Киоко. Милосердие солнца

Станут к свободе ключом

Она укусила очередного самурая и юркнула в сторону, тут же скрываясь в высокой траве, когда внезапно что-то изменилось. Норико не сразу поняла, что именно произошло, просто сил вдруг стало больше…

«Иоши? — подумала она. — Ёми тебя побери, ты что, опять умер?»

Никакого ответа. Норико скользнула в сторону и поползла к югу, надеясь отыскать там Хотэку. Нужно добраться до безопасного места, туда, где она сможет обратиться собой и выдохнуть. Иоши не должен был умереть, слишком много надежд было на него возложено, слишком много ожиданий он…

Мысль оборвалась, поглощённая темнотой и покоем Ёмоцухира. Страна мёртвых огласилась зовом. Время пришло.

— Нужно вернуться, — тихо сказал Джиро. Он больше не рычал, не повышал голос, не пытался командовать, но и не обратился в суетливого, бездумно скачущего от неприятности к неприятности волчонка.

Киоко заставила себя посмотреть на него. Всё ещё младший братец, но что-то в его ки — нет, самой ками — надломилось. И лишь одно событие могло так его переменить.

— Когда это произошло?

— Не понимаю, о чём ты говоришь.

— Ты ведь теперь посланник, не так ли? В самом деле посланник. Только чей?

— Зачем ты спрашиваешь, зная, что не получишь ответ?

Она и сама не понимала. Посланники много знают, но мало говорят. И неважно, насколько оками предан тебе. Ничто не может быть священнее службы своему богу.

Джиро вдруг принюхался, насторожился и, не говоря ни слова, помчался вверх по склону.

— Что случилось? — Киоко тут же подскочила и расправила крылья. Смерти, которыми она была окружена, уже свершились, но что-то новое сочилось из беспокойной ки оками. Что-то страшное… Ветер подхватил её и помчал наверх, так что на вершине она оказалась почти в одно время с Джиро.

Тот смотрел на юг, и шерсть его дыбилась. Киоко проследила за взглядом, но увидела лишь серое облако вдали.

— В чём дело? — спросила она снова.

— Ши, — прохрипел Джиро и бросился вниз. — Лети к Хотэку!

Киоко ничего не поняла. Она дёрнулась за Джиро, едва поспевая за ним, и сверху прокричала:

— Ты домой?

— Я должен им помочь! — не сбавляя скорости, ответил он.

Кому «им»? Киоко ещё раз взглянула вперёд и только сейчас, всматриваясь и приближаясь, начала понимать. Серое облако не было тучей. Живое, клубящееся, оно вырастало из толстых столбов дыма, поднимающихся от леса. Ши горел.

— Я не могу позволить тебе! — Рывком она обогнала его и упала перед ним, кувыркнувшись и тут же поднявшись на ноги. — Ни за что. Какой толк, если ты пострадаешь со всеми?

— Ты бы оставила своих родителей в горящем доме?

— Они выберутся, Джиро.

— А если нет? Кто устроил пожар? Сколько там самураев? Мы ничего не знаем. Я должен им помочь!

— Тогда я полечу с тобой!

— Ты должна помочь Минато!

Он оттолкнулся от земли и, взлетев выше её головы, легко перемахнул за спину, направляясь дальше на юг, больше не оборачиваясь.

Киоко снова посмотрела в небо. Здесь ещё чистое, будто в насмешку. И солнце светило так ярко…

— А-а-а-а-а-а-а-а!!! — она кричала так сильно, как могла, и так долго, насколько хватило дыхания. А потом ещё. И ещё. Проклятый мир. Проклятая жизнь. Проклятые смерти. Проклятые самураи. И Мэзэхиро. И Иоши, мама, папа, Хидэаки, Норико — все они, кто оставил её одну!

«Некогда горевать, — усмехнулся ей в ухо Сусаноо. — Императрицу заждались в морском городе».

— Минато? — устало спросила она, пытаясь осознать смысл нашёптанного ветром. — Они справлялись.

«Пришло время, Киоко-хэика», — вновь усмехнулся он.

Больше она не возражала. И хотя усталость завладела телом и разумом, и единственное, чего ей хотелось, — это затеряться в холмах и навеки исчезнуть, она взмахнула крыльями и направилась на северо-запад.

Подгоняемая довольным от своей нужности Сусаноо, Киоко летела так быстро, как ещё никогда не летала. Холмы внизу размывались, теряли очертания, и она бы уже не смогла сказать, сколько пролетела, а сколько осталось. Зелёное полотно было однородным и оставалось таким, пока на горизонте не замерцали огни умирающего города.

Вопреки её надеждам Минато погибал.

Пожары были небольшими, но протянулись по всему западу. Вся прибрежная линия была уничтожена. Вся жизнь, какую она дала этому городу, была съедена огнём.

«А вот и вторая пташка».

Сусаноо развернул её к восточным баррикадам и бережно опустил в нескольких шагах от сражающегося Хотэку.

«Помни наш уговор», — шепнул он напоследок.

Она тут же выхватила из-за пояса катану и тоже вступила в бой. Хотэку, услышав возню рядом с собой, повернулся, и они встретились взглядами. Он был напуган. Впервые за всё время она видела его таким.

— Где остальные? — Киоко рубанула по незащищённой ладони противника и выбила у него из руки катану, после чего тут же вонзила остриё между глаз. Два года назад она не была на подобное способна, она не могла даже помыслить о таком, но после всего, что увидела… Эти чудовища не были людьми, они не заслуживали жизни.

— После прорыва за стену наши шансы стремительно тают, — ответил Хотэку. Голова его противника полетела на землю и подкатилась к её ногам.

— А то, что привезли из Юномачи, использовали?

— Склад сгорел.

— Как? Он же был…

— На самом востоке, да. И часть самураев всё-таки зашли с востока. И к сожалению, больше, чем мы думали.

— Перевести отряды с запада?

— От стены почти ничего не осталось. Мы не справляемся.

Киоко увернулась от удара, но её всё же ранили в предплечье. Неглубоко… Однако эта острая боль наложилась на всю ту злость, всё отчаяние, что она испытывала, и на то, чтобы оставаться спокойной, уже не хватило сил. Взмахнув крыльями, Киоко поднялась над головами самураев. Здесь их осталось пятеро.

Она подняла руку и почувствовала, как сила её ки собирается на кончиках пальцев, как жизнь, к которой она взывает, готова пробудиться, несмотря на близость времени смерти. Она позволила силе выйти за пределы её плотского тела, взмыть сгустками чистой изначальной ки и опутать головы врагов. Каждый вдохнул эту жизнь, каждый стал почвой для её творений.

Все пятеро скорчились от боли, ноги их подкосились, а руки стали беспорядочно рвать кожу на лицах, пытаясь унять зуд и боль, но это длилось недолго. Всё затихло так же быстро, как и началось. Они лежали, и сначала не происходило ничего. А потом жизнь нашла свой выход, пробиваясь через глаза, уши и рты, через ноздри, освобождаясь из плена человеческих черепов.

Больше они не заберут ничьих жизней. Теперь они смогут лишь давать. И так до тех пор, пока тела их не будут опустошены, изъедены природой подобно тому, как они опустошали саму землю.

Она обернулась на Хотэку, но тот уже не смотрел. Склонился над чем-то в траве и тихо бормотал:

— Держись, у тебя нет права сдаваться. Слышишь? Не смей сдаваться.

— Что… — Она хотела спросить, но не продолжила. Уже знала что. Запах тлеющих пучков мяты и жухлой листвы был отравлен жгучим железом. Ки Норико едва держалась в этом мире. И Киоко чувствовала, что держаться она больше не старалась.

— Норико! — Она подскочила к ней и склонилась над кошкой.

— На неё наступили. Так глупо… Она ведь не захочет так умирать, да? Эта смерть точно не для Норико. — В голосе Хотэку сквозило отчаяние, и Киоко ощущала его всем сердцем, умножая собственным горем.

— Нет, — покачала головой она. — Точно не для неё. Она ведь дышит? У нас ещё есть время…

Только что они могут сделать? И сколько у них есть? Коку, два? Киоко не умеет исцелять. Из всех жизненных сил ки духа осталась для неё непознанной. Если бы они были в Хоно. Если бы кто-то из осё был здесь…

— Сколько ногицунэ ты знаешь?

— Всех, — не задумываясь бросил Хотэку. — Из тех, что остались на острове.

— Они сражаются?

— Большая часть охраняет ооми. Там уже раз шесть тушили пожары, пусть лучше…

— Идите туда. Нет. Бегите. И спросите об осё. Они всё поймут. — Киоко повернулась в сторону морского берега и поднялась. Она хотела сказать ему о Джиро и Ши, но вовремя себя остановила. Незачем ему знать. Не сейчас. Может, пламя и не заберёт их жизни. Может…

— Но мы ещё могли бы… — начал возражать Хотэку, но Киоко его оборвала:

— Нет. — И, бросив на ханъё последний взгляд, улетела к морю.

Этот взгляд… Хотэку мог бы поклясться всеми богами, что Киоко-хэика больше не была собой. Её небесные глаза были полны отчаянной ярости. Она ещё сдерживала её, но он видел по её глазам, по напряжённому лицу, по тому, как всё её тело натянуто, — осталось немного. И если Норико погибнет… Перед глазами самураи вновь раздирали собственные лица, не в силах избавиться от мучительной боли. Нет, он не хотел знать, на что способна Киоко-хэика в своём горе.

— Так, не смей умирать, — прошептал он Норико. — Полежи здесь, ладно? Я всё сделаю.

Быстро осмотревшись, он обнаружил подходящий обломок широкой обугленной доски, подтащил её к бакэнэко и, стянув с ближайшего мёртвого самурая одежду, насколько смог аккуратно уложил кошку на доску, надеясь, что не навредил её изломанному тельцу ещё больше.

Подняв доску, он взмыл вверх и едва повернулся к западу, как небо, устланное плотной завесой дыма, вдруг озарилось ярким светом. Там, над морем, пылал огненный шар и крик Киоко-хэики разносился над городом. Горела императрица.

Сначала он испугался: неужели огненная стрела попала в неё? Но нет, никакая стрела не смогла бы разжечь подобный огонь. Она пылала ярко, словно само солнце, и в крике её не было боли — лишь отчаяние и невыразимая ярость. Пламя струилось из неё, рождалось, а не пожирало. Это было страшно, но скоро страх сменился восторгом, и вот уже Хотэку наблюдал, как огонь словно оживает, отделяется от Киоко-хэики, обретает свою сущность, собираясь перед её грудью у самого сердца. И так пока не вышел весь, не вырос второй фигурой.

И она замолчала. И наступила тишина. Казалось, весь город смотрит в небо и наблюдает за чем-то, чего быть не должно.

Но ещё миг — и пламя исчезло. Осталась только императрица. Она медленно опустилась на воду, и в город вновь вернулась жизнь. По обе стороны войны люди вспомнили о сражении, и вокруг снова стало громко. Крики, стоны, удары — всё стало как было. Но не для Хотэку.

Здесь, с высоты, доступной лишь птицам, он видел, как Киоко-хэика осталась стоять на воде: недвижима, сложив свои крылья. Она не тонула и не висела в воздухе, как он. Дочь Ватацуми подчинила себе морскую гладь.

А затем подул ветер, и Хотэку поёжился. Никто внизу не обратил внимания, но здесь он уже чувствовал грядущие необратимые перемены. Сам Сусаноо пришёл ей помочь. Сам Ватацуми встал на сторону своей дочери. Так он полагал. И глядя, как начинает волноваться Драконье море, понял, что медлить больше нельзя.

Этот город был обречён. Всё, на что они надеялись, было уничтожено. А рыбаки никак не могли сравниться в своих навыках с самураями. У них мог быть шанс. Если бы они держали стену, если бы они укрепили восток так же, как запад. Если бы предвидели то, чего предвидеть не сумели… Слишком многое в этой войне шло не так. Малыми жертвами обойтись уже не получилось, а потому вопрос состоял только в том, будут ли эти жертвы напрасны. Этого она допустить не могла.

Море послушно зашевелилось. Сусаноо сверху присвистнул и полетел пробуждать волны от спячки. А Киоко всё думала: верно ли поступила? Освободить того, кого запер сам Идзанаги… Но это всё, что она могла сделать для Ши. И если придётся — она ответит за своеволие даже перед самим Творцом.

— Моя милая племянница, будем вес-с-селиться? — Ветер вился у её ног, дёргал за волосы и поднимал полы кимоно.

Её руки подрагивали от злобы и нетерпения. Всё, к чему они так долго готовились, рушилось прямо сейчас.

— Если хочешь, я всё с-с-сделаю с-с-сам, — смеялся Сусаноо.

— Это мои люди. Мне и вершить их судьбу.

На это он ничего не ответил, но Киоко показалось, что она услышала лёгкий смешок. Её злила весёлость и детскость бога. Все они такие. Для них жизни — ничто. А мир — дворик с игрушками. Хотят — играют, выстраивая миры. Хотят — бросают на тысячелетия, позволяя времени уничтожить то, что когда-то было дорого. Если было…

Она вдохнула поглубже и всем своим сердцем потянулась к морю. Говорят, Ватацуми управляет им с помощью жемчуга. У Киоко не было жемчужин, но, даже если бы были, они бы не дали ей такой власти. И всё же что-то она могла… Как ками Инари давала жизнь и тянула ко всему живому, ками дракона всегда влекла её к морю, всегда была едина с ним.

Она шевельнула кистью — и капли послушно поднялись к её руке. Так просто. Удивительно, что она не чувствовала этой силы в себе раньше. Удивительно, что даже не помышляла о том, чтобы ею воспользоваться. Но стоило открыться самой сути бытия, позволить себе чувствовать мир и жить в согласии с собственным сердцем — и всё словно само пришло.

Ещё один вдох. Сусаноо вовсю разошёлся, волнуя море, покрывая его рябью. Он и правда мог бы справиться сам, но Киоко нужно было освободиться из пут собственной ярости, из чувства бессилия перед множащимися бедами.

Она опустилась на колени, но этого было мало, и тогда Киоко легла, ища больше соприкосновения с водой, усиливая связь, отдавая себя без остатка первородной стихии, пока водная гладь не сомкнулась над ней.

Это тело не годилось. Она чувствовала, как море, большое и неподвластное, ластится к ней, словно огромный зверь. Оно готово подчиниться, принять волю её ками, но сама Киоко словно не была готова к этому.

И тогда она обратилась к своей ярости. Ко всему, что наполняло ей сердце, ко всему, что порождало желание действовать и не давало времени на размышления. Она обратилась к той части ками, с какой родилась, и стала тем, кем всегда являлась.

— Лисица, — задумчиво протянул Ватацуми, не оглядываясь на гостью.

— Дракон, — усмехнулась она. — Что, в этот раз не станешь обращаться?

Он не хотел. Облик Творца был неуютным, чужим, а с появлением человечества и вовсе казался ему слишком хрупким. Но Ватацуми был гостеприимным. Или ему хотелось таким казаться. И потому замок снова наполнился воздухом, изгоняя воду.

— Ты отдала ей свою ками, — сказал он и всё же повернулся. Когти царапнули по полу, дракон поморщился и поднялся в воздух. Портить собственный дворец ему хотелось меньше всего.

— Я отдала её первой рождённой дочери, — возразила Инари, — чья вина, что ей внушили, будто это простое украшение? Да ещё и теряли из раза в раз…

— Слишком много могущества для одного человека.

— Тебе это не помешало поделиться своей силой с сыном.

— Только когда он сумел добраться сюда.

— И к чему это привело? К ещё большим неприятностям для ёкаев.

— Разве это моё дело? — Ватацуми вздохнул. Говорить с Инари всегда было утомительно. Лисица не признавала той самостоятельности, что он предоставлял своим детям. — Ты ждала, что я стану править Шинджу так же, как ты правишь Шику, но мне не это нужно.

— Я знаю, — не дала она продолжить. — Тебе нужно было почитание. Та часть власти, где нет ответственности, где тебя любят, к тебе взывают, но сам ты ничего для своего народа не делаешь. Это тебе было нужно. И ты это получил.

— И в чём ты меня обвиняешь?

— В том, что, раз уж ты дал свободу своим детям, стоит придерживаться этой стези до конца, милый Ватацуми. — Она улыбнулась и подошла ближе. — Но ты вмешался. И вмешательство это дорого стоило. Для них и для тебя.

— Зачем ты пришла, лисица? — не выдержал Ватацуми.

Улыбка исчезла.

— Узнала, что ты вернулся. Решила проведать.

— Как видишь, здесь всё по-старому.

— Это уж точно. — Она вновь изогнула губы в ухмылке и огляделась. — Тысяча лет — и ничего не развалилось. Иногда я мечтаю о том же.

Но у неё бы не вышло. Ватацуми успел узнать Инари достаточно хорошо, чтобы понимать, насколько сильно она завязала на себе всё в Шику. Если богиня исчезнет, весь уклад кицунэ будет разрушен. Он искал власти и почитания, в этом лисица права, но ему доставало того, что он получал просто за своё существование. Она же требовала больше, но и давала взамен всю себя.

И тут что-то переменилось. Море за пределами замка взволновалось. Не здесь, но где-то дальше, на севере… И Ватацуми знал, что в этот раз причина — вовсе не непоседливый Сусаноо, взметавший волны, когда ему вздумается.

— Что-то произошло?

— Это она, — вдруг понял Ватацуми, и что-то внутри кольнуло его беспокойством, а вместе с ним — ещё незнакомым чувством, которое он никак не мог распробовать, осознать.

— Киоко?

— Она повелевает морем.

И в следующий миг он схватил Инари за руку и воплотился с ней у левого берега Шинджу. Не слишком близко: чтобы не мешать. Но и не слишком далеко: чтобы наблюдать.

— Я её не вижу. — Инари стояла на корке изо льда, сотворённой для неё Ватацуми, и пыталась высмотреть свою дочь. — Но чувствую. Она внизу. Творец всемогущий… Сколько в ней злости, сколько боли…

— И столько силы…

Они видели, как лазурный дракон поднялся в воздух, как отблески заиграли на его чешуйках и как он вновь исчез в глубинах моря.

— Вся в отца, — шепнула в восхищении Инари, и в груди Ватацуми вновь отозвалось неизвестное до этого дня чувство.

А позади них уже дыбились волны, готовые хлынуть на берег. Вода становилась всё беспокойнее.

— Пришли посмотреть на правос-с-судие? — просвистел над головами Сусаноо.

Ватацуми не обратил внимания — он слушал, он чувствовал. Эта ками была его, но настолько же была и её. И море повиновалось ему, но настолько же повиновалось ей. Так же охотно вода ластилась к её лапам, омывала её чешую, жалась к драконьему телу. В его облике она стала совсем как он. Его глаза, его тело. Их отличала лишь кровь людского народа и смешанная воедино с его наследием ками Инари. Но именно в этом смешении была её сила, совершенно особенная, единственная в своём роде.

Он ещё не видел, не ощущал в мире чего-то столь же прекрасного, сильного, как он, и хрупкого, как первые ростки, стремительного, как воды рек, и в то же время спокойного, как течение вечной жизни.

Он знал, что она намеревается сделать. Все здесь это знали. И время расплаты близилось.

— Скорее, не медлим! — Дзурё торопил служанок, старавшихся впопыхах взять те вещи господина, которые могли унести, на что он только сетовал, приказывая то одной, то другой всё бросать и бежать.

— Пропадут же, Киехико-сама!

— Сейчас мы все тут пропадём.

Ветер снаружи выл всё сильнее, и Хотэку вдруг понял, что если сейчас не полетит, то позже с ним просто не справится.

— Киехико-сама… — начал он, но дзурё прервал его:

— Лети. Спасай кошку и проследи, чтобы ооми надёжно закрепили. Если мы потеряем корабли, то потеряем все деньги области и все шансы на восстановление.

— Да, господин. — Он поклонился, вышел и сразу взмыл вверх. Волны уже набегали на берег, шторм усиливался. Пока совсем небольшой, но он знал, что это лишь начало. Оставалось спастись до того, как самураи поймут, что бедствие неминуемо. А для этого сражение должно продолжаться.

Киоко-хэика тоже это понимала. Наверняка знала. Но пошла на отчаянный шаг.

Больше не было тела, не было мыслей, не было и самой Киоко. Осталось лишь море, и море знало, что пришло время исполнить что должно. Оно окутало город, забираясь в каждый дом, каждую щель и каждую трещину, чтобы унести с собой всех, чтобы избавить землю от страха.

Море текло по улицам, поднималось по деревьям, проскальзывало в норы. Море не умело выбирать, оно умело лишь омывать и освобождать — землю и души. Море умело гасить пламя и гнев, тупить желания и клинки.

Волна за волной, оно дарило свободу этим землям. Тем из них, до которых сумело добраться. И лишь где-то на краю своей воли помнило о севере и не касалось его.

И когда всё завершилось, когда друг его, ветер, стих, а волны улеглись, море вдруг осознало свою конечность, вспомнило свои мысли, вернуло себе жизнь. Море перестало быть морем, и тогда Киоко вышла на берег. К мокрому, разрушенному и совершенно пустому городу, который она уничтожила.