Курс на СССР: На первую полосу!

Глава 6

Я вышел на просторную веранду, проветриться. Весна снова что-то пел, на этот раз какую-то лирику, из комнаты доносился перебор гитары…

Ну, дурак! Дурень! Нашел, чем выпендриться… Самиздат! Да КГБ его вмиг словит, лейтенант Сидорин парень умный, хваткий, такому палец в рот не клади. Как он меня… А уж этих-то…

Ладно, черт с ним, с Весной, пусть за свой дурацкий эпатаж и платит. Но ведь он, гад, и других подставит! Того, кто помогал печатать, Леннона… да того же Серегу Гребенюка! Вот чего уж совсем бы не хотелось…

Еще двое вышли на улицу, закурили. Леннон и какой-то долговязый парень в свитере и потертой джинсе, я его как-то видел в парке на Пролетарской. Как же его? Забыл. Да не суть важно… Хотя, кажется, Боб. Ну да, Боб. В честь Боба Дилана, что ли?

— А ничего Весна нынче, в ударе! — подойдя ко мне, Виталик выпустил дым.

Я натянуто улыбнулся:

— Он всегда в ударе. Ты книгу-то спросил?

— А? А-а! Ты про «Мастера…»? Ну да, обещали дать. Правда, ненадолго… Говорят, клеевая вещь!

— А ты не читал, что ли?

— Не-ет, — обиделся Леннон. — А ты, что ли, читал?

— Приходилось.

Честно говоря, я прочел «Мастер и Маргариту» только в конце девяностых… Но, какая сейчас разница-то? Сейчас о другом думать нужно. Вернее, в первую очередь о других.

— Интересно, Весна песни всегда сам сочиняет? — как бы между прочим, поинтересовался я.

— Музыку сам, — подойдя ближе, кивнул Боб. — Я как-то присутствовал… Впечатлило! Сидит такой… что-то бубнит себе под нос… потом по струнам бум-бум… Оп-па! Вот и музыка.

Виталик выпустил дым:

— Он что же, и ноты знает?

— Вот за ноты не скажу, — поежился долговязый. — А стихи ему Ленка помогает писать. Ну, подруга… Хотя, честно сказать, какие там стихи? Тексты.

Вот тут я был с Бобом согласен. И все же, возразил:

— Но вот эти-то песни… То, что сейчас он пел… Это же стихи! И хорошие! Как там? «Небо… рвануло тучей-грозой…» Или «тучей-дождем…» Ну, здорово же!

— Да, аллегории неплохие, — согласно кивнул парень. — Куда они тут окурки-то кидают?

— Да вон пепельница, — Леннон указал рукой.

— Ого! Красиво жить не запретишь!

Под пепельницу на веранде использовалась жестяная баночка из-под импортного пива. Кажется, «Туборг» или «Карлсберг». Верно, отец Метели из-за границы привез, да откуда еще-то? Правда, еще в «Березке» можно было купить, но там торговали за валюту или за чеки Внешторга. Счастливчики обычно такие баночки ни в коем разе не выбрасывали, а ставили за стекло в сервант или в «стенку». Считалось круто. Ну да, ни у кого же нет!

— Так что насчет стихов? — уточнил я.

— Да не знаю… — Боб махнул рукой. — Может, и сам писать навострился. А, может и Ленка.

— А что-то Ленки я сегодня не вижу, — вклинился в разговор Виталик. — Заболела, что ль?

— Ну ты, Леннон и дурень! — долговязый постучал себя кулаком по голове. — Мы где все сейчас? У Метели! А Метель раньше с Весной была. Ну, его девчонкой. Пока он Ленку не встретил. Метель, на мой взгляд, поизысканней… Зато у Ленки грудь, во!

— Да видел я эту Ленку! — пьяно засмеялся Виталик. — Вот уж не думал, чтоб она и стихи… Понимаю, почему не приехала. Метель ей бы тут устроила! Наверное… А мы тут что, на всю ночь?

— Да нет… Часов до трех, — Боб оказался куда более информированным. — А кое-кто, до последнего автобуса.

— А когда последний?

— В одиннадцать десять, кажется…

— Так это уже вот-вот!

— Не переживай! На такси скинемся, мальчик. А сейчас пошли-ка, выпьем…

Они ушли, и я тоже направился было следом, но столкнулся в дверях с Метелью.

— Жарко, — закурив «Пелл-Мелл», зачем-то пояснила та.

Как будто я ее о чем-то спрашивал! Про «Черное время» и так уж узнал, больше мне делать тут было нечего. Так, может, на автобус? Через пятнадцать минут…

— Марин, а что, у вас дача-то не охраняется?

— Да прям, не охраняется! — выпустив дым, девчонка хмыкнула. — И сторож, и уборщица есть.

— И вы вот…— удивленно протянул я. — В обычном дачном поселке?

— Потому что эта дача наша личная, — Метель покровительственно похлопала меня по плечу. — Точнее, отца. А есть еще и государственная. Но туда так просто не попадешь. То есть, такую компанию охрана бы точно не пустила. Да и шуметь там нельзя!

— А здесь можно?

— Здесь можно, — серьезно пояснила Марина. — Здесь я соседей всех знаю. Да и нет уже почти никого, сезон-то закончился. Зимой здесь практически никто не живет.

Ну, это могла бы и не пояснять. В те времена советским людям разрешалось иметь что-нибудь одно: либо квартиру, либо жилой зимний дом. Вот и строили на дачных шести сотках летние домишки-времянки. Правда, некоторые, как вот отец Метели, могли себе позволить… Прав Оруэлл: все люди равны, но, некоторые равнее других!

— Кстати, ты «Черное время» читал? — неожиданно спросила Маринка. — Ну, самиздат, рукопись, она тут у всех по рукам ходит.

— Читал, — я ответил сдержанно. — Так себе…

— Согласна!

— Интересно, кто написал?

Кто написал, я уже знал, а вот что ответит Метель было действительно интересно.

— Да есть тут один человек, — затянувшись, девчонка хитро прищурилась. — Раз пишет стихи, так, наверное, смог и прозу.

— Говорят, стихи кое-кто кое-кому помогает…

Вот это был фраза! Ошеломительная! Как в милицейской песне — «если где-то кое-кто у нас порой».

— Это ты на Ленку, что ль, намекаешь? — зло бросила Метель.

Догадалась, ага! И, кажется, догадалась, что и я догадался насчет автора антисоветского пасквиля.

— Эта дурочка не то, что стихи, она вообще двух слов связать не может! Титьки отрастила и ходит довольная.

Ну, что же… Значит, сам Весна и пишет. В таком разе, молодец. Лучше уж стихи, чем антисоветские пасквили.

— Жаль ребят… — как бы невзначай промолвил я. — Ну, читателей… Вдруг попадутся? Или кто-нибудь выдаст… Тот же Серега Гребенюк… Да ты знаешь…

— Гребенюк, — бросив окурок в пепельницу, Маринка громко расхохоталась. — А-а, этот пэтеушник-то? Ну, ты нашел, о ком переживать! Я понимаю, студент престижного вуза, комсомолец… Тут, да! После такого могут и из института, в лучшем случае в армию. А, если уж из комсомола попрут, так вся карьера насмарку! А Гребенюку-то что терять? Или хотя бы тому же Леннону? В армию им так и так, на комсомол пофиг, в партию уж точно не собираются!

— Так ведь могу и посадить! — азартно возразил я.

— Могут, — кивнув, Метель легко согласилась. — Но, это уж если совсем под горячую руку… Я слышала, подпольный видеосалон недавно накрыли. Вот там, да! Там всех в тюрьму. Так еще бы, там такое показывали, тако-ое… Ты вот смотрел «Греческую смоковницу»? А, откуда тебе… Короче, поверь на слово.

— Верю!

— Вот и молодец! Там, на полке, два пирожка, возьми себе средний.

Ишь, шутит еще. Так что ей и делать-то? Все ж можно! Вернее, это она так думает.

— А у нас в редакции недавно обыск был, негласный, — поежившись, все ж холодновато на веранде, негромко протянул я. — Искали самиздат.

— Да ну? — Маринка округлила глаза. — Вот это да! И что, нашли что-нибудь?

Я пожал плечами:

— Да нет. Но, искали… Очень неприятно! Все же на нервах.

— Понимаю… — Метель больше не усмехалась и не смотрела кошачьим взглядом. — В редакции, наверное, все партийные… Есть, что терять. Понимаю, стра-ашно!

— А тебе совсем ничего не страшно? — хмыкнул я. — Надеешься, что отец из любой передряги выручит?

— Причем тут отец? — дернувшись, Маринка напряглась и закусила губу. — Обидеть хочешь? Да что ты знаешь! Оте-ец… Может быть, я, наоборот, хочу, чтобы… А-а, тебе не понять!

— И понимать ничего не собираюсь! — разгорячился я. — Хочу только кое-что попросить… Если можно…

— Хм… — Метель махнула рукой. — Ну, попроси… За спрос денег не берут!

Вообще-то, девчонка она была не злая, хоть и вредная, а еще и нервная, ужас!

— Ты бы не могла бы сказать, ну, автору, чтоб завязывал с антисоветчиной. Да сам-то пусть пишет, лишь бы дуракам не давал!

— Вот уж точно, дураки! — неожиданно весело расхохоталась Маринка. — Гребенюк твой, вместе с Ленноном. Леннон, прикинь, всерьез думает, что кто-то запретил Булгакова!

— Так скажешь?

— Скажу! Уговорил, красноречивый! Пошли уже в дом, я замерзла вся.

Я уехал с первой группой на такси. Я, Леннон с Бобом, и с нами еще какая-то девчонка с явным литературным уклоном. Как я понял, именно она и принесла Ленному «Мастера и Маргариту». Роман, который никто и не думал запрещать. Виталик же обещал его этой мелкой девчонке из парка. То ли Тучке, то ли Грозе.

Было уже поздно, где-то полпервого ночи. Но дома, на кухне, горел свет. Наверное, отцу не спалось.

Ну да! Так и есть, сидел, делал выписки из журнала «Радио»! Услышав мои шаги, рассеянно обернулся:

— О, Саня! Что-то ты быстро… Пили?

— Так, немного портвейна… Чаю хочу! А ты-то что не спишь?

— Да вот все думаю. Ты же сам говорил что-то насчет дисплея! Идея интересная…

— Пап, — предложил я. — Давай уже продвигать изобретение!

— Да я разве против⁈ — развел руками родитель.

— Тогда вот что… — поставив чайник, я уселся за стол, напротив него. — В самое ближайшее время надо показать аппарат! Для начала моему главреду, Николаю Семеновичу! Мужик он хороший, влиятельный, с большими связями. К тому же фронтовик. Вот скажем, в субботу бы и…

— А вдруг отберут? — неожиданно возразил отец. — Скажут — запрещенными делами занимаетесь, граждане-товарищи!

— Да кто скажет-то?

— Сам знаешь, кто… Нет, думаю мы чуток погодим… и еще один аппарат сделаем! — отец азартно хлопнул в ладоши. — Тогда, коли отберут, так хоть не так обидно будет.

Заваривая грузинский чай, я пожал плечами:

— Ну и сколько будем ждать?

— Да хотя б до после «октябрьских»…

«Октябрьские», седьмое ноября, очередная годовщина Великой Октябрьской социалистической революции наступили уже на следующее неделе. День выдался хороший, пусть и прохладный, но не слякотный и без ветра. Сквозь затянутое палевыми облаками небо проглядывало желтое солнце. Колонны трудящихся и учащихся собрались на праздничную демонстрацию. Все, как полагается, с лозунгами, транспарантами, плакатами и воздушными шариками. В ожидании высокого партийного и городского начальства, мужики курили, переговаривались и пили из-под полы портвейн. Водке еще было не время. Через установленный на трибуне репродуктор звучали революционные песни:

'И Ленин такой молодой,

И юный Октябрь впереди!'

Нас, колонну редакции районной газеты «Заря», объединили с колонной городской радиостудии. Все собрались неподалеку от центральной площади, за углом улицы, ведущей к помпезному зданию исполкома. Ждали начала демонстрации.

А на радио оказались веселые такие женщины! Боевые!

— Красивые у вас плакаты! Небось, рисовали всю ночь?

— Да уж, старались!

Федя, водитель, подмигнул женщинам, несмотря на то, что пожилой уже почти человек:

— Девушки, вина не хотите? Хорошее, сладенькое.

— Да, пожалуй, попозже… А вы всегда сладенькое пьете?

— А-ха-ха!

Демонстрация дело такое, отовсюду носились веселые разговоры и смех… местами переходивший в хохот!

— Товарищи, товарищи! Прошу посерьезней.

Напрасно уговаривали начальники…

Снова хохот…

— О! О! Смотрите, идут…

На украшенную кумачом трибуну, под звуки торжественного революционного марша, наконец-то, взошло высокое городское начальство. Все в одинаковых драповых пальто и каракулевых шапках «пирожках». Секретари обкома, председатель исполкома с замами, директора заводов и техникумов, комсомольцы из горкома ВЛКСМ…

— Ну, что же товарищи, строимся, — обернувшись, скомандовал главред. — Готовимся к параду!

— Саша! С-а-аш! — позади вдруг послышался крик…

Я обернулся…

— Наташа! Ты как здесь?

— Я же говорила, что на октябрьские буду! Забыл?

— Да не забыл, а… Думал, позже… Наташа! Как же я рад!

— И я!

Мы потрясли друг друга за руки. Обниматься на улице, при всех, а уж, тем более, целоваться, в те времена было как-то непринято.

— Наташ, пошли с нами!

— А можно?

— Конечно! Николай Семенович! Можно девушка с нами пройдет?

— Девушка? Конечно же, можно! Ну, что, товарищи? Пошли! Вон, завод уже тронулся…

Пошли. Зашагали. Не то, чтобы в ногу, но вполне торжественно, под бодрую музыку:

«Красная гвоздика, спутница тревог!»

Так хотелось взять Наташу за руку, но мы с Сергеем Плотниковым несли транспарант: Красная звезда, «Аврора» и белые цифры «1917 — 1983».

«Красная гвоздика, наш цветок!»

Демонстрация закончилась. Начался митинг, с которого многие норовили улизнуть, но за этим зорко следило начальство. Пришлось слушать торжественные речи руководства и представителей различных организаций и трудовых коллективов.

— Товарищи! В славные революционные времена…

Правда, не мерзли, потихоньку грелись все тем же портвейном, по очереди приседая за спинами товарищей с переходящим гранёным стаканом в руках.

— Слава Ленинской партии, руководящей и направляющей силе советского общества!

— Ура-а-а!

— Слава героическому рабочему классу!

— Ура-а-а!

— Слава трудовой советской интеллигенции и колхозному крестьянству!

— Ура-а-а!

Митинг продолжался часа два. Все принялись прощаться.

— Саш, пошли к нам, — предложила Наташа. — Дед рад будет! «Неуловимых» посмотрим, посидим. Я салат приготовила, оливье.

Оливье все готовили. И дома у меня тоже…

— Оливье, это хорошо, — улыбнулся я и пошутил. — Тазик?

— Почему тазик, — парировала Наташа, сделав удивленные глаза. — Ведро! Чтоб до Нового года хватило.

Рассмеявшись, Наташа взяла меня за руку. «И пусть весь мир отдохнёт». Все заботы и проблемы вдруг испарились, сгинули в бездну. Остались лишь сверкающие бездонно-синие глаза, длинные золотисто-каштановые локоны, губы…

Иван Михайлович, Наташин дед, что-то задерживался. Мы поцеловались… Потом еще… А потом… А потом кто-то завозился ключом в замке…

— О, молодежь! Уже пришли!

— Дед!

— Здрасьте, Иван Михайлович!

— И вам не хворать! Что же это вы до сих пор на стол не накрыли? Наташка, давай на кухню! А мы, Саш, с тобой пока посуду… и вот, рюмочки достанем… Вон они, в серванте ждут, синенькие…

Все же праздник!

Подмигнув мне, Иван Михайлович выставил на стол бутылку азербайджанского коньяка, Наташа же принесла из кухни вино, болгарское «Велико Тырново».

«Большая» комната, как в любой советской квартире, «хрущевке» или «брежневке», была не такой уж и большой, но уютной. Диван, ковер на стене, раскладной стол, сервант с посудою, стулья. Проигрыватель «Аккорд» с двумя выносными динамиками. В углу, на тумбочке, старый черно-белый «Рекорд». Как раз передавали новости:

— На трибуну мавзолея поднимаются руководители партии и правительства! — вещал торжественный голос диктора.

Тихонов… Романов… Громыко… Гришин… даже, похоже, Ельцин и Горбачев! Да-да, вон они!

Главного только нет, Андропова. Тяжело болеет.

— А Юрия-то Владимировича нет, — наливая коньяк, грустно посетовал дед. — Ох, чувствую, скоро некому за порядок бороться будет!

— А кто бы смог? — я тут же повернулся. — Как вы думаете, Иван Михайлович? Ну, чтоб порядок…

— Ну-у… — задумался дед. — Молодых я не знаю… Щербицкий хлипковат, пожалуй… Громыко уж триста лет в обед… Черненко? Тоже не молод… Хотя, запалу хватит! Гришин опять же, Тихонов. Ну и Романов, да, Ленинград–то он держал! И отстраивал, и промышленность поднимал. Да, Григорий Васильевич мо-ожет, мо-ожет! Тем более, фронтовик.

Соображения Иван Михайловича показались мне довольно интересными. Еще интереснее было понять, откуда у него все эти сведения? Он что, был лично знаком с кем-то из высокопоставленных партийных бонз? Сколько помнится, Наташа ничего такого не говорила. Она вообще не очень-то распространялась о своем дедушке, как и о покойных родителях. А я не расспрашивал, боялся обидеть.

Что же касается Ивана Михайловича, то не у каждого пенсионера в СССР имелся автомобиль «Жигули»! Далеко не у каждого. Все же нужно было поподробнее расспросить Наташу.

На следующий день был выходной, «октябрьские праздники» продолжались. Правда, Наташа уехала в Ленинград уже после обеда, я проводил ее до автобуса. Яркий красно-белый «Икарус» вальяжно отвалил о платформы. Я помахал рукой, Наташа в ответ послал воздушный поцелуй. В автобусе оказалось много студентов, тех, кому не хотелось тащиться в толпе вечерним поездом или добираться с пересадками на электричках.

Выходной день. Тусклое ноябрьское солнце. Народу на улицах не так уж и много, не потому, что холодно, просто завтра всем на работу. Да, еще каникулы у школьников… Каникулы…

Что-то я такое забыл… Забыл! То, что должен был обязательно сделать! Ну да, предупредить мелочь, Пифагора с Грозою-Тучкой! Чтоб никогда не просили ничего «почитать» у того же Леннона. Да вообще ни у кого! Ибо, чревато. Пиф и Гроза школьники, на каникулах им делать нечего, вполне себе могли жечь костер в старом парке. Так сказать, на своем обычном месте.

Ну да, так они и было. Костер в парке горел, пусть и плоховато. Рядом на корточках в одиночестве сидел Пифагор. Ну, правильно, для тусы еще рано.

— Привет, Пиф, — я присел рядом и протянул руки к огню. — А Гроза где?

— Гроза? А-а, Ника! — растерянно моргнул парнишка. — В поход ушла. С туристским клубом. Ты не знаешь, Леннон сегодня придет?

— Та-ак! — я сразу насторожился. — А зачем тебе Леннон? Книжку попросить почитать?

— Не! Наоборот, передать, — Пифагор засмеялся, негромко и немного смущенно. — Стихи передать. Ну, на отзыв. Понимаешь, Вероника стихи пишет… Но, хорошие ли они или так, шлак, как узнать? Я в стихах, честно говоря, ни бум-бум… А других знакомых она стесняется. А у Леннона, он как-то хвастал, есть знакомый литератор!

Я хмыкнул: «О как! Литератор!»

— Кстати, я тоже могу заценить, — предложил я. — Я же журналист все-таки!

— Как, журналист? — удивленно переспросил парнишка.

— Так, — достал небольшую книжечку. — Вот удостоверение.

— Ого, — вернув мне ксиву, восхищенно присвистнул Пиф. — И правда. Ты тоже профессионал. Тогда, наверное, можно. Только чур, никому!

— Да ясно, что никому, — заверил я. — Есть ведь такое понятие, как журналистская этика! Еще предупреждаю, не просите никогда ничего у Леннона. Чревато неприятными последствиями! Усек?

— Ага! А это… вот… — парень несмело вытащил из кармана куртки обычный бумажный блокнотик с видом города Таллина на обложке.

— Ну, так и быть, давай гляну, пока время есть, — сказал я взял блокнот. — Только ты на меня не ссылайся! Да, давно хотел уточнить. Эта вот Вика…

— Ника…

— Ника… Она Гроза или все-таки Тучка?

Пифагор тихонько рассмеялся и скосил глаза:

— Вообще-то она Тучкова Вероника. А «Ника Гроза» творческий псевдоним!

Вот как! Творческий псевдоним. Что же я-то себе его не заимел, лох колхозный?

Ладно, посмотрим…

Я раскрыл блокнот:

«Небо рвануло тучей-грозой, гулко и безысходно…»

Та-ак… Что-то подобное я уже видел. Точнее сказать, слышал… Ну, точно! И стиль, и слова, и интонации…

— Ну, как? — шепотом поинтересовался Пиф.

— Замечательно! Очень хорошие стихи. Очень.

Не-ет, не подружка Ленка писал тексты Весне… И не он сам. Вернее, он их брал, немножко переделывал…

Но, ведь рано или поздно обман раскроется! Только докажет ли хоть что-нибудь Гроза-Тучка? Да и захочет ли хоть что-то доказывать?

В парке так никто и не появился. Впрочем, я там долго не задержался, ушел. В конец-то концов, надо хоть изредка дома появляться, вечерок провести с родителями. Зря, что ли, мама тот же оливье делала? И за курицей, «синей птицей», в очереди два часа отстояла. И это еще хорошо, что всего два.

Смеркалось. В городе зажигались фонари. Редкие автомобили вспарывали покрывшиеся первым ледком лужи. Одна из машин, затормозив, остановилась рядом. Темно-бордовая «Волга»…

Распахнулась задняя дверь:

— Ну, здравствуй, Александр! Сделай милость, присаживайся.