Курс на СССР: На первую полосу!

Глава 14

Передо мной лежал раскрытый блокнот. На чистой странице замер шариковый стержень. Я должен был писать. Статью о доблестных милиционерах, об их победе над преступностью, о том, как они обезвредили опасную банду грабителей и закрыли подпольный цех. Яркий, пафосный очерк для первой полосы. Николай Семенович ждал его к концу дня.

Но вместо строчек передо мной стояло одно и то же лицо. Испуганное, растерянное лицо Сереги Гребенюка в свете фар «Волги», его беспомощный взгляд, когда милиционер оттаскивал его от плачущей девчонки.

«Он вообще ни при чем!» — этот крик его девушки до сих пор стоял у меня в ушах, заглушая звонкий стук пишущих машинок в редакции.

Вот ведь балбес! Сколько раз ему говорил, предупреждал…

Но тут, конечно, девчонка. Против этого не попрешь. Влюбился, парень. И так глупо влип… Во время задержания оказался не в том месте не в то время.

Я снова и снова прокручивал в голове вчерашний разговор со Зверевым. Я зашел к нему в кабинет почти следом за оперативной группой, под предлогом обсудить статью. Конечно, наглость с моей стороны, но тогда я был весь на эмоциях, потому что понимал, что Сергей и в самом деле ни при чем.

— Константин Сергеевич, недоразумение произошло! — сказал я. — Задержали одного человека… Сергей Гребенюк. Так вот, Гребенюк там, в этом цеху, не работает! У него там девушка, он просто зашел за ней, они в кино собрались!

— Девушка, говоришь? — хмыкнул Зверев. — Ну, это мы проверим. Не кипятись, Александр. Разберемся. Если парень чистый, отпустим. Ты должен понимать, что вот просто по одному твоему велению освободить я не могу. Сначала определенные действия нужно провести, опросить, протокол составить, уточнить все. А уж потом…

Он обещал разобраться. Но с тех пор прошло уже больше суток. Телефон молчал. А я знал, что в милиции «разбираться» могли неделями, а то и месяцами. А с учетом того, какое прошлое у Сергея имеется за спиной, разбираться будут долго. Все старые грехи припомнят: и торговлю пластинками, и прочие шалости.

Я не находил себе места. Встал, подошел к окну. На улице шел противный дождь со снегом, превращавшийся в мерзкую кашу под ногами прохожих. Такое же месиво была у меня в душе.

Людмила Ивановна, проходя мимо, бросила одобрительную фразу:

— Александр, статью о наших героях-милиционерах готовите? Мне Николай Семенович рассказал. Молодец! Очень нужный материал!

Я кисло улыбнулся, кивнул.

— И в самом деле, нужный.

Только вот написать бы его…

Мимо пробежал Серега Плотников. Проскочил как ужаленный. Вернулся, огляделся, вновь убежал. Снова прибежал.

— Ты чего? — спросил я. — По срокам сдачи горишь?

— Да если бы! Сань, ты не представляешь! Завтра ко мне записан человек на интервью! Сам Иван Игнатьевич Потапов!

— Кто это? — спросил я рассеянно — не до этого сейчас было.

— Да как кто⁈ — всплеснул руками Плотников. — Заведующий отделом пропаганды и агитации горкома! Человек-легенда! Говорят, он запросто может снять с должности за одну неточную цитату классиков! А я должен брать у него интервью о подготовке к декабрьским торжествам… Он терпеть не может глупых вопросов! А я… Начнут волноваться, что-нибудь не то скажу… Что делать-то?

Мозг, занятый анализом совсем других проблем, выдал самое простое и бытовое решение, лишь бы отвязаться.

— Ну, задобри его чем-нибудь, — отмахнулся я. — Едой, например. Слышал, на полный желудок начальство добреет. Что он, не человек что ли?

Я вновь вернулся к созерцанию чистого листа, как Сергей вдруг замер, а на его лице расцвела улыбка.

— Едой… — прошептал он, словно узник, увидевший ключ от своей камеры. — Сань, да ты гений! Едой!

Он схватил меня за плечи, его глаза сияли.

— Чего? — пробурчал я.

— Людмила Ивановна! Ее пирожки! Помнишь, с капустой и яйцом, какие она на прошлое собрание пекла? Объеденье! Он просто обязан смягчиться! Обязан!

Не дожидаясь моего ответа, он рванул к кабинету, репетируя на ходу себе под нос предстоящую просьбу: «Людмила Ивановна, родная, только вы можете меня спасти… Нужен ваш фирменный кулинарный гипноз…»

Я остался стоять один, глядя ему вслед. В какой-то момент мне стало почти завидно от этой простой, бытовой проблемы Сергея.

Я вновь уставился на блокнот, с силой ткнул стержнем в бумагу. На странице осталась уродливая клякса. Я вырвал лист, смял его и швырнул в корзину. Начал снова, выводя:

«Благодаря слаженным действиям сотрудников органов внутренних дел и ОБХСС…»

На следующее утро Гребенюка, конечно же, не выпустили. Выгадав минутку, я сгонял в отделение милиции, но меня к нему не пустили. Пришлось возвращаться в редакцию ни с чем. Там я и столкнулся с весьма импозантным гостем, видимо тем самым Иваном Игнатьевичем Потаповым.

Это был человек из каменной породы, такие хорошо смотрятся в граните, в виде памятника. Высокий, грузный, в безупречно сидящем темно-сером костюме и таком же галстуке. Лицо его, с тяжелой, резко очерченной челюстью и густыми седыми бровями, казалось, впечатывалось в память мгновенно.

Холодный оценивающий взгляд гостя медленно прополз по кабинету, отмечая пустое рабочее место Плотникова.

— Где журналист, у которого мне назначено? — надменным голосом произнёс он. — У меня нет времени ждать его!

— Он скоро будет, — ответил я, чувствуя, как электризуется воздух. — Гость явно не любил такого отношения к себе.

— Это что за расхлябанность? — продолжал он накручивать сам себя. — Я этого так не оставлю!

Людмила Ивановна засуетилась, залепетала что-то о возможной задержке в транспорте. Но это только разожгло гнев гостя.

На голоса вышел Николай Семенович. Быстро все поняв, стал приглашать Потапова к себе, предлагая чай. Но заведующий отделом пропаганды лишь молча прошел к столу Плотникова и уселся в кресло для посетителей, демонстративно взглянув на часы. Воздух стал вязким, как кисель. Все понимали, каждая минута опоздания усугубляет грядущий разнос.

И вот, спустя пятнадцать мучительных минут, в редакцию ворвался Сергей. Вид у него был потрясающий. Куртка в рыжих подтеках, на коленке явный след от падения, одна рука прижимала к груди помятую картонную коробку, от которой исходил слабый, но волнующий аромат свежей выпечки. Лицо его выражало вселенское отчаяние.

— Иван Игнатьевич! — выдохнул он, замирая перед начальником. — Прошу прощения за опоздание! Непредвиденные обстоятельства…

Потапов медленно поднял на него взгляд, который должен был испепелить провинившегося журналиста на месте.

— Обстоятельства? — ледяным тоном переспросил он. — На советской работе обстоятельствами не оправдываются, товарищ Плотников. Вы заставили ждать себя. В былые дни вас за такое…

— Я… я понимаю… — Сергей безнадежно посмотрел на коробку в своих руках. — Я хотел… создать более располагающую атмосферу для беседы. Людмила Ивановна вот, пирожки испекла… Но по дороге…

— Что? — с издевкой спросил Потапов. — Вы решили перекусить? Судя по вашему виду, вы еще и поспать умудрились, прямо на земле. Что за вид⁈ А ведь вы журналист!

— Я… — начал Сергей, потом сделал паузу, собираясь с духом, и вдруг выпалил всю историю, глядя в пол. — Видите ли, я шел и увидел у помойки пса. Очень худого, грязного… И с такими грустными глазами… Он смотрел на меня, Иван Игнатьевич, как будто просил… А у меня в руках была эта коробка… И я… я не выдержал. Достал один пирожок, дал ему. А он… а он схватил всю коробку и попытался удрать! — голос Сергея дрогнул от пережитого потрясения. — Я за ним… Мы боролись… В общем, — он с горьким видом протянул слегка помятую, с торчащими клочьями картона коробку. — Удалось отбить только половину. Остальное… он съел. Простите.

Он стоял, понурившись, готовый принять любую кару, будто школьник, разбивший окно.

В редакции стояла мертвая тишина. Все замерли в ожидании взрыва. Николай Семенович закрыл глаза. Все понимали, скандала не избежать. И сейчас полетят настоящие молнии…

Иван Игнатьевич Потапов несколько секунд молча смотрел на помятые пирожки, потом на грязную куртку Сергея, на его несчастное лицо. И вдруг… его гранитные черты дрогнули. В уголках строгих губ заплясали морщинки. Он негромко, но отчетливо фыркнул. Потом еще раз. И вдруг раздался его низкий, раскатистый, совершенно неожиданный смех.

— Боролись с псом за пирожки? — на его лице, наконец, появилось что-то человеческое, даже теплое. — Да вы, я смотрю, парень боевой!

Он взял из коробки один пирожок, осмотрел его с видом знатока и откусил.

— Н-да… и в самом деле вкусные. Жаль, вашему четвероногому оппоненту досталось больше, — он снова усмехнулся. — Ладно, успокойтесь, товарищ Плотников. Ваше… сострадание к братьям нашим меньшим, хоть и в ущерб служебному долгу, в данном случае засчитывается. Садитесь.

— Правда⁈ — такого поворота событий не ожидал никто, в особенности Сергей.

— Правда, — кивнул он, улыбнувшись. И совсем тихо начал говорить, словно на исповеди. — Собак я понял и полюбил еще на фронте. Под Воронежем зимой сорок второго наш взвод попал под миномётный обстрел. Меня, молодого лейтенантишку, ранило в ногу осколком, засыпало землёй в воронке. Сознание терял, сил кричать не было. Считал уже, что всё… И вдруг слышу, рычит, скребёт что-то рядом. Это была овчарка, собака связистов из соседней части, сама раненная в бок. Она откопала меня, легла рядом, грела своим телом и лизала лицо, не давая уснуть. Так нас и нашли санитары, по её скулёжке.

Он помолчал, глядя в окно, словно видя перед собой не зареченские улицы, а ту самую снежную воронку.

— Ту собаку звали Джульбарс. Её выходили, и она до конца войны при нашем полку и служила. Умнейшее было создание. Команды все понимала, хотя ее такому не учили. Даешь ей команду: «Песню запевай, Джульбарс», а она подвывать начинает, ей-богу поет! После Победы я её к себе забрать хотел, да не довелось. Подорвалась на старой мине при разминировании уже после мая… — Иван Игнатьевич тяжело вздохнул и отряхнул крошки с ладоней. Его взгляд снова стал собранным и начальственным, но в глубине глаз ещё теплилась та самая, фронтовая теплота. — Так что ваш поступок, товарищ Плотников, я понимаю. Иногда накормить голодного пса это не слабость. Это долг. Ну, ладно, что-то мы тут не по делу отклонились. Давайте, какие у вас там вопросы подготовлены.

Затяжной дождь со снегом, идущий вот уже несколько дней почти без остановки, наконец закончился, сменившись под вечер колючим, промозглым ветром. Я шел домой, уставший и вымотанный внутренней борьбой. Мысли о Гребенюке так и не отпускали. Брел на автопилоте, не глядя по сторонам.

Проходя мимо улицы Маяковского, наступил на развязавшийся шнурок. Ругаясь про себя, я присел на корточки у стены гаража, чтобы завязать его. И в этот момент услышал голоса. Сдержанные, но достаточно четкие, чтобы различить их. Один из них мне был знаком.

Голоса доносились из-за угла дома, где жил Метелкин.

— Ну, малец, давай, вспоминай, — это был низкий, вкрадчивый голос Виктора Сергеевича, который я узнал бы из тысячи.— Как он выглядел? Тот, кто тебе два рубля дал.

Я быстро сообразил о ком идет речь и замер, не в силах пошевелиться.

Осторожно, буквально на сантиметр, я высунул голову из-за угла гаража.

Картина была, как в плохом детективе. У подъезда ждала черная «Волга», но Метелкин в своем дорогом пальто, несмотря на непогоду, не спешил сесть в салон, а стоял чуть в стороне, слегка наклонившись. Перед ним, понурив голову, стоял один из тех пацанов, которых я попросил подбросить Виктору Сергеевичу письмо с фотографией. Лицо пацана было бледным, губы дрожали. Рядом, с ними побагровев от ярости, топал ногой тот самый консьерж.

— Он, ясное дело, ихний предводитель! — рычал консьерж, тыча пальцем в пацана. — Я его сразу запомнил! Морда хулиганская! Это он забегал, когда я за другими гонялся! Точно он!

— Я… я ниче… — пацан плакал, глотая слезы. — Какой-то парень… Он вроде здесь где-то живет… Я его раньше не видел… В плаще таком старом и в шапке, на глаза надвинутой…

Метелкин слушал, не перебивая. Его лицо было каменной маской вежливого интереса, но я видел, как напряжены его плечи под пальто.

— В плаще и шапке, говоришь? — повторил он мягко, и в его голосе прозвучала опасная, хищная нотка. — А голос? Запомнил голос? Рост? Никаких особых примет?

— Да не… обычный… — пацан помотал головой. — Рубль дал… потом еще рубль… Я больше не буду! Отпустите меня, дяденька!

Метёлкин, казалось, потерял интерес к захлебывающемуся слезами пацану и направился к машине.

Я понял. Круг сжимался. Быстро. Метелкин, как я предполагал, не стал привлекать официальные органы, сам начал вести расследование. И достаточно быстро нашел первую ниточку. Хлипкую, но ниточку. Эти пацаны жили тут же, во дворах. Они могли в любой день столкнуться со мной лицом к лицу. И тогда вежливый, вкрадчивый голос Метелкина прозвучал бы уже для меня.

Нужно уходить, и как можно скорее.

Внезапно из-за угла, виляя хвостом, выскочила рыжая дворняга. Она тут же устремилась прямо ко мне, деловито обнюхивая мои брюки. От одежды еще слабо, но пахло теми самыми пирожками, я же стоял рядом с Плотниковым, когда он открывал свою помятую коробку.

«Нет, только не это, — промелькнуло у меня в голове. — Этого еще не хватало!»

Я попытался незаметно отогнать ее жестом, но собака, видимо, приняла это за начало веселой игры. Она радостно тявкнула и подпрыгнула, пытаясь лизнуть мне руку. Я отшатнулся, но она снова последовала за мной, теперь уже сопровождая свои прыжки громким, заливистым лаем, призывая, по всей видимости, поиграть всерьез.

— Иди отсюда! — зашипел я. — Кыш! Не до тебя сейчас! Потом поиграем! Потом…

В этот самый момент, когда я пытался безуспешно утихомирить нового «друга», поднял голову, мой взгляд столкнулся с ледяным, изучающим взглядом из окна черной «Волги», только что подъехавшей к гаражам.

Виктор Сергеевич улыбнулся, наблюдая за всей этой комичной, но, как мне казалось, зловеще-неуместной сценой. Бесшумно, как всегда, словно приведение, он вышел из машины, посмотрел на меня и в его прищуренных глазах я прочитал безмолвный, но очень четкий вопрос:

— Александр? Что ты тут делаешь?