцах, старался не поддаваться суете, наслаждался этой близостью. И когда последний слой упал на пол, он увидел её всю. Нежную, хрупкую, открытую. Руки сами потянулись к плечам, осторожно коснулись их. Такая тёплая, настоящая. Сама жизнь и весь её смысл.

— Если ты позволишь… — Киоко нежно взяла его ладони, переплела их пальцы и шагнула ближе, не оставляя между ними пространства, кожа к коже. Иоши казалось, что все силы его разом покинули и сознание умчалось за ними. Дыхание сбилось. — Я хочу, чтобы ты тоже знал. Тоже чувствовал.

И дышать стало совсем невозможно. Сердце, отчаянно трепещущее всё это время, словно вырвалось из груди, перемахнуло к ней и встретилось с её сердцем. Он чувствовал её дыхание, чувствовал её тепло, а ещё чувствовал всю её любовь, всю щемящую нежность, в которой легко можно было погибнуть. И он бы погиб тысячу раз, выбирая эту смерть снова и снова.

Не в силах справиться с нахлынувшим потоком чувств — своих и чужих, — он расцепил их руки, но лишь для того, чтобы обхватить Киоко, прижать к себе так крепко, как только возможно, впитаться своим телом в её, врасти кожей и душой — только прими.

Она улыбалась. Он не видел, но чувствовал, как она улыбается. Чувствовал, как вся её ками — невероятная мощь, безграничная сила — трепещет в его руках, готовая подчиниться.

— Это пытка, — признался он.

— Я знаю, — согласилась она.

— Я не отпущу тебя.

— Не отпускай.

Он прижался губами к её шее, вдыхая родной аромат. Как только выдержал без него столь долго? Киоко охотно подставляла свою кожу под его поцелуи, изгибалась, прижимаясь всё крепче, и с каждым мгновением это становилось невыносимее. Он отстранился, взглянул ей в глаза и на одном выдохе сказал:

— Мне нужна ты вся.

— Как мне нужен ты.

И больше слов не потребовалось. Он прижался к ней, поцеловал, впиваясь со всем желанием, всей страстью, поднял её, не отрываясь от губ, отнёс к постели и аккуратно уложил на одеяло.

Он чувствовал каждое её желание, каждый порыв ещё до того, как тело отзовётся, каждый миг наслаждения, с каким она принимала его ласки. Он чувствовал её как себя, а она себя — как его. Это было невыносимо и в то же время лучше всего, что когда-либо с ним случалось.

Единение. Раствориться бы в его вечности.

Больше не было повода для страхов, но страх стал её неотъемлемой частью. Иоши позволил об этом забыть. Его руки ласками стирали все тревоги, его голос баюкал, его любовь исцеляла Киоко. Она бежала от этого покоя, чтобы стать сильнее, чтобы суметь пережить всё, что потребуется, чтобы научиться справляться с любой болью и убить в себе нерешительность. И она получила то, зачем ушла в Ши. Киоко стала той, кем желала. И даже погибшие даймё почти не тревожили её душу. Почти.

Она держалась стойко. Она стала дочерью своего отца, и Миямото Мару мог бы ею гордиться. Но здесь, в крепких объятиях, в теплоте его заботы, она чувствовала, как броня рушится, как усталость волнами набегает на тело и кажется, что всё вот-вот развалится. Она развалится. Наследница богов, что должна оставаться сильной, распадётся на части — и заново не соберётся.

Киоко боялась этой слабости. Боялась, что с ним снова станет не способна на всё, что с таким трудом в себе взрастила. Боялась и всё равно отдалась ему без остатка, тихо надеясь, что, если она и развалится, он не оставит, не станет лелеять её жалость к себе, не будет ей потакать, а поможет собраться воедино и вернуть ей себя.

Весть о возвращении императора разнеслась быстрее ветра, и уже через несколько дней во дворце Иноси состоялся большой праздник. Киоко понимала, на что они обрекают слуг, устраивая всё в такое короткое время, и всё же они справились. Дворец Вечной радости принимал гостей, залы полнились ароматами горячей еды, актёры театра уже разыгрывали сцены сражений, воссозданные по рассказам воинов, что приехали в Иноси из Западной области.

— А империя ведь пропустила оба твоих дня рождения, — заметил Иоши. Они расположились в тронном зале, где совсем скоро Хотэку должен будет принять должность сёгуна. — Как и я.

— Твои мы тоже пропустили, — заметила она.

— Моё рождение для Шинджу не так значимо, — улыбнулся Иоши. В его словах не было ни тени лукавства, он точно верил в то, что говорил.

— Но именно ты убил сёгуна. Правда, не без собственной смерти… Опять.

— Злишься?

— Очень. — Это было правдой.

— Ты улыбаешься.

Это тоже было правдой.

— Рада тебе больше, чем злюсь.

— Нам повезло, что Норико успела тогда вскрыть мне горло. Подумать только, всего одна смерть — и я могу возвращаться сколько угодно раз, потому что ки у неё навечно.

— Ты её поблагодарил?

— Я распорядился доставить в Иноси рыбу из Эена.

— Как смело, — удивилась Киоко. — Не боишься, что остальные не поймут?

Иоши окинул взглядом ещё пустой, не считая нескольких стражников, зал, приблизился к Киоко и коротко поцеловал. Как же она скучала… И как же непозволительно это было сейчас.

— Иоши! — шикнула она, отстраняясь и оборачиваясь на дверь.

— Я женат на наследнице самого Ватацуми. Если ты простишь мне мёртвую рыбу, то и придворным придётся.

Она тихо засмеялась. А потом всё же взяла себя в руки.

— И всё-таки… Мы затеваем большие перемены. Смерть сёгуна не дарует нам расположение народа. Боюсь, последствия могут быть страшнее, чем мы предполагаем.

— Страшнее? Очень сомневаюсь, потому что я предполагаю бесчисленные мятежи, нападения на дворец, попытки свергнуть власть… — Иоши перечислял это так спокойно, словно проживал подобное каждый день.

— И тебя это не тревожит?

— Всегда есть несогласные с властью, особенно среди простого народа. Мятежникам всегда кажется, что они лучше понимают, как устроен мир, лучше знают, как управлять вернее.

— Прямо как мы с тобой.

— Да, — не стал отпираться Иоши. — Как и мы, несогласные с Мэзэхиро. Нас, Сато, поколениями растили с ненавистью. Каждый из нас с рождения слушал о жестокостях ёкаев. Поэтому я так легко тебя предал. Поэтому рассказал о Хотэку отцу. Я верил, что ты просто не осознаёшь опасности того положения, в котором оказалась. Я скажу тебе, возможно, ужасную в твоих глазах вещь…

— Иоши, я понимаю, почему ты тогда так поступил. Это больше не имеет значения, ты давно совсем другой человек.

— Нет, Киоко, послушай. — Он смотрел прямо, серьёзно, удерживая её взгляд своим — холодным, чем-то напоминающим тот, каким он смотрел, когда отдавал то распоряжение, на котором настаивал сёгун. — За месяцы, проведённые с отцом здесь, в подготовке к войне, за то время, что я строил с ним планы и слушал его рассуждения — уже не как сын, но как император, которому он пусть не сразу, но начал постепенно доверять, — я начал понимать его.

— Ты же не хочешь сейчас сказать, что он был прав в своих убеждениях? — осторожно спросила Киоко, а потом сама же себя одёрнула: — Нет. Конечно же нет. Он ведь умер от твоей руки. И ты просил дослушать. Прости.

— Спасибо. — Он взял её руку в свою и поднёс к губам. — Я хочу быть откровенен с тобой. — Он едва коснулся губами кожи, оставляя лёгкий поцелуй. — Я хочу доверять всего себя. Поэтому мне так важно это сказать. Отец… Он не был злодеем.

— Но…

— Он убивал, — поспешил объяснить Иоши. — Он был жестоким, я этого не отрицаю. Но всё, что он делал… Я только хочу сказать, что он был предан Шинджу. По-своему. Он любил и оберегал империю как умел. Тонувший в заблуждениях, выросших из застарелой ненависти, он всё же действительно хотел мира. Для тех, кого любил, кого считал своим народом. Для людей. Ты ведь не можешь отрицать, что и наши действия погубили не меньше жизней.

— Но мы сделали это, чтобы жестокость не множилась, — попыталась возразить Киоко, хотя и сама об этом всё время думала. Скольких убила война? А она сама?

— Наши отцы встали во главе империи едва ли не в том же возрасте, что и мы. Ты ведь знаешь историю, знаешь, что тогда происходило. Наверняка знаешь, как твой отец унаследовал трон.

Конечно, она знала. И сам отец не единожды рассказывал ей. Но в его рассказах не было ненависти. Он не говорил о вине ёкаев, он говорил о вине мятежников. Но это её отец, которого растил его отец. Сёгун же травил Иоши ненавистью с рождения. Как и отец Мэзэхиро — его самого. Замени Первейший в своих рассказах мятежников на ёкаев, сделай упор на то, что чудовища от зависти к людям разрушают таким трудом созданный мир, нарушают покой, — может, она и сама возненавидела бы их.

— Его вера в их чудовищность была непоколебима. И если принять её, становится ясно, что он не такой уж враг империи. Во всяком случае, той её части, в которую верил всем сердцем. Если бы ёкаев не стало, больше некого было бы ненавидеть. Таков был его способ остановить насилие.

— Таким количеством невинных жертв…

— …Которых всё равно не удалось избежать.

И вот она вновь вся в крови и грязи сидит в Кюрё среди трупов. Вновь убивает самураев. Вновь с волной уносит тысячи жизней в Минато.

— Так, значит… мы злодеи? — Она смотрела на него, моля про себя, чтобы он опроверг эти слова, чтобы сказал что-то утешительное, чтобы убедил в необходимости всего, что они уже совершили. Она смотрела на него как на бога, которому принесла жертву, ожидая его благосклонности. Оно этого стоило? Молю, оправдай эту жестокость, скажи: всё было не зря.

— Для тех, кто был и кто остаётся верен моему отцу и его идеям, наверняка да.

— А для Шинджу?..

— Для Шинджу злодеев не существует, Киоко. Есть люди и ёкаи, даже боги, которые стремятся делать благо. Просто это благо у каждого своё. А способы… Сама видишь, у нас не вышло быть благодетелями, которые всех спасли.

— Но теперь эти земли открыты для всех… — Она пыталась убедить не его — себя. Хотя и понимала, что он прав. Что бы она ни говорила, это не сможет лишить его слова силы, только дополнит.

— И многие за это нас возненавидят, но ты ведь и сама об этом тревожилась.

Она лишь кивнула.

— Я это сказал не для того, чтобы ты поняла моего отца. Я всё ещё не считаю его правым и не принимаю его идей о человеческом превосходстве. Однако его верность избранному пути, его упорство и умение держать власть — то, что нам стоит перенять.

— Но императоров чтут… С ними могут быть не согласны, но им верят, им служат.

— Всё так. Однако мягкотелость — не лучшая черта правителей. Я лишь хочу, чтобы ты была готова к трудностям, что нас неизбежно ждут. Я буду рядом, и, если захочешь, я возьму на себя все самые сложные решения и весь гнев тех, кто осмелится его проявить. — Она не успела возразить, он тут же продолжил: — Только ты не позволишь. И поэтому я всё это тебе говорю. Мэзэхиро не был хорошим мужем для моей матери или добрым, любящим отцом для меня, но он был тем, кто заставляет стать сильнее и бороться за свои устои. Он был хорошим военачальником и советником Первейшего. Во всём, кроме ненависти и жажды мести.

Иоши поджал губы и замер на миг, подбирая слова.

— Если быть совсем искренним, он был мне отличным наставником, — признался он. — Ни с одним другим сэнсэем я не смог бы добиться той дисциплины, что привил мне отец. Посоревноваться с ним мог разве что Дзюби-дзи. — Иоши усмехнулся, и от этой улыбки Киоко стало пусть немного, но легче.

Напряжение ушло — она просто устала. Вера в правильность их выборов держалась сейчас только на Иоши, и она была благодарна, что он здесь, рядом, и при необходимости сможет взять на себя всю ту боль и весь гнев, с каким им, возможно, придётся столкнуться.

— В конце концов, мы справились с твоим отцом. Разве может быть в империи угроза страшнее? — улыбнулась она. Голоса и шаги за стенами, не замолкавшие в этот день, стали приближаться. — Пора начинать.

Её улыбка — та, что только для него, — сменилась привычной маской вежливости. Небольшая слабость, которую она себе позволила, больше не была уместна. У Хотэку-доно сегодня большой праздник, а она обязана ему если не всем, то очень многим. Нельзя показать переживания. Только радость, и радость эта будет искренней, потому что у Шинджу будет достойный сёгун, а у Первейшего — верный друг и советник. Только того она и желала.

— Не хочешь поменять здесь всё? — проворчала Норико. — Полы воняют кровью. Уж не знаю, что отец Иоши вытворял дома, но это мерзко.

— Поменяем, — просто кивнул Хотэку. — Надо только узнать, к кому именно с этим обратиться.

— Я разберусь. — Она подняла подаренную им ленту и задумчиво посмотрела на неё. — Как думаешь, если я волосы соберу, это будет слишком странно?

— Ты заболела? — Хотэку придвинулся так резко, что она не успела отпрянуть, и коснулся губами лба. — Горячки нет. С каких это пор тебя беспокоит мнение придворных дам?

Щёки — она ясно это ощутила — стали пунцовыми.

— Я просто… Я не хочу ставить императрицу в неловкое положение, — попыталась оправдаться Норико.

— Конечно, — улыбнулся он.

— Птиц!

— Что?

— Не зли.

— Так тебе помочь? — насмешливо спросил Хотэку.

— Помоги. — Она протянула ему ленту и повернулась спиной. Хотя Норико и предоставили служанок, но было что-то в том, чтобы просить о помощи Хотэку. Пусть она и не просила прямо.

Он подвязал ей волосы, как делал это раньше, но, когда Норико уже собралась повернуться обратно, обхватил её руками со спины и прижал к себе.

Она замерла на миг, а потом всё же расслабилась и прижалась крепче.

— Мр-р-р…

— Кошка.

— Птиц.

— Будешь жить со мной?

— Что? — Норико едва не вывернула ногу, так резко обернулась, высвобождаясь из его объятий.

— В отдельной комнате, если хочешь. Здесь их полно.

— Но… Зачем? Я думала, твои родители будут здесь жить.

— Будут. И всё же: дворец большой. Ты видела их минка? Там весь дом как здесь павильон для чаепитий. Но если ты не хочешь — я не настаиваю.

— Да я… — Норико запнулась. Что она? Не хочет? Она сама не знала. Но чтобы узнать, требовалось время. А у неё это время словно забирали.

— Я понимаю, — кивнул Хотэку. — И ещё раз повторю: я не настаиваю, только спросил. Наверное, я понимал, что ты откажешься. Но всё же хочу, чтобы знала: в любой ситуации и в любое время можешь прийти сюда и оставаться так долго, как пожелаешь. А можешь не оставаться вовсе. Я не претендую на твою свободу.

От этих слов стало легче. Всё, что Норико знала о человеческих отношениях, вело к тому, что они сами сковывали себя правилами, в которых так часто оказывались несчастны. Этого она не хотела. Но вместе с тем не хотела терять и Хотэку, а потому боялась, что выбор всё-таки встанет.

— Я слишком долго была здесь кошкой, мне нужно время, чтобы привыкнуть быть бакэнэко. Я имею в виду…

— Я понял. В конце концов, тебе придётся говорить с людьми…

Она застонала.

— С придворными дамами.

— О нет…

— И возможно, позже кто-нибудь даже осмелится к тебе посвататься.

— После того как я выйду на церемонию с тобой из твоего дома?

— Конечно. Близость к сёгуну сделает тебя ещё более желанной невестой. — Хотэку улыбался. Опять эта дурацкая насмешливая улыбка. Ответить ей было нечего, так что Норико обошла его и направилась к выходу.

— Если не поторопимся, империя может остаться без сёгуна.

— Нельзя опоздать на собственный праздник, — возразил он, догоняя.

— Но можно умереть от лап злой бакэнэко, глупый птиц.

И они поспешили, потому что шагать до тронного зала было долго, а барабан уже разносил по городу весть о том, что сом заступил на стражу.

Первая часть церемонии показалась Норико донельзя скучной: речи, клятвы — она перестала слушать почти сразу и в какой-то момент даже подумала обратиться и побродить по саду, пока всё не закончится, но потом вспомнила о кимоно, о волосах, о том, что сама себя в кустах сада она точно не приведёт в приличный вид, и решила остаться. А ведь Киоко так приходилось делать каждый раз… Жуть.

По окончании церемонии в тронном зале все высыпали на улицу, и Норико сделала глубокий вдох. Каннон милостивая, как же ей не хватало свежего воздуха!

— Норико. — Чо встала рядом. Она была в кимоно, когда-то подаренном ей Ёширо. Том самом, что забрала из Шику. Красивое, хотя и простовато для дворца. Впрочем, кимоно, что шила госпожа Фукуи, тоже не слишком соответствовали моде Иноси. Но если бы на Норико попытались надеть все двенадцать слоёв, она бы никуда уже не пошла. И та несчастная служанка, что посмела бы совершить это насилие, тоже больше никогда бы никуда не смогла пойти. — Я так и не поняла, ты теперь чья кошка — императоров или сёгуна?

Куноичи смотрела на неё, слегка запрокинув голову и щурясь.

— Что, давно никого не злила? Соскучилась быть лапочкой?

— И даже не пригрозишь меня расцарапать или что-то вроде?

— Чо, я изо всех сил пытаюсь соответствовать тому, как выгляжу, — со стоном произнесла Норико. — Не усложняй и без того непростую задачу.

— Да брось, твоя тёмная кожа здесь идеал. Ты, даже если кому-нибудь ухо отгрызёшь, останешься первой красавицей. Или второй — после императрицы.

Норико вздохнула, пытаясь напомнить себе, что пообещала Киоко быть вежливой или хотя бы не агрессивной со всеми без исключения.

— А ты чего привязалась, где своего лисёнка потеряла?

— Он не мой, — тут же парировала Чо, отведя наконец в сторону свой нахальный взгляд.

— Вы живёте вместе с самого приезда.

— Так удобнее.

— Вы спите вместе.

— Сама понимаешь, это мало что значит.

— Ты даже перестала бросаться убивать каждого встречного.

— Что? Норико, моими ядами были отравлены сотни самураев. А может, и больше. Я не стала добрее.

— Думаешь?

— Точно тебе говорю.

— Та Чо, с которой мы отплывали в Шику, уже перерезала бы здесь половину знати просто за то, что они слишком много о себе возомнили.

— Та Чо не метила на службу в отряде сёгуна, — заметила она. — А я себе не враг.

— Боюсь, ты больше никому не враг. Ты теперь домашний паучок, Чо. Смирись.

— И что же нас отличает, домашняя кошка?

— Ничего, — встрял в разговор Ёширо. — Вы обе очень глупо и эгоистично пропускаете такой важный момент в жизни нашего друга.

И он был прав. Норико посмотрела туда, где до церемонии выступали актёры с постановкой. Теперь там стояли Хотэку и Иоши и были в центре внимания. Всё это выглядело красиво и величественно, и Иоши опять что-то говорил, а Норико опять всё прослушала. Но она бы и не услышала, потому что всё её внимание было сосредоточено на птице. Он, выходивший из своих покоев хотя и в дорогом, хорошем, но всё же довольно простом кимоно, успел, по всей видимости, сменить одежды и сейчас стоял закованный в доспех. И какой это был доспех!

По груди рассыпались нежные, едва заметные колокольчики. Всё было скромно, никаких лишних украшений, никаких выпирающих элементов, как наплечники-драконы у самого императора. Но крылья… Крылья теперь тоже были надёжно защищены у основания. Что-то похожее Хотэку пытались сделать в Минато, но там и мастера были не слишком хороши, и сделать достаточно пластичную броню, чтобы полёты оставались удобными, у них не вышло. Здесь же доспех был не цельным. Множество мелких чешуек — как у самого Ватацуми — были сцеплены, надёжно прикрывая уязвимую плоть, но при этом позволяя ей оставаться гибкой.

И от этих чешуек там, где плоть обрастала перьями, тянулись тонкие нити, сплетающиеся в едва заметную сеть, которая огибала верхнюю часть крыла, захватывая разгибающий сустав. Не слишком надёжно, но Хотэку так часто перебивали крылья, что даже подобная защита будет лучше, чем ничего.

Всё это казалось неимоверно тяжёлым, но вот Хотэку низко поклонился императору, расправил без каких-либо трудностей крылья — и взлетел. Норико запрокинула голову, не желая упускать ни мгновения этого полёта: так он был прекрасен. Стремительный, резкий, он рассекал воздух и менял направление быстрее, чем она успевала моргать. И доспех этот… Будто рождён был в нём. Ничто ему не мешало. А если и да, никак этого было не понять. Даже с защитой он оставался свободным и играл в догонялки с ветром.

— Видишь, так тоже можно, — раздалось справа. Норико повернулась и увидела возле себя волчью голову.

— Как это ты подобрался так неслышно… Я даже по запаху тебя не учуяла.

Джиро оторвал взгляд от брата и, посмотрев на неё, оскалился:

— Недостатки человеческого носа.

Ох, ну да. Она ведь не хотела никого смущать своим видом. Всё ради Киоко.

— Как вам церемония?

— Скучно, — признался оками.

— Согласна.

— Но не это. Летает он красиво.

— И подарок императора на нём превосходно сидит. — Она снова уставилась на Хотэку, но тот уже опускался.

— Не думал, что когда-нибудь у меня будет сестра-бакэнэко, — фыркнул Джиро.

— Что?! — Норико опешила. — Мелкий, ты уже успел что-то съесть? Оно было отравлено, сходи к Чо, проверься.

— Ох да ладно тебе, — насупился он. — Это было ясно ещё два года назад.

— Мне и сейчас ничего не ясно, а ты такой умный?

— Джиро, это невежливо. — К ним подошла Хока, за ней — Акито. Люди вокруг вели себя очень насторожённо. Кто-то сторонился, кто-то, наоборот, пытался храбриться и держался поближе. Но все неизменно глазели на оками. — Ты всё внимание на себя отвлёк, пойдём, дождёмся Хотэку внутри.

— Это несправедливо. — Джиро явно не собирался сдаваться. — Праздник для всех. И мы вообще-то его семья.

— И как его семья, мы воспользуемся привилегией обойтись без толпы и дождаться Хотэку у него. Уверен, во дворце Мудрости тебе тоже перепадёт немало еды.

— Наверняка, — подтвердила Норико, не выдержав просящий взгляд Акито. — Я бы всё отдала, чтобы иметь возможность отсидеться с вами без последствий, — честно призналась она.

Хока понимающе ухмыльнулась:

— До встречи, Норико. Увидимся, когда всё закончится.

Норико поклонилась, прощаясь с уходящими волками, и только потом поняла, что Хока имела в виду. Она знала, что Норико придёт во дворец Мудрости с Хотэку. Проклятые оками, знающие больше положенного.

Там, где мир обращался во тьму, сотканную из бесчисленного множества криков отчаяния, там, где рассудок забывал, что он существует, там, где борьба должна останавливаться, теряя всё смыслы, побуждающие к сражению, он продолжал существовать.

Он не помнил, кем являлся, и не был уверен, что вовсе являлся кем-то. Всё, что он знал, — его неоконченная судьба и месть, которая должна настигнуть… настигнуть кого-то. Он не помнил кого. Он не хотел вспоминать и не стремился. Он лишь чувствовал. И чувство это было праведная ярость.

Что-то заставляло её гореть, что-то не давало ему уйти. Он помнил лишь бесконечное сражение. Там и здесь. Не помня, ни где — там, не осознавая, ни где — здесь. И потому он цеплялся за эту схватку, ища своего незримого противника, возлагая на него то единственное, что мог, — надежду на успокоение через возмездие, которое должно свершиться.

Так продолжалось миг и так продолжалось вечность. До тех пор пока тьма не начала расползаться под его руками, пока он не почувствовал, что у него есть эти руки. И ноги. И тело. Если можно назвать телом то, что не имеет плоти.

Он, бывший никем, расползавшийся на части во тьме, вдруг обнаружил себя. Нашёл среди пустоты, среди бесконечности других самостей:

— Я есть.

Его голос не имел цвета, но это была хотя бы не тьма. И у него был голос. А ещё у него было неутолимое желание, которое требовало завершения. Но яркий мир, в котором он очутился, был ему чужд, и потому он держался маленьких подобий первородной тьмы, из которой явился, переползая из одной в другую, сливаясь, растворяясь в ней.

— Я. Есть, — повторял он снова и снова, пока слова не обрели смысл. — Воин. — Это было что-то из того, чего у него никогда не было. — Возмездие. — А это было то, что он знал.

Он говорил это не потому, что хотел, а скорее по привычке, которой у него никогда не могло быть, но с которой он родился во тьме.

— Я ищу возмездие. — И слова обрели смысл. И противник явил себя этому миру. Он чуял его. Их. Тысячи и тысячи нестерпимых, зудящих пятен на полотне бытия. Они отравляли его. Невыносимые, лишние. И были другие. Они молили об освобождении, он знал. Он чувствовал их в таких же маленьких закоулках тьмы, в каких обитал теперь сам. Чувствовал, выискивал, пробирался… Они были такими слабыми, жаждущими избавления, и он помогал.

Впервые попробовав, испытав, каково это — помочь, слиться во тьме с тем, кто так этого желает, освободить его от бремени решений, бремени бытия, — он понял, что уродливые оболочки позволяют быть в ярком мире. Позволяют смотреть и видеть, а не только ощущать. Позволяют слышать и говорить. Позволяют быть одним из них или, во всяком случае, походить на них.

Одна из таких оболочек оказалась особенно приятной. Вокруг неё было много других — послушных, деятельных. Любое слово все исполняли. Это было полезно. Это могло стать ключом.

— Я ищу возмездия, — тихо проговорил он, разглядывая эту новую оболочку там, где свет отражался, позволяя видеть чужими глазами. — Оно близко.