Кровь в наших жилах

Глава пятнадцатая, в которой Светлана на корню уничтожает Опричнину

Михаил устало вытянул ноги на диване и уставился в никуда. Его камердинер замер в дверях, не зная, тащить барину лафитник с водочкой для упокоения нервов или просто оставить в покое. Раньше бы он княгине телефонировал, и та бы вправила мозги княжичу. Ныне княжич стал князем. И телефонировать некому… Род Волковых как проклял кто-то по этой осени. Сперва погибла юная княжна Анастасия, потом княгиня, потом и сам князь ушел.

Михаил невнятно пробормотал, не глядя на слугу:

— Свободен. Иди.

Дверь закрылась бесшумно, только холодный язык сквозняка, пробежавший по ногам, выдал, что слуга послушался.

Стояла оглушительная тишина. Даже дрова в камине не трещали, словно огонь чего-то боялся. Темнота зябко передергивала плечиками в углах кабинета вслед за танцем пламени в топке. Свет горел только в электрической лампе на рабочем столе, где лежал тот самый конверт. Михаил и так слишком долго от него бегал.

Он долго смотрел на скупые строки, написанные на конверте: «Вскрыть после моей смерти, сын! И я не шучу!» Отец отдал ему этот конверт давно, еще по прибытию в Суходольск на службу. Иногда отец конверт менял — последний раз этой осенью.

Михаил откинулся на спинку дивана и малодушно закрыл глаза. Как же он устал. Как же тяжело быть одному. Как трудно, когда даже любимой девушке не можешь открыть свои чувства и признаться. Как невыносимо, когда не на кого опереться, а сам должен быть опорой. Иногда даже опоры ломаются.

Лиза не пришла на похороны. Он вспомнил: она слишком сильно болеет, а он тут сидит и дурака валяет, мечтая об опоре! Он заставил себя выпрямиться, вскрыл конверт, который отец оставил ему на случай своей смерти, и заставил себя вчитываться в строки.

«Мишаня, глупый ты мой оболтус! Не знаю, наберусь ли я сил сообщить тебе то, что ты не мой сын, глядя тебе в глаза… Так что вынужден писать это. Прости, но правда такова, что ты не мой сын, как бы мне того не хотелось. Ты рожден от Павла Рюриковича, тогда еще цесаревича. Твой отец был слюнтяй, лентяй и слабый человек. Он не смог отстоять даже свою любовь! Я воспитал тебя иным — настоящим Волковым, таким, каким бы гордился сам. Учти, не сей смуту в стране, ей и так дурно от идиотов у власти, не лезь на престол — у тебя нет на него прав, хоть ты и носишь на сердце печать Золотого сокола. Тот сокол добыт неправедными путями. Ты родился без печати. Только из-за того, что сделала Софья и с тобой, и со вспоенной твоей кровью берегиней, я и терплю эту нечисть в своих… А сейчас в твоих! …владениях. И тебе придется её терпеть — не давай нечисти спуску, не давай ей воли. Нечисть надо уничтожать на корню, чтобы не сеяла она смуту в умах людей. Впрочем, это уже тебе решать — все земли теперь твои и еще пары Волковых. Кто они — я еще не знаю. Я не знаю, кому я передам свой колдовской дар и дар оворотничества, но ты узнаешь о них одним из первых — когда активируется волковский дар, крови льется изрядно, а ты как-никак служишь в Губернской магуправе Суходольска. Я специально настоял на том, чтобы ты служил тут. Из-за дара, а не из-за своей болезни или глаз прелестной для тебя Богомиловой. Найди и защити тех мальчишек, которые будут нести дальше дар Волковых. Проследи, чтобы твои младшие сестры вышли за них замуж — те колдуны должны войти в род, уж не обессудь. Младшие: Катенька да Машенька — слушаются тебя беспрекословно, они выйдут замуж за тех, на кого укажешь ты. Настасью не трогай — та коза дурная, своенравная, от неё только беды и будут. Но ты сам все знаешь. Учти, кровь в тебе царская, живая — Рюриковичи выпили до дна живые ключи, запирая в себе целебные силы. Ты можешь лечить все, но не дай себя осушить до донца. Были еще ключи мертвые — те, которые соединяли ткани, снова приживляли конечности, как в сказках, что читала тебе матушка, — но куда делась мертвая вода, я не знаю. Сила Рюриковичей испокон веков опирается на силу кромешников и на силу покоренных стихий. Все, что я знаю: стихиями можно управлять с помощью артефактов, но они утеряны в «Катькину истерику», и с помощью крови: живой и мертвой. Где искать мертвую кровь, я тебе не подскажу. Сам не знаю. Мой тебе совет — не лезь в эту грязь со стихиями, там легко сложить голову. Они, как кромешники, незримы и могут наносить удары из ниоткуда по приказу хозяев. Прости, что оставляю тебе такое беспокойной хозяйство — мог бы, сделал бы тебя настоящим Волковым, передавая свой дар. Поверь, колдовство ничуть не хуже твоей любимой магии. Только Сонечка против. Ей важно, чтобы ты оставался Рюриковичем. Запомни, сынок: иногда мы любим совсем не тех, кого нужно. Так бывает. Ты не волк — не иди на поводу чувств. Ты свободен от кабалы выбора живущего во мне зверя. Живи и будь счастлив! Твой, пусть и не совсем настоящий отец.

P. S. Один из артефактов у императора!»

Он вздохнул, понимая, что матушку убила одна из стихий, добравшись к ней через кромеж. Понять бы еще, за что… Домовой не убивал её. Он только пытался предупредить. И где теперь искать верного Тишку? Домой он с того дня так и не вернулся. Наверное, боялся наказания.

Михаил быстро снова пробежался глазами по записям, находя главное: «Ты можешь лечить все.»

Лиза! Болезненная, бледная, еле находящая в себе силы улыбаться из-за отравления ядом огненного змея. Она ему не сказала, что он способен её вылечить. Оставалось надеяться, что она просто этого не знала. Ему надо к ней — не дело болеть, когда он в силах её вылечить. Он посмотрел на часы — время перевалило за девять вечера. Наносить визит уже нельзя. Или к черту приличия?! Ведь еще в Москве Матвей Рокотов умирает — ему тоже пригодилась бы его кровь.

Чадили высокие факела, воткнутые в истончившийся лед Идольменя. Их пламя плясало, создавая изломанные, страшные тени. Или это просто не вовремя разыгралось воображение.

Трепетали на поднявшемся к вечеру ветру тяжелые флаги, громко хлопая тканью.

Где-то трещал лед; откалывались огромные льдины и колыхались на черной воде Идольменя, сейчас очень похожей на воды Балтики. Середина озера уже освободилась ото льда. Пахло влагой и почему-то бедой. Или это кажется из-за натянутых, как канаты, нервов? Еще и грудь болит. И голова раскалывается от лихорадочных мыслей. Саши тут не было, он не пришел, как и говорил Калина. Сам он успел в последний момент, возникнув из кромежа в начале строя под недовольным взглядом Соколова. И не спросить, как там Громов-старший и что о ней думает Громов-младший…

Черное, бархатное небо было густо усеяно звездами. Их то и дело скрывали ползущие с севера облака — погоду не обмануть, хоть ты трижды стихия огня.

Время шло к семи. Смеркаться начинало в пять, в шесть стояла кромешная тьма, но Соколов решил чуть подстраховаться. Присягу назначили на семь.

Эфир вокруг кипел, защищая тайну Елизаветы Павловны и Опричнины. Ни один случайно брошенный взгляд не заметит происходящего сейчас на льду Идольменя. Она не могла объяснить, почему ей важно принять присягу тут, но понимание правильности происходящего не отпускало её.

Горностаевая мантия сильно оттягивала плечи назад. Талию как железным обручем сдавил тугой корсет. Не вдохнуть лишний раз, не расслабиться, не забыться. Бархат платья почти не удерживал тепло, а к вечеру все же чуть приморозило. Пальцы, сплошь в кольцах, замерзли. Шелк долгорукавки не спасал от холода.

Она надела платье только потому, что бедная Лариса несколько ночей подряд не спала, перешивая и расшивая его. Чужой труд надо уважать. Ветер влажными теплыми языками касался кожи на шее и обнаженной из-за глубокого декольте груди. Она отвыкла от такого — она почти не носила платья с открытой грудью. Поводов не было — только Губернский Рождественский бал раз в год. Все остальное время она была в броне мундира.

Кокошник давил на голову, фата то и дело налетала на лицо, закрывая его.

Черный, по краям почти сливавшийся с окружающей темнотой строй опричников стоял, преклонив одно колено, и мерно вслед за Соколовым повторял слова присяги. Присяга была долгой, лед холодным, так что опричникам гораздо хуже, чем ей.

— …обещаюсь и клянусь Всемогущим Богом и пред святым его Евангелием в том, что хочу и должен Её Императорскому Высочеству Елизавете Павловне Рюрикович верно и нелицемерно служить и во всем повиноваться, не щадя живота своего до последней капли крови в своих жилах…

Скорей бы, скорей бы, скорей бы… Стучало сердце в её груди, подгоняя время.

Клятва тянулась и тянулась.

Грудь снова пекло от боли. Оставалось надеяться, что Огнь уже позабавился сегодня и с него хватит. Хотя сомнения так и терзали, легкой тошнотой отдаваясь в животе. Там замер ледяной ком почти с самого утра.

— Аминь! — громко закончилась клятва. Те, кто составляли клятву, знали, что опричники — люди. Иным слова присяги и не объяснить. Они знали и лгали кромешникам в глаза, превращая их в бесправных холопов только из-за особого вида магии, недоступной тем, кто не умирал.

С шорохом поднялись со льда мужчины и мальчики в черных кафтанах, щедро вышитых серебром. Бессильно скалили псиные морды. Это не кромешники — псы, эти псы — символ тех, кто их посадил на цепь. Как только сможет, сразу же заставит сменить форму Опричнины. Всех государственных дел — сменить форму полиции и Опричнины. На иное её не хватает. Ей бы сейчас обратно в Боровое — продолжать расследование. Или в управу — изучать чешуйки под микроскопом.

Понеслось надо льдом гордое, раскатистое «Ур-р-ра!» в честь Великой княжны.

Вот и все.

Присяга была принесена. Теперь назад дороги нет. Если только не найдутся настоящие Великие княжны Анна и Елена.

С прошлым покончено. Теперь отныне и навсегда она лишь Лиза. Сердце колыхнулось жаром пламени. Там как маленькое солнце зажглось, проверяя Лизу на стойкость. Устоит или нет? Выдержит или сдастся?

Уже понимая, что сейчас будет, Лиза взмолилась, снова и снова повторяя, что опричники — люди. Если им не хватит веры… Их смерти будут на совести Лизы.

— Огнь, нет!

Но было поздно. Огнь любит причинять добро. Соколиная печать загорелась на её груди, огненный, атакующий сокол вырвался из Лизы, чуть не отбрасывая её на землю. Он, сделав в воздухе петлю, развернул от края и до края окаёма свои крылья в черных небесах. Они золотом светили в ночи. Потому и печать называется Золотой, а не Огненной.

Огню забавы на сегодня не хватило. Он хищным, голодным пламенем с небес ринулся на черный, застывший строй людей. Людей! Лиза истово в это верила. Это люди, хоть никак не объяснить тот факт, что они один раз уже умерли. Разве умерший и оживленный в ходе реанимации человек перестает им быть?

— Ты просила — я выполняю! — Огнь шепнул ей в ухо. Хватило же наглости!

— Я. Не. Об. Этом. Просила!

Вспыхнул факелом Вихрев.

Застонал, зашатался от боли Соколов.

Калину лишь обдало снопом искр — этот не сомневался, и в этом заслуга его отца.

Строй из мальчишек устоял — им еще не успели вбить в голову то, что они нечисть. Взрослым опричникам было хуже.

Стонали и падали на лед люди, и Лизе оставалось только молиться, чтобы Огню хватило сил удержать свое желание убивать в узде. Огонь — всего лишь стихия, ей неведомы моральные страдания и у неё нет совести. Огонь и спасает, согревая ночью, и так же спокойно убивает, когда человек забудется и прекращает его контролировать.

Этот огонь — её! И она контролирует его.

— Хватит, Огнь! Это люди! — она хотела это прокричать, но боль стиснула горло, которое еле-еле пропустило эти слова. — Прекрати!

И он послушался. Снова устремился в небеса, закладывая мертвую петлю, и не снижая скорости, словно так и надо, влетел Лизе в грудь, скрываясь в печати. Отдача была такова, что Лизу отбросило на лед назад, больно отбивая то, что барышням иметь прилично, а называть нельзя.

— …твою же мать… — прошипела она.

Вихрев дернул плечом, словно пытался провалиться в кромеж, но остался на льду. Уже все понявший Калина бегом ринулся к Лизе, протягивая руку и помогая встать.

— Опаньки! Лихая ты барышня, Елизавета Павловна! — хмыкнул он. Лиза попыталась прислониться к нему — эту неделю он был стеной, удерживающей её, но сейчас эта стена зашипела что-то ругательное и чуть дрогнула. Даже Калину сильно задело пламя!

— Все живы? — пронесся надо льдом рык Соколова.

Кто-то что-то кричал в ответ, докладывая. Лиза прикрыла глаза, боясь услышать, скольких человек недосчитается сейчас Опричнина.

— Ш-ш-ш, Лиза, не будь ребенком — все живы, — пробормотал Калина. — Но тут явно должен быть не я. Тут Сашка нужен. Но он же теперь недостижим, я правильно понимаю?

Лиза заставила себя выпрямиться и молча кивнула. Кромеж теперь недоступен всем опричникам.

— Опаньки, — только и выдавил Калина, глядя как печатая шаг, к ним направлялся разъяренный Соколов. Лед хрустел под подошвами его сапог. Полы черного длинного кафтана развевались на ветру. Соколов морщился, давился словами, сжимал губы и кривился. — Лиза, не дрейфь, он этого дня годами ждал, молился и знал — не случится. Но сперва, он, конечно, проорется. Я рядом, сестренка, я тебя не брошу.

Вопрос о семейных отношениях заглушил рев Соколова:

— Елизавета Павловна, и как это понимать?! Какие еще секреты вы храните от нас с Калиной?!

Он бросил взгляд на Калину и как-то догадался обо всем:

— Только не говори мне, Лешка, что ты все знал! Законопачу в самую дальнюю келью! — Он сверкнул глазами и поменял наказание: — Или за всепролазность посажу тебя в свое кресло, а сам подам в отставку. И крутись, как знаешь, с такой Великой княжной!

Она выпрямилась, напомнила себе, что она Великая княжна и Рюриковна, она Золотая Соколица и не дело даже главе Опричнины повышать на неё голос. Соколову её не запугать.

— В случившемся нет моей вины.

Соколов еще не спустил весь пар — его несло, как разогнавшийся паровоз:

— А предупредить не судьба?! О том же соколе, Елизавета Павловна!

Рядом с Калиной встал Вихрев. От него невыносимо воняло гарью.

— Аристарх Борисович, держите себя в руках, — угрюмо посоветовал он.

— Да если бы я не держал себя в руках! — Соколова объяло со всех сторон пламя, доказывая, что он как был самым сильным кромешником, так им и остался.

Калина и Вихрев шагнули вперед, своей грудью прикрывая Лизу. Только она раздвинула их в стороны и снова повторила очевидное — она устала быть мальчиком для битья:

— От меня это не зависело.

Соколов снова стал человеком, подавляя в себе пламя, которому он даже не удивился. Он скривился и напомнил:

— Сокол чей?

— Мой!

— Тогда чьи это проделки, если не ваши? — он снова начал закипать.

Лиза повысила голос в ответ:

— Прекратите на меня орать! Я не ребенок, которого стоит отчитывать. От меня ничего не зависело. Я не знала, что Огнь, чью печать я ношу, решится на такое.

Нет, она после случившегося в палате, что-то подобное могла предполагать, но как остановить Огня, решившего облагодетельствовать всех опричников?

— Зависело! Знали — натянули блок-браслет и все! И никакого Огня.

Он замолчал.

Молчала и Лиза. Блок-браслет… Она никогда добровольно его не наденет. Но Соколов был прав — это был выход. Это был болезненный для самой Лизы, но все же выход. Могли погибнуть те, кто не сильно верил в себя и в свое право жить. Это ошибка, и ошибка именно Лизы.

Соколов глубоко вдохнул, выдохнул и внезапно повинился:

— Прости, Лиза… Прости, старика. Никогда в жизни не пугался так, как сегодня. Я же не один, кто помнит, как лежал в земле и умирал.

Лиза нахмурилась. «Лежал в земле»… Лежал в земле, как… Мысль промчалась, не успев сформироваться — Соколов продолжил:

— Я не знаю, как тебя благодарить. Только на колени встать…

— Не смейте! — оборвала она его.

Соколов довольно улыбнулся:

— Так и знал, что ты не из тех, кто принимает такие жесты. Но мы все по гроб жизни тебе обязаны. Никто не верил в то, что мы люди. Мы были всего лишь разменной монетой, которую легко отправляли на смерть — нечисть не жалко, с ней не считаются.

Он прикоснулся к её плечу — к рукаву платья, конечно. И все равно это недопустимый жест.

— Девочка моя, спасибо тебе за все. А сейчас мне и опричникам пора — служба не ждет даже в такой счастливый для всех день.

Она молчала, собираясь с мыслями. Никто не может помнить, как лежал в земле. Если только нежить. Или живой человек. Кромешники не нежить, оставался один, хоть и неожиданный вариант.

— Мы не сможем, — ответил за Лизу Калина, заметив, что она задумалась. — Кромеж нам теперь недоступен.

— Елизавета Павловна, — снова подстреленным медведем взвыл Соколов. — Что это значит?!

Медведем… В недрах памяти Лизы всколыхнулся бер. Точно! Иначе быть и не может… Иначе и не получается!

— То и значит, — продолжал отвечать за Лизу Калина. — Теоретически у кромежа две стороны: тьма и свет. Тьму мы потеряли — свет нам… Пока недоступен. Надеюсь, что все же пока. Сашка… Простите, Аристарх Борисович, Громов пытается одолеть кромеж и прорваться, но пока не получается. Что-то не пускает. Стихия или собственное неверие. Пока придется ножками да магомобилями.

— Ты Архипову предлагаешь на Камчатку ножками идти?! Или Киве в Крым на магомобиле нестись?!

— Можно и наоборот, — не удержал ехидства Калина. — Архипова на магомобиле, а Киве ножками… Дирижабли, опять же, никто не отменял.

— Поговори мне еще, умник! У меня через час совещание у императора! Я там должен присутствовать, чтобы охолонуть лихие головы, требующие нас уничтожить на корню! Елизавета Павловна! Я никогда не думал, что самый счастливый день для меня и моих парней закончится крахом нашей отчизны. Все земли приграничные — они же опричные! Сейчас границы абсолютно незащищены. Вы не людей спасли сейчас, вы Опричнину на корню уничтожили, вы Отчизну поставили на грань гибели.

Лиза собралась с мыслями: если они помнят про сон под землей, то выход прост…

— Я знаю, кто вам поможет. Тут с две версты идти всего. Может, чуть меньше, может, чуть больше. Только… — она не знала, как сказать, чью помощь им придется принять.

Соколов словно понял её сомнения:

— Я сейчас даже огненного змея готов оседлать, чтобы добраться до столицы!

Печать на груди Лизы остыла — Огнь не был готов к таким самопожертвованиям со стороны Соколова. Впрочем, это и не нужно. Пора, пожалуй, познакомить кромешников с тем, кто их спас, кто напитал их силами, кто вернул их в этот мир, давая прожить загубленную жизнь.